Стоев продолжал молчать и позже, когда они уселись в машину. Ванде не понравилась та бесцеремонность, с которой он принял на себя ее функции в разговоре со Стояном, а ведь она пригласила его поехать с ней только из чувства коллегиальности. Кроме того, это был его район, да и случай, при иных обстоятельствах, был бы отдан его ведомству. Но обстоятельства этому помешали. По крайней мере, на данном этапе. К тому же Ванда считала, что агрессивная манера Стоева разговаривать ни к чему не приведет, по крайней мере, в случае со Стояном Радковым. Правда, Ванда сама решила придерживаться того же стиля, но главным образом для того, чтобы не запутаться при допросах. У нее была совсем иная идея, как разговаривать со Стояном, и если бы Стоев ей позволил, могло бы и сработать. Теперь же все потеряно. Стоян ничего им больше не скажет, а то, что он им сообщил, не внушало особого доверия.
День определенно начался с неудач, а раз это начало недели, то и дальше можно было ожидать чего-то подобного. В сущности, она уже начала сомневаться в том, что они найдут Гертельсмана. Во всяком случае, не скоро. Может быть, спустя годы она или кто-то другой случайно узнает, что же все-таки произошло, но тогда это уже не будет иметь никакого значения, разве что газеты преподнесут как второсортную сенсацию на последних страницах. Что же касается Войнова, то его дело, скорее всего, будет раскрыто и убийцы найдены, но что с того. Из практики Ванде хорошо было известно, что если слова «нераскрытый» и «безнаказанный» могут быть синонимами, то слово «раскрытый» вообще не предполагало синонима «наказанный». И это вряд ли когда-нибудь изменится.
Ванде случалось сталкиваться на улице с бывшими подследственными, на дела которых у нее уходили месяцы, а может быть, и годы. Один такой даже узнал ее и улыбнулся. Ванда никогда не забудет той улыбки. В ней не было злости или желания отомстить, а только снисходительность. Он как бы сказал ей: «Так вот, инспектор Беловская, так обстоят дела. Если такая жизнь тебе не по душе, попробуй начать другую».
Стоев, конечно, талантливый следак, но все же…
— Давай проедем через Областное управление…
Ванда так погрузилась в свои мысли, что даже забыла о том, что он рядом.
— Разумеется, проедем. Ведь мне нужно тебя высадить.
— У меня кое-что есть для тебя, — неожиданно произнес он. — Ты это забыла позавчера. Только не знаю — случайно или нарочно. Так что забери.
— Ты о чем?
— А ты попытайся вспомнить.
— Ничего в голову не приходит.
— Книги Войнова, что ж еще. Его жена принесла их рано утром и попросила передать тебе. Кроме того, сказала, что похороны назначены на послезавтра.
— Хорошо.
— Ты и вправду думаешь их читать?
— Не обязательно. Это ее идея, но, в конце концов, она не так уж плоха. Если только ты не захочешь заменить меня на этом поприще.
— Нет уж, спасибо. Случай ваш, вот и читайте себе в Софии. А мы здесь, как люди попроще, постараемся вам помочь с логистикой.
Ванда промолчала. Она уже давно ожидала подобных колкостей и не собиралась отвечать тем же. Но неожиданно, хотя и старалась сохранить самообладание, ужасно разозлилась.
«Спокойно, — сказала она себе. — Постарайся поставить себя на его место. Наверняка найдется масса причин для плохого настроения».
Однако она даже не стала пытаться представить себя на месте Стоева, возможно, потому что ей этого не хотелось.
И чего он жалуется? Ведь через несколько минут он войдет в свой свежеотремонтированный кабинет и усядется в обитое кожей кресло, под портретом Апостола.
Лично у нее нет ни такого кресла, ни такого портрета. Но ведь она не жалуется.
«Все в этом мире объясняется материальным интересом», — сказала она себе, ловко заводя машину в тенистое место парковки у Областного управления.
Книг было восемь, и Ванда мысленно поблагодарила Евдокию Войнову за то, что она решила предоставить ей всего лишь четверть творчества ее мужа. Три томика были довольно тоненькими, да и в остальных было не более двухсот пятидесяти страниц. Ванду порадовало это открытие, но потом она вспомнила о другой тонкой, но кошмарной книге «Кровавый рассвет». Разумеется, количество страниц ничего не означает, как и количество написанных книг. Вопрос только в одном: можно ли из них узнать что-то по-настоящему существенное.
Она положила книги на заднее сиденье, при этом из одной из них, «Свет», выпал небольшой, свернутый пополам листок величиной с визитную карточку. Ванда подняла его и развернула. Это была записка от Евдокии Войновой. На миг мелькнула мысль, что это, может быть, любовная записка, но послание было самым обычным: «Попрошу вас вернуть мне книги сразу же после того, как вы их прочтете. И пожалуйста, будьте с ними поаккуратнее. Е.В.».
Ванда смяла записку и, не обнаружив поблизости урны, сунула ее в карман.
«Глупая гусыня, — подумала Ванда. — Сначала навязала мне эти книги. Потом попыталась навязать мне себя, а теперь еще и условия ставит, словно я просила у нее бездарные сочинения ее мужа».
Но с другой стороны, Евдокия Войнова, как и Настасья Вокс, наверное, считала, что в книгах содержится какая-то особая истина об их авторе, которую иным способом невозможно ни уловить, ни описать. Ванда понятия не имела, что это за истина и где ее искать, поэтому, возможно, и не смогла открыть ее в романах Гертельсмана. Но тот был нобелевским лауреатом и потому, наверное, мог более искусно замести следы, чем автор, почти неизвестный, каковым, по ее мнению, являлся покойный Войнов. Она не жаждала поскорее начать читать его книги, но, придя в себя после воздействия книг Гертельсмана, чувствовала в себе силы хотя бы ознакомиться с книгами перникского литератора.
Однако это не могло развеять ее подозрения в том, что оба автора, скорее, глубоко запрятали что-то в своих произведениях, нежели попытались раскрыть истину.
Впрочем, один из них уже покойник.
А второй…
Первое, что испытала Ванда при виде Моники Серафимовой, когда та открыла ей дверь, было чувство разочарования. Хотя Стоев договорился о визите еще пару дней назад, женщина, которая встретила Беловскую на пороге, выглядела настолько испуганной и растерянной, что Ванда даже подумала, а не перенести ли разговор на другой день. Бледное, почти бесцветное лицо излучало болезненное напряжение. Она была одета в узкие джинсы и широкую растянутую кофту зеленого цвета, которая не могла скрыть ее ужасающую худобу. Создавалось впечатление, что женщина вечно недоедает. Белокурые непричесанные волосы до плеч выглядели давно немытыми. Поймав взгляд Ванды, Моника попыталась улыбнуться, хотя улыбка вышла кривой.
— Извините меня за мой вид, но с тех пор, как это случилось, я не хожу на работу… Взяла несколько дней отпуска. Всё меня раздражает. А люди… Мне кажется, все знают… что я…
Она замолчала и потупилась. Пальцы нервно теребили слишком длинные рукава кофты.
«Если бы не такой помятый и запущенный вид, — подумала Ванда, — она выглядела бы лет на десять моложе».
— Заходите, — наконец, предложила она Ванде после того, как продержала ее несколько минут на пороге. — Сын в школе, так что нам никто не станет мешать.
Ванде вдруг представилось, что эта женщина вся соткана из влажного, холодного тумана, сквозь который даже самые обычные слова с трудом пробивались наружу.
Они вошли в крошечную кухню, залитую солнечным светом. Она казалась какой-то безликой, хотя и очень уютной. На столе стоял горшок с цветущей геранью. Ванда подумала, что Асен Войнов, наверное, любил проводить здесь вечера, даже, возможно, сидел на стуле, на который сейчас уселась она. Моника Серафимова устроилась на холодном радиаторе центрального отопления и постаралась поплотнее закутаться в кофту. Она ничего Ванде не предложила, да ей и не хотелось. Женщина выглядела измученной и была похожа на рано состарившегося ребенка.
Но разговор так или иначе нужно было провести. Инспектор Беловская не могла ждать, пока скорбь утихнет и слезы высохнут. Это не по ее части. К тому же она привыкла вторгаться в жизнь людей без особого рвения, а только по долгу службы, стараясь не касаться частной, как правило, грязной стороны, которая многим могла бы показаться интересной. Может быть, ее собственная жизнь и была лишена каких-то знаковых событий именно потому, что она всегда старалась подстроиться под чью-то чужую историю — как правило, суровую, невероятную и отталкивающую, словно вырезанную из газеты.
Однако история этой женщины была самой что ни на есть заурядной — настолько скучной и обыденной, что даже та трагедия, с которой ей пришлось столкнуться, казалась мелкой и неубедительной.
— Мне никогда не доводилось разговаривать с полицией, — наконец, вымолвила Серафимова. — Я даже не знаю, что говорить.
— Я буду задавать вам вопросы, — успокоила ее Ванда. — Вы мне будете отвечать, а попутно, если вспомните, добавите что-нибудь еще.
— Знаете, я вообще ничего не соображаю, в голове полная каша. Мне очень хочется сына куда-нибудь отправить хоть на несколько дней, чтобы эта обстановка на него не действовала, но некуда, да и не к кому.
Ванда внимательно посмотрела на нее. Было видно, что Серафимова не выпрашивает жалости. Наверное, как мать-одиночка она нашла свой способ справляться с жизнью, и Асен Войнов играл в ней очень важную, может быть, даже главную роль. Моника Серафимова меньше всего была похожа на женщину, которой было бы интересно играть роль чьей-то любовницы. А по сравнению с Войновой она выглядела незаметной, серой мышкой.
«Да что я знаю о любви», — вздохнув, подумала Ванда, стараясь прогнать из памяти какое-то смутное воспоминание, которое коварно пыталось овладеть ее мыслями.
Ее собеседница несколько успокоилась, взгляд светлых глаз прояснился. Все-таки, у нее есть ребенок. И мир не рухнул. Только немного накренился. Совсем немного.
— Какие отношения связывали вас с Асеном Войновым?
— Мы были друзьями.
Она сказала это, не задумываясь. Было видно, что вопрос ее совсем не смутил, а ответ, скорее всего, она сформулировала давно, на тот случай, если ее кто-то спросит.