— Честно говоря, она попалась мне случайно. Я не в восторге. Конечно, если бы роман написал не Гертельсман, а кто-то другой, он мог бы показаться шедевром. Но для возможностей Гертельсмана — он хуже, чем ожидали читатели. К сожалению, такое часто случается с лауреатами Нобелевской премии. В среде профессионалов это известно как «постнобелевский синдром».
— Что это значит?
— Истощение. Исчерпывание таланта. Преувеличение возможностей. Назовите как хотите. Разумеется, это может произойти с любым творцом, не только с писателем. При этом он может не получить в жизни ни одной награды. Но у нобелевских лауреатов, по понятным причинам, резкий спад творческого вектора особенно очевиден и часто встречается. Причиной этого являются многие факторы, и далеко не все непосредственно связаны с премией. Но так или иначе, именно она привлекает внимание всего мира к своим лауреатам или, как я иногда говорю, к своим жертвам.
— Неужели так плохо быть нобелевским лауреатом? — с иронией в голосе спросила Ванда, положив в рот конфету, которая больше соответствовала коньяку, чем бутерброд.
— Ну что вы — засмеялся профессор. — Наоборот, я думаю, что это прекрасно. Может, не совсем хорошо отражается на творческом процессе. Но коль ты добрался до нобелевки, я думаю, что творческий процесс уже не имеет особого значения. Премии ведь даются за прошлые достижения, не за будущие.
— А Гертельсман?
— Он не является исключением. Вы читали его книги?
Ванда достала из сумки обе книги Гертельсмана.
— Разумеется, кто же их не читал!
— И как вы их находите?
— Ну… — она поколебалась. — Непонятными. А точнее — не совсем понятными. Особенно «Кровавый рассвет». Но вместе с тем захватывающими. Может быть, «Бедняки» не настолько. Она мне кажется немного скучной.
— Вот видите! — профессор поднял палец вверх, словно читал лекцию. — Не немного, а много. Она очень скучна, хотя написана мастерски. А почему? Да потому что мы имеем дело с талантливым писателем, который виртуозно владеет профессией, только он уже не уверен, что у него есть что сказать. Разница между «Кровавым рассветом» и «Бедняками» колоссальна. Одна написана живым, порывистым, гениальным человеком, а другая — его бледной тенью.
— Значит, вы полагаете, что Гертельсман утратил вдохновение? Но почему?
— Вдохновение… вдохновение… — насупился Черногоров. — Не люблю этого слова, не уважаю его. Вот вам, например, нужно вдохновение, чтобы хорошо делать свою работу? Ведь нет же! Тогда почему вы считаете, что писателю обязательно нужно вдохновение? И неужели вы верите, что если написание романа отнимает примерно год, то автор обязательно должен провести все 365 дней в некоем особом ненормальном состоянии? Глупости! Речь идет о самой обычной концентрации, действительно, высшей пробы, даже я бы сказал сверхконцентрации, но все же человеческого состояния, а не какой-то сверхъестественной взнервленности, вызванной неясными и сомнительными стимулами. Если же говорить о причинах потери подобной концентрации, то они могут быть любыми. Не забывайте, что Нобелевская премия в области литературы — это высшая награда. Да, можно поспорить, насколько она и вправду литературная, но, по крайней мере, престиж ее бесспорен. Царская корона тяжела, а с течением времени она становится все тяжелее и тяжелее. Ее надо не только уметь носить, но и защищать. А когда твой возраст перешагнул определенный рубеж, как чаще всего случается с нобелевскими лауреатами-литераторами, а планка поднята до самого высокого уровня, то делать это нелегко. Не забывайте, что труднее всего побить собственный рекорд, а нобелевская премия — один из таких рекордов.
— И Гертельсман провалился?
— Не будьте такой жестокой. Здесь речь не идет о провале. Его уровень слишком высок, чтобы вообще судить такими категориями. Просто он уже далеко не тот, каким был прежде. И это нормально. Всё рано или поздно стареет и исчерпывается. Вот посмотрите на меня. Если бы мне было столько лет, сколько вам, неужели я стал бы пудрить вам мозги литературными байками?
Ванда слегка покраснела и весело рассмеялась. Безобидный флирт профессора не вызывал раздражения и даже был приятным. Мысли ее попытались вернуться назад, в больницу, но она быстро остановила их. Если можно было бы еще хоть ненадолго задержать их вдали от той действительности, куда завела ее жизнь, она была бы счастлива.
Профессор долил ее рюмку доверху и галантно предложил ей бутерброд. На этот раз она взяла с яйцом и майонезом.
— Да вы совсем не такой уж старый, каким пытаетесь себя представить, — заметила она.
— Да нет, — вздохнул Черногоров. — То, что я старый, это так. Но правда и то, что меня насильно «ушли» на пенсию. А точнее выгнали. Я всегда был политически неудобен — и раньше, и теперь.
— Неужели вы хотите сказать, что в вашей академической среде продолжают действовать политические соображения? — удивилась Ванда.
— И меня об этом спрашиваете вы? — Лицо профессора на миг потеряло насмешливо-ироничное выражение и стало подозрительным. — Там, где вы работаете, должны быть лучше осведомлены.
Ванда ничего не ответила. Упрек был ей неприятен, хотя в нем не было ничего личного. Но, может быть, именно поэтому она решила не углубляться в тему, к тому же не любила, когда ее пытались наказать именно в тех редких случаях, когда она решала проявить сочувствие.
— Давайте поговорим о Войнове. Он тоже исчерпал себя как писатель?
— Милая барышня, — сказал Черногоров и с наслаждением положил себе в рот конфету. — Асен Войнов не мог исчерпать себя как писатель, как вы изволили выразиться, по той простой причине, что он никогда не обладал тем, чего быстрее всего может лишиться автор, а именно: талантом.
— Вы хотите сказать, что он был бездарным?
— Я хочу сказать, что его талант был слишком незначителен, чтобы можно было дифференцировать, что написано при наличии таланта, а что без оного. Войнов обладал хорошей работоспособностью и ответственностью. Это помогло ему стать приличным литератором местного значения и одновременно не скатиться в ряды графоманов. Как бы нелепо ни прозвучало, но это тоже своего рода достижение, и мы отдаем ему должное.
— А его супруга считает по-другому. По ее мнению, ее муж был гениален.
— Ах эта Евдокия, — мечтательно прикрыл глаза Черногоров. — Фантастическая женщина! Красивая и беспардонная! Но надо признать, что с годами она научилась мастерски скрывать свою глупость. Вернее, этому ее научил Асен. Я помню ее еще студенткой. Красавица Евдокия из Перника — самая красивая студентка на курсе. Я преподавал ей болгарскую литературу. Жалко, что уже тогда она была фригидной.
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы… — Ванда чуть не поперхнулась коньяком.
— Конечно, и не только я. Она, горемычная, все экзамены так сдавала. Иначе вообще бы не закончила. Но у нее была идея фикс: стать знаменитой женой писателя. Не обязательно знаменитого. Не знаю, известно ли вам, что ее первый муж тоже был писателем. Правда, фантастом, а это в ее глазах не было престижным. Поэтому она и выбрала Асена. Амбициозная женщина, ничего не скажешь. Слава богу, что хоть сама она никогда не страдала графоманством. Надо отдать ей должное.
— Но ведь никогда не поздно, — философски заметила Ванда.
Она сказала это просто так, без всякого умысла, но в следующий момент вспомнила о собственных поэтических опытах, и ей стало стыдно.
— А вот это попадалось вам когда-нибудь? — спросила она, вынимая из сумки рукопись Войнова.
Профессор взял ее и с интересом стал листать.
— Что это? Ничего не понимаю… Я даже не могу прочитать.
— Это последняя рукопись Войнова, — с нескрываемой гордостью ответила Ванда, очень довольная тем, что смогла его удивить. — Мне ее дала Евдокия Войнова. Сказала, что Войнов до последнего дня над ней работал.
— Да, но что это? — повторил удивленно профессор. — Роман? Или рассказ? Я не вижу ни начала, ни конца. Вы читали это?
— Не совсем, — призналась Ванда. — Точнее, я попыталась прочесть, даже кое-что смогла разобрать, но от этого мне не стало понятнее.
— Похвально. Я вообще не могу ничего разобрать. И что же там написано?
Ванда взяла несколько страниц в руки и поднесла их к глазам. Без лупы ей было трудно, но, к счастью, она кое-что помнила с предыдущего вечера.
Она медленно стала читать, а профессор Черногоров напряженно слушал. Ванде было трудно выуживать слова из путаницы каракулей, которыми, словно паутиной, окутал их автор. Ванда постоянно останавливалась, чтобы поправить себя, часто возвращалась назад, пытаясь отыскать согласования, запиналась и даже пару раз тихонько выругалась себе под нос.
Словесная эквилибристика продолжалась довольно долго, под конец Ванда не на шутку устала. Она чувствовала себя первоклассницей, которая учится читать.
— Что за чушь! — наконец, прервал ее профессор. — Это какая-то чудовищная бессмыслица! Я никогда не слышал и не читал ничего подобного и не могу поверить, что это сочинено писателем, пусть даже с умственным отклонением. Скорее, это может быть произведением какого-то пациента психиатрической больницы, хотя и они обычно следуют какой-то своей, особой логике, и у них иногда получается очень даже неплохо. Но это?! Вы уверены, что оно написано рукой Асена?
— Но ведь я же вам сказала — это мне дала Войнова.
— Гм, от Евдокии всего можно ожидать… Она способна такую кашу заварить, мало не покажется. Лично я не стал бы ей верить.
— Я тоже… Но в этом случае, зачем ей врать?
— Кто знает… Неосуществленные амбиции, может быть. Если эта рукопись важна для вашего расследования, отдайте ее графологу, а потом прочитаем.
— Мне это тоже приходило в голову. Но, кажется, она не так уж важна. Скорее, дополнительный факт, который вообще может не иметь отношения к делу.
— Да он и к литературе не имеет отношения, — заявил профессор. — Кроме того, я действительно отказываюсь поверить, что это писал Асен. Да, он был слабеньким писателем, но все же писателем…