— Для меня смерть Асена — это не просто преступление против отдельной личности, а покушение на все человечество, — выпалил Краев, не выпуская руки Ванды. — Любое посягательство на свободное слово — это попытка нанести вред всему человечеству. Асен был воплощением этой свободы, свободного слова. Но в нашей бедной, нищей, сломленной бездуховностью и моральным разложением стране, особенно в это время, когда последние ценности догорают, как свечки, в храме нашей национальной истории и некому обронить по ним хотя бы слезинку, мы, увы, не можем надеяться даже на самую элементарную справедливость. Кто найдет убийц Асена? Кто их накажет? Неужели те самые, что разрушили, уничтожили, опозорили болгарскую культуру? Наши нынешние и прошлые правители? Бывшие и действующие менты? Их ли разжалобит смерть какого-то там писателя? Да никогда!
Ванде наконец удалось высвободить руку из жаркой хватки поэта и она сказала:
— Я вам не представилась: инспектор Беловская, действующий мент.
— Госпожа Беловская из полиции, — любезно пояснила Войнова. — Именно она расследует убийство Асена.
Поэт Краев вскинулся, словно его ужалили.
— Вы же понимаете, я выражался, так сказать, фигурально. Мы все ужасно расстроены смертью Асена. Надеюсь, вы поймете меня правильно, я никого не хочу обвинять. Я бы никогда не стал раздавать беспочвенные упреки налево и направо. Все мои сравнения были образные, я бы даже сказал, абстрактные. Тем более, что идея справедливости — это, если хотите, философская идея, универсальная потребность. Не я ее выдумал.
— Крайчо — кристально чистый и достойный человек, — вмешалась Войнова, положив поэту руку на плечо.
Мужчина в плаще покачал головой. Его глаза были полны слез.
— Таким был и Асен, — всхлипнул он. — Таким был и Асен.
Евдокия Войнова подождала, пока Краев отойдет к шведскому столу на расстояние, с которого он не мог бы их слышать.
«Ну вот, мы снова одни, — подумала Ванда. — Одни среди толпы».
— Я хотела дать вам вот это, — сказала Войнова, жестом настоящего фокусника вынимая из черной сумочки толстую пачку листов. — Это рукопись последнего романа Асена, разумеется, незаконченного.
— Но всего несколько дней назад вы мне сказали, что он уже давно ничего не писал.
Войнова засмеялась.
— А вы действительно понимаете сказанное буквально. То, что он не работал над каким-то конкретным заглавием, не означает, что он вообще не писал. Для такого человека, как он, не писать равносильно самоубийству. Он нуждался в ежедневном полете мысли, даже, если хотите, в движении руки над белым листом. К сожалению, он не посвящал меня в свои планы. Асен не любил делиться идеями до тех пор, пока они не обретут какую-то конкретную форму. Поэтому я очень удивилась, найдя эту рукопись позавчера, когда наводила порядок у него в столе. Вы даже представить себе не можете, насколько она для меня ценна. А ее значение для музея вообще не поддается оценке.
— Вы намереваетесь отдать ее в музей?
— Да, я думаю оставить ее в музее. Разумеется, после того, как вы с ней ознакомитесь. Я выделю для рукописи отдельную витрину с климатическим устройством и прочее — все, как полагается. Я не помню, говорила ли я вам о том, что хочу превратить дом в музей его памяти. Уже договорилась с мастером, он обещал завтра установить на стене дома мемориальную доску. Это будет первым шагом.
— Но в таком случае не давайте мне рукопись. А вдруг с ней что-то случится — ведь я всего лишь простой мент.
— Эх, инспектор Беловская, — вздохнула Войнова. — Вы гордая женщина, и слишком легко обижаетесь. Наверное, поэтому вы мне нравитесь, и я испытываю к вам полное доверие. Возьмите рукопись Асена и прочтите ее. Прошу вас. Может быть, она не имеет никакого отношения к его смерти, но я не могу это определить. Это может сделать только профессионал. Кто-то вроде вас.
Ванда взяла листки, исписанные нечетким, каким-то размытым почерком.
«Да она попросту меня клеит, — мелькнула в голове мысль. — Интересно, почему? Чем я могу быть ей полезной?»
Она вдруг вспомнила о Монике Серафимовой и поискала ее глазами среди начавшей редеть толпы.
«То, чего она не хотела делать со своим мужем, — продолжала рассуждать Ванда, — не означает, что она не станет делать с другими».
Ванда увидела Монику немного в стороне. Молодая женщина склонилась к надгробному камню и издали казалось, что она что-то ему говорит. Однако приблизившись к ней, Ванда увидела, что она разговаривает с сыном. Мальчик присел на постамент и дожевывал ломоть ритуального хлеба.
— Я не наелся, мама. Нельзя ли еще кусочек, прошу тебя, — жалобно ныл ребенок, дожевывая сухой хлеб.
— Прошу тебя, хватит, — тихо увещевала его мать. — Вот вернемся домой, там и поешь. Тебе вообще не следовало брать эту еду, она чужая, не наша.
— Но ведь дядя Асен…
Ванда прокашлялась, чтобы не напугать их.
— У вас очень послушный сын, — сказала она.
— Это только так кажется, — смущенно пробормотала Серафимова, но Ванда почувствовала, что ее комплимент пришелся женщине по сердцу.
— Мама, чего она опять хочет? — спросил мальчик, продолжая жевать, и изо рта у него посыпались крошки.
— Мне нужно кое о чем спросить твою маму, — объяснила Ванда и лучезарно улыбнулась, представив себе, как она отвешивает мальчишке подзатыльник. — А ты тем временем пойди возьми себе чего-нибудь сладенького. Мне кажется, я там видела шоколадные пирожные. Они выглядели очень вкусными.
Глаза у мальчика заблестели.
— Можно, мама?
Моника Серафимова беспомощно пожала плечами.
— Хорошо, иди. Но, прошу тебя, не больше двух.
— Вылитый отец, не так ли? — подбросила Ванда, когда мальчик отошел на безопасное расстояние.
Моника удивленно посмотрела на нее:
— Вы это о чем?
— Я говорю, что он очень похож на отца, хотя называет его «дядей Асеном».
— Как такое могло прийти вам в голову?
— Но ведь об этом легко догадаться. Иначе, зачем бы Войнов стал вам помогать? Нашел вам хорошую работу, приносил деньги…
— Да потому что он меня любил. Он и ребенка любил, но это не его сын. Правда, иногда ему приходилось отчитывать мальчика, вести себя с ним строго, как обычно ведут себя отцы, но это было скорее с воспитательной целью, чтобы дать ему пример для подражания. Если вы мне не верите, я могу показать свидетельство о рождении ребенка.
— Я вам не верю, — спокойно ответила Ванда. — Но и свидетельство о рождении меня тоже не интересует. Пока оставим этот вопрос в стороне, он не столь уж важен. Скажите, как так получилось, что Евдокия Войнова не только пригласила вас на похороны, но и поставила рядом с собой, словно вы — член семьи?
— Но ведь наша связь с Асеном — это почти семья, — заметила Моника.
— И она об этом знала?
— Она все знала. Асен никогда ничего не скрывал. Он был честным человеком.
«Чистым и достойным», — добавила в уме Ванда.
— И как реагировала на это Войнова?
— Она не была особенно счастлива…
— Пока в один прекрасный день…
— Ничего подобного, — вдруг вспыхнула Моника. — Вы что же, думаете, что она нас в момент полюбила? Да она никого, кроме себя и своих полоумных затей, не любит. Разве вы не видите, что теперь она чувствует себя как рыба в воде — наконец свободна и может изображать из себя кого хочет! Но вся проблема в том, что этого ей мало. Она требует, чтобы и другие участвовали в ее игре, чтобы верили всем ее небылицам — чем больше, тем лучше. И не потому, что она какая-то чокнутая маньячка, нет. Наоборот. Она очень хитра и хорошо знает, что мы живем в такой стране, где любой, решивший проявить свои комплексы, может указать на себя пальцем и сказать: «Я — такой-то!» И ему сразу поверят. Это самый легкий и надежный способ, и она его вовсю использует. Сегодняшний цирк — лишь часть представления, только и всего.
— И вы согласились в этом участвовать, — по-другому сформулировала свой вопрос Ванда. — Но почему?
— Все ради Асена, — тихо ответила молодая женщина. — Я ей обещала помочь в создании музея… больше ничего. Ведь музей будет в его честь. Она позвонила мне и сказала: «Давай объединим усилия, чтобы он, наконец, получил то, что заслуживает, хотя и посмертно». Конечно, музей — это что-то вроде ширмы, за которой скрываются ее собственные амбиции, но так или иначе, для того, чтобы их осуществить, как она задумала, дом-музей ей нужен как воздух. Да и, честно говоря, мне эта идея нравится. Мне всегда хотелось что-то для него сделать, хоть как-то отплатить за то добро, которое он мне дарил.
— А может быть, вы не совсем искренни, — снова усмехнулась Ванда. — Со стороны Войновой, наверное, действительно так — амбиции и все прочее, но ваши-то мотивы совсем иные. Позвольте высказать предположение: она предложила вам деньги.
— Что вы выдумываете?!
— Я не выдумываю, просто предполагаю, я же сказала. Просто я успела заметить, что вы любите деньги.
— Да как вы смеете! И вообще, что вы себе воображаете? Вы думаете, что если вы из полиции, то все знаете? Да ничего вы не знаете! А как растить одной ребенка на мизерную зарплату — это вы знаете? И когда денег вечно ни на что не хватает… Вы знаете, что значит невозможность купить сыну новые ботинки, когда старые уже не годятся? Или когда дети в школе смеются над ним, что у него нет мобильного телефона? А когда он приходит домой и спрашивает: «Мама, почему так?», а ты не знаешь, что ему ответить. Да если бы только это… Ему девять лет, а он никогда не видел моря, никогда не был в горах… Да вообще нигде…А вы говорите, что я люблю деньги… Да я их ненавижу! Ненавижу потому, что их у меня нет, а они мне очень нужны! Да, Асен Войнов давал мне деньги, потому что был добрым! Да, его жена мне тоже дала, потому что эта ненормальная сучка хорошо знает, что я не решусь отказаться. Вы это хотели услышать?
Моника Серафимова никак не могла успокоиться. Глаза ее сверкали, дыхание стало прерывистым. У нее был вид больного человека, у которого давно отобрали право выбора или, точнее, у него никогда его и не было.