— Вы мне не кажетесь такой уж опасной, — заметила Ванда. — Если только у вас нет какого-то тайного оружия, которого она боится.
— Да никакого тайного оружия у меня нет, — с горечью вымолвила Моника. — И никаких претензий я предъявлять не собираюсь. Да и как бы я могла их предъявить? В качестве кого?
— Но вы ей об этом не сказали!
— Не сказала. А если бы и сказала, она бы все равно не поверила, потому что привыкла все измерять собственным аршином. По мнению Евдокии Войновой, люди делятся на таких, как она, и тех, кто хуже нее. Других просто не существует.
— А вы лучше нее, да?
— Нет. Я вам уже говорила, что не интересуюсь литературой. Мне безразлично, что написал Асен, особенно когда его уже нет. Я не вижу смысла пытаться отыскать его в книгах, им написанных, потому что я точно знаю, что его там нет.
— Если не секрет, сколько она вам дала?
— Пять тысяч.
— Не так уж и много…
— Для меня много. Даже когда я работала кассиршей, я не видела столько чужих денег. Или вы считаете, что мне нужно было поторговаться?
— Да нет, это ваше дело. Единственное, что меня интересует, откуда берутся эти деньги.
— Мама, мама!
Мальчик пробирался между надгробными плитами, прижав к груди картонную тарелку с яствами.
— Ты где был? Где ты все это взял? — набросилась на него мать.
— Вон там, — неопределенно махнул он рукой в сторону старых могил, большинство которых были заброшенными.
— Что ты там делал? Я куда тебя послала?
— Но мама, там была другая могила, а на ней так много еды. Был даже шоколад, и лукум, и печенье! А на другой я нашел даже то печенье, которое дядя Асен мне приносил!
Одним ударом Моника выбила у него из рук тарелку, и все ее содержимое рассыпалось по земле.
— Как ты посмел! — закричала она. — Это грязная еда, понимаешь? Она для мертвых, а мы — живые! Никогда не смей ее трогать! Ты отравишься! Слышишь?
— Но, мама…
Ванда повернулась и пошла к выходу. Она шла по аллее, а крики матери, одинокие и отчаянные, продолжали до нее долетать. Люди вокруг замедляли шаг, прислушиваясь к крикам, и на их лицах появлялось смущенное выражение.
«Бедный ребенок», — сказала про себя Ванда, не будучи уверенной, что действительно так считает.
«В конце концов, спустя месяц-другой он, скорее всего, увидит море. А мне его не видать ни в этом году, ни в следующем. И кто знает, когда я его увижу», — вздохнула она.
И кто знает, что еще может к тому времени случиться.
18
На этот раз дождь поджидал ее у Владаи[4], и, как только она миновала развилку, набросился на нее с такой яростью, которая вообще противоречила его природе. Там, где всего лишь за минуту до этого синело ясное майское небо и радовали глаз зазеленевшие склоны, да и разбитый асфальт не вызывал особого раздражения, сейчас сверху низвергались потоки воды, которые со страшной силой вколачивались в землю.
«Видно, в Софию вторгается антиматерия», — решила Ванда, на всякий случай осторожно поставив ногу на педаль тормоза.
Дворники бешено работали, разгоняя воду на стекле, но пелена была столь плотной, что Ванда чувствовала себя ослепшей. Именно так она и вела машину — почти не различая другие автомобили, которые воспринимались как темные пятна, появлявшиеся и исчезавшие с каждым порывом дождя.
Самым разумным, конечно, было переждать дождь где-то в сторонке. Но при условии, что она ничего не видела, любой вираж в сторону мог быть опасен. Поэтому она продолжала почти наощупь ползти вперед, стараясь не выпускать из вида темный силуэт идущей впереди машины.
Единственной пользой от ее посещения похорон Войнова было то, что там она не думала о матери.
Ей вдруг неудержимо захотелось где-нибудь остановиться, выйти из машины и больше в нее не возвращаться.
Исчезнуть, раствориться в потоках дождя.
И куда она пойдет? Заберется куда-то в горы?
Но этот вопрос волновал ее сейчас меньше всего. «Если я захочу, я сделаю это», — подумала она, продолжая двигаться в почти невидимой колонне машин.
Небо над Софией словно прорвало, а над могилой писателя Войнова, наверное, продолжало светить солнце.
Когда она добралась до работы, дождь вдруг прекратился. На своем столе она увидела записку от Крыстанова, который сообщал ей, что едет в Пазарджик, так как там задержали женщину, чьи внешние данные совпадали с фотороботом. Ванда смяла записку, выбросила ее в корзину и набрала телефон Крыстанова. Тот, видимо, был еще в машине, потому что когда он ответил, она услышала работающее радио.
— Почему ты мне не позвонил?
— Решил, что неудобно — ведь ты же на похоронах.
— Ты где?
— Возвращаюсь в Софию. Ничего не вышло, только время зря потерял. Какая-то бомжиха подралась с другим бомжом, наши коллеги их задержали. И кто знает, почему, решили, что это наша бабка. Никакого толкового объяснения я от них не получил. Ну скажи, что станет делать пазарджикская бомжиха на Софийском телевидении. Кто ее туда пустит? Ни о чем не думают.
— Ты приедешь на работу?
— Нет, я собираюсь ехать прямо домой. Единственная хорошая новость: на твоем чемодане обнаружили несколько волосков, которые вместе с пробой с рубашки помогут в анализе ДНК. Конечно, продолжим искать. Может быть, еще что-то выскочит.
— Шеф…
— …очень доволен. Утром спрашивал о твоей матери и велел тебе передать, чтобы ты не волновалась.
— Надо же, прямо ангел-хранитель…
— Я же сказал тебе, не такой уж он плохой. А у тебя как прошло?
Ванда вкратце рассказала ему о странных разговорах с обеими вдовами. Крыстанов слушал, время от времени цокая языком.
— Я все больше прихожу к выводу, что в основе всей этой истории стоят деньги, — сказала под конец Ванда. — Как и в случае с Гертельсманом. Только там похитители их требовали, а у Войновых кто-то их уже получил. И сейчас Войнова раздает их налево и направо. Только мне неясно, с какой целью…
Ванда умолкла, ожидая ответной реакции на свои слова, но телефон молчал. Связь распалась, и когда Ванда вновь набрала номер, механический голос бесстрастно сообщил ей, что абонент вне зоны доступа.
«Может, так и лучше», — подумала Ванда.
И без того из головы не выходило его вчерашнее предложение остаться у нее на ночь.
Он предложил, а она его прогнала.
Она поступила единственно правильным образом.
С друзьями это недопустимо, а с коллегами — тем более.
И все-таки.
Не напрасно с тех пор, как она вернулась из Детской педагогической комнаты, ее не покидало чувство, что Крыстанов — это единственный близкий ей человек. Разумеется, не самый-самый, но, во всяком случае, самый близкий из того круга людей, которых вообще нельзя назвать близкими.
Самым близким человеком, по идее, должна быть мать, но она уже давно вышла из этого круга.
По сути, Ванда не знала с точностью, что именно предложил ей Крыстанов вчера вечером, и можно ли утверждать, что он вообще сказал что-то «в том смысле». Ей очень хотелось спросить его об этом, и, несмотря на очевидную неловкость, возможно, она бы его и спросила после окончания служебного разговора. И конечно, потом глубоко сожалела бы об этом.
Так что нужно благодарить Бога, судьбу и мобильного оператора за это мелкое проявление сочувствия после всех многочисленных провалов, но Ванда решила этим вопросом больше не заниматься. Не стоит привлекать к себе внимание в столь неподходящий момент.
«Не заставляй меня тебя любить», — прошептала Ванда, не совсем понимая, кого она имеет в виду. И лишь спустя немного времени вспомнила, что это припев одной очень старой песни.
Наконец-то у нее было время, чтобы сделать то, что она собиралась сделать вот уже два дня.
Видеозапись с похищенным писателем была все той же, но Ванде она показалась немного иной в свете всех тех событий, что произошли за последнюю неделю.
Чья-то нога ударяет мужчину со связанными руками, стоящего на коленях, после чего он валится на сторону и застывает.
Ванда вновь нажала play.
Человек в одежде Гертельсмана с черным капюшоном на голове, словно по команде вновь встает на колени, и спустя всего миг удар ногой вновь валит его на землю.
Если бы они могли понять, кто этот человек, клубок бы быстро размотался. В прошлый вторник, когда они смотрели запись впервые, они были уверены, что это нобелевский лауреат. Сейчас же нельзя исключить, что это мог быть и Асен Войнов.
«Еще одна такая неделя в тупиковой ситуации, и ничего удивительного, если появится и некто третий, жаждущий славы».
Ей вдруг пришло в голову показать этот видеоматериал обеим женщинам. Если кто-то и сможет распознать Асена Войнова в столь плохой записи, то именно они.
Но кто бы ни был человек из видеозаписи, больше он никогда ничего не напишет.
Ванда вспомнила о рукописи Войнова, достала ее и разложила на письменном столе. Страницы были густо исписаны абсолютно неразборчивым почерком, хотя у нее не было намерения их читать. Листов было много — может быть, сто или больше. На некоторых имелась нумерация, причем номера повторялись, заканчиваясь тридцать вторым номером. За исключением двенадцати страниц (шесть листов), все остальные были написаны одной и той же шариковой ручкой. Но на двенадцати страницах чернила были более темного цвета. На восьми из них нумерация была проставлена, а на четырех — нет. Но самое странное было то, что номера страниц не были последовательными, даже если были написаны с двух сторон одного и того же листа. Абзацев почти не было, да и вообще трудно было говорить о каком-то порядке, если в качестве ориентира использовать, например, перенос слов. По всему видно, что писатель Войнов не любил переносить слова.
«Это работа для графолога», — подумала Ванда, но, несмотря на это, достала из ящика довольно сильную лупу, произвольно выбрала листок и попробовала читать.
Задача оказалась не из легких, можно даже сказать, почти невозможной, хотя спустя два часа она научилась отличать рукописное «т» Войнова от «ш», «м» от «н» и «е» от «а». Но прочитать связно фразу оказалось непосильной задачей, ибо Ванда успевала вычленить из предложения в лучшем случае одно слово, из-за чего ей приходилось пропускать предложения и целые пассажи, из которых она успевала понять отдельные слова. Несмотря на то, что она сумела разгадать очень мало, она все же смогла заметить, что этот текст очень отличается от повести «Свет». Хотя Ванда не разбиралась в стилистике, у нее появилось чувство, что эти произведения написаны разными людьми. Скучный сюжет и не особенно оригинальные, х