В ее сознании дело Гертельсмана-Войнова все больше и больше связывалось с состоянием матери. У Ванды даже появилось чувство, что окончание этого дела какими-то неведомыми путями повлечет за собой выписку матери из больницы, ставя крест на всем остальном. И конец рано или поздно наступит. С другой стороны, пока узел противоречий не распутан, у нее оставалась немотивированная убежденность в том, что еще есть надежда.
Надежда на что?
Ответ на этот вопрос пугал ее настолько, что она даже мысленно не могла его произнести, не говоря уже о том, чтобы вымолвить вслух. Возможно, потому что это заставляло ее чувствовать себя преступницей — намного более гнусной, чем те, с которыми ей приходилось ежедневно иметь дело.
Профессиональный нюх вел ее вперед — все дальше и дальше в лабиринты расследования. Она ощущала, что наконец-то появилась столь необходимая инерция, хотя из горького опыта знала, что порой симптомы провала и победы абсолютно одинаковы.
Одновременно с этим, однако, вероятность успешного завершения расследования в обозримом будущем рождала в душе суеверный страх.
Единственное, что она могла бы сделать, чтобы перехитрить то, что считала своей собственной судьбой, роком, — это повести оперативно-розыскные действия в неправильном направлении. А поскольку с наступлением ночи страх снова превращался в панический ужас, Ванда подумала, что она бы с удовольствием это сделала, если бы только знала, какое направление правильное.
Уже в полночь Ванда наконец закрыла дверь кабинета на ключ и стала спускаться по лестнице. На этот раз вместо туфель на каблуках, у нее на ногах были старые кроссовки, и она ступала столь бесшумно, что охранники вообще ее не услышали, да и монитор видеонаблюдения в это время ночи, вероятно, не показывал ничего интересного.
— Пока, мальчики, легкого вам дежурства!
Охранники обалдело уставились на нее, так как не ожидали ее увидеть.
— Спокойной ночи! — выдавил один из них, а другой только кивнул.
Ванда подошла к своей машине на парковке и подняла голову вверх.
С этой стороны дома светилось только одно окно. Ванде показалось, что в нем мелькнула крупная фигура шефа.
После двух таблеток снотворного ей все же удалось забыться беспокойным сном. И хотя ночь прошла в полусонном состоянии, наутро, без пяти минут восемь Ванда была в больнице. Ей пришлось полчаса подождать, пока кончится обход. Вместе с ней сведений дожидались еще несколько человек, которые пришли в надежде услышать благоприятные новости о своих родственниках. Это ожидание заставило ее почувствовать себя в некотором роде сплоченной с этими людьми в их как бы общем несчастьи, хотя Ванда меньше всего этого хотела. Несчастье действительно было общим, или, по крайней мере, все отдельные несчастья очень похожи друг на друга. Наверное, и вправду утешает, когда знаешь, что не только ты страдаешь, а есть еще кто-то, кто страдает столько же, а то и больше тебя. А там, за стеклянной дверью, действительно лежали люди, которые любили и которых любили и переживали за них.
Ванда как раз размышляла над мыслью, что ее случай не относится к разряду последних, когда в толпе ожидающих пронесся слух, что ночью в отделении какой-то пациент умер.
Лица у людей вытянулись и как-то посерели. Одна пожилая женщина заплакала, все бросились ее утешать, доказывая, что если бы это был ее муж, ради которого она пришла, ей бы сразу сообщили.
Ванда отошла от группы собравшихся перед дверью и принялась мерять шагами не особенно длинный коридор.
Сегодня утром она опять пропустила оперативку. Уже вторую. Разумеется, шеф продолжит прикидываться перед Крыстановым добрым и мягким, но Ванда хорошо знала, что он не простит ей и напомнит, когда сочтет нужным. Сколько у нее провинностей? Вероятно, есть и такие, о которых она вообще забыла. Но несмотря ни на что, Ванда опять воспользовалась возможностью в очередной раз скрыться и была готова делать это вновь и вновь. Она могла бы приехать в больницу попозже, но не захотела. В тихой войне с руководством она никогда не будет победителем, даже причины войны ей не были известны, но, по крайней мере, она оставляла за собой право защищаться, как может.
Ванда уже подумывала, а не спуститься ли ей вниз, чтобы выкурить сигарету, как за стеклянной дверью увидела долговязого и нескладного доктора Миланова. Как только он открыл дверь, пришедшие окружили его со всех сторон, и лишь Ванда продолжила мерять шагами коридор, все же не выпуская его из поля зрения.
Постепенно люди, получившие сведения, начали расходиться. Наконец остались только Ванда и пожилая женщина, пришедшая к супругу. Доктор знаком подозвал к себе Ванду.
— Вы к Беловской?
Ванда кивнула.
— Я вас впущу, но только на пять минут. Госпожа также войдет, чтобы увидеть супруга. Поскольку мы впускаем по одному посетителю, договоритесь, кто из вас будет первым.
Ванда без колебаний уступила пожилой женщине.
«Десять минут подожду, потом пять минут в палате, еще пять с врачом поговорю и уйду», — подумала она.
В последние два дня каждая попытка выиграть время, отодвинув хоть ненадолго неизбежное, напоминала ей отчаянные усилия заключенного отсрочить исполнение смертного приговора.
Когда женщина вернулась, Ванда уже ждала своей очереди, укутанная в зеленый одноразовый халат и бахилы, надетые на кроссовки.
В палате в два ряда стояло восемь кроватей, три из них пустовали, готовые в любой момент принять пациентов. Насколько Ванда смогла увидеть, мужчины и женщины лежали в одной палате, как будто тяжелый недуг уравнял их в гендерных признаках, которые здесь не имели никакого значения.
Ванда не смогла сразу определить, кто из больных ее мать. Ни с первой, ни со второй попытки. К счастью, сестра, которая ввела ее в палату, указала ей на кровать. Когда Ванда приблизилась, то поняла, почему не узнала мать сразу, — настолько не была похожа на нее женщина, которую она увидела. Тело под одеялом вообще не шевелилось. Чужое, незнакомое лицо пугало своей неподвижностью, левая сторона, пораженная апоплексическим ударом, походила на слегка растопленную парафиновую маску, словно съехавшую немного вниз. Глаза были открыты, при этом веко левого — полуопущено, и казались пустыми и удивленными, как будто мать с изумлением рассматривала что-то на потолке, изучая некую невероятную картину, которую болезнь сотворила специально для нее и которая была ей намного интереснее, чем то, что ее окружало. А может, она вообще смотрела не в потолок, а выше, в ту необозримую даль, где кончался этот путь и начинался другой.
Ванда с трудом преодолела желание убежать отсюда. Она осторожно взяла мать за правую руку. Живую руку, ту, которая не пострадала от инсульта. Рука была костлявой, обтянутой тонкой, словно пергамент, кожей, и была похожа на птичью лапку, а не на человеческую руку.
— Мама, — тихо прошептала Ванда и судорожно сглотнула слюну. — Мама, это я, Ванда. Как ты, мама?
Больная вообще не шевельнулась, даже не подала знак, что услышала или ощутила присутствие дочери.
— Я приходила и раньше, но меня не пускали. Я звонила тебе по телефону перед тем, как это случилось, только ты… Впрочем, это сейчас неважно. Врач сказал, что тебе уже лучше. Ты меня слышишь? Скажи мне хоть что-нибудь. Если не можешь говорить, подай какой-то знак — кивни головой или моргни. Хоть что-нибудь…
Но мать не реагировала.
Ванда почувствовала, что в груди набухает отчаяние, которого она раньше не испытывала. Ей стало тяжело дышать.
— Мама…
Она сжала руку больной и ей даже показалось, что пальцы матери тихо хрустнули.
— Вот увидишь, все пройдет. Ты поправишься. Я тебя не оставлю, буду о тебе заботиться. Я знаю, что ты мне не веришь, но ты должна поверить. Только скажи хоть что-нибудь, прошу тебя. Одно словечко… Одно-единственное, больше не надо… Врач сказал, что нет никаких причин, чтобы ты не могла говорить. Наверное, тебе очень трудно, но прошу тебя, умоляю, сделай это. Сделай ради меня.
Но старая Беловская молчала. Рука, которую держала Ванда, совсем обмякла. Из глаз Ванды полились слезы, но она их не замечала. Не заметила и сестру, которая пришла за ней.
Когда она вновь предстала перед доктором Малиновым, глаза ее были сухие, а халат она выбросила в корзину в конце коридора.
— Она выглядит ужасно, а вы сказали, что ей лучше.
Доктор почесал щетину на подбородке.
— А вы что хотели? У нее случился обширный инсульт. Если бы вы видели, в каком состоянии ее привезли, то смогли бы заметить разницу.
И в этот раз Ванда восприняла его слова как упрек лично ей. В этой больнице явно все договорились ее обвинять.
— Неужели нет никакой надежды, что она восстановится?
— Частично — да, но полностью — вряд ли. Я вас уже предупредил: потребуется много времени, усилий и постоянных забот. Работа с реабилитологом и ежедневные упражнения. Неусыпное внимание и забота. Помимо всего прочего, разумеется.
— А когда вы переведете ее в обычное отделение?
— О, — доктор попытался улыбнуться, но улыбка вышла какой-то кривой. — Сейчас я ничего не могу вам сказать. Пусть пройдет хотя бы еще несколько дней. Потом посмотрим. Вы звоните. Как только что-то прояснится, мы вам сообщим.
Ванда, как во сне, спустилась на лифте на первый этаж и вышла из больницы. Когда дверь у нее за спиной захлопнулась, раскрыла сумку и стала лихорадочно искать сигареты. Потом быстро закурила. Как всегда, истина оказалась слишком горькой, чтобы быть истиной. Женщина, чью руку она только что держала в своей руке, была каким-то бледным подобием ее матери. Сознание Ванды отказывалось ее узнавать. Невозможно было принять тот факт, что это человеческое существо, замкнутое в жалкую, немощную оболочку, когда-то было ее самым близким человеком.
Скорее всего, старая Беловская решила уйти навсегда, но где-то посередине пути раздумала и вернулась.
«Ну, хорошо, — сказала себе Ванда. — Вот выпишут ее из больницы, я привезу ее домой, положу в ее собственную постель, а дальше?»