Любое предисловие — это всегда немного литературоведческая статья, немного панегирик, немного жизнеописание, немного тост, немного пророчество. Предисловие к книге живущего рядом с тобой собрата по перу — особенно сложный жанр. Оно должно учитывать (и щадить!) чувства этого собрата, должно идти навстречу законному любопытству читателя, нуждам и требованиям издателя.
В своих предисловиях Бродский старается обо всем этом не забывать. Хотя меньше всего он занят пророчествами. Похоже, он убежден, что лишь десятилетия спустя станет ясно, какое место в истории русской литературы займут Владимир Гандельсман, Регина Дериева, Лев Лосев, Анатолий Найман, Денис Новиков, Ирина Ратушинская, Евгений Рейн. Включение этих семи имен в данную статью достаточно произвольно — Бродский писал и о других поэтах. Не следует видеть здесь некий срез современной русской поэзии. И, уж конечно, не то их объединяет, что все они печатались в русском американском издательстве "Эрмитаж", — в половине случаев Бродский сам был инициатором публикации, рекомендовал издательству открытых им поэтов. Тем не менее одна общая черта есть в судьбе этих семерых: все они ждали встречи с читателем кто десять, кто двадцать, а кто и тридцать лет. То есть каждый из них отбыл свой срок за колючей проволокой цензуры. И теперь о них можно и нужно было рассказать, как рассказывают мореплаватели о только что открытых землях.
Любой самобытный поэт — это и есть по сути неведомая нам страна, со своим климатом, рельефом, населением, ландшафтом. И, как новый Марко Поло, Бродский, возвращаясь из путешествий на эти всплывающие острова поэзии, пытается рассказать нам об увиденном. Причем делает это — даже в самых коротких предисловиях — чуть ли не с энциклопедической добросовестностью.
Припомним, что развернутые описания стран в энциклопедиях имеют, как правило, следующие разделы: географическое положение (всегда уникальное), происхождение, история, хозяйство, культура. Так и Бродский прежде всего старается объяснить читателю, чем данный поэт неповторим (место на поэтическом глобусе), кто были его предтечи, как складывалась личная судьба, в чем особенности его поэтической техники и главное — каково состояние его души.
Рассмотрим особенности этих пяти "разделов" на имеющемся у нас материале рассказов о семи поэтах.
О неповторимости
"Четверть века тому назад, — пишет Бродский в предисловии к сборнику Рейна "Против часовой стрелки", — ...кто-то — возможно, то был я сам — окрестил Евгения Рейна "элегическим урбанистом"... Теперь кажущееся невнятным и расплывчатым, тогда определение это производило впечатление апофеоза критической мысли и пленяло своим наукообразием... Оно очерчивало некую мысленную территорию, дотоле не исследованную... Рейн — элегик, но элегик трагический. Главная его тема — конец вещей, конец, говоря шире, дорогого для него... миропорядка".
Для характеристики Лосева использован метод отрицания — то есть поначалу Бродский перечисляет все то, чем Лосев не является:
"В той или иной степени русская поэзия... второй половины 20-го века всегда поэзия крайностей: крайней трагичности, крайней подавленности, крайней набожности, крайней иронии, крайней эзотеричности, крайнего саморазрушительного цинизма. Лосев — поэт сдержанный, крайне сдержанный... Традиционность его строфики сама суть дань этой сдержанности, ибо традиция часто лишь благородное имя маски".
Даже если рассказ-размышление о поэте не развернулся в предисловие, остался в виде дружеского письма собрату по перу, Бродский не опускает этот ключевой элемент — объяснить себе, да и самому пишущему, в чем он видит его неповторимость. Из письма Владимиру Гандельсману: "Стихи [ваши] ошеломляют буквальностью чувств, голой своей метафизичностью, отсутствием слезы (гитары), соплей... Я мало читал такого и был изумлен этой Вашей смесью любви к "предмету" с любовью к слову: в равной степени сильных и друг в друге себя узнающих... На мой взгляд, эта Ваша любовь любви, любовь к любви — самая большая новация в русском стихе, в этом веке запечатленная".
А вот о стихах Наймана: "Тон его поэзии — преимущественно медитативно-элегический, сторонящийся лобовой патетики и часто окрашенный сардонической иронией".
Примечательно, что, даже давая самые хвалебные характеристики, Бродский явно томится тем обеднением предмета, которым чревато любое определение, пытается оправдаться: "Потому что поэзия не поддается категоризации, определения и имеют право на существование". Томится, оправдывается — но продолжает отыскивать неповторимое и чеканной биркой помечать.
О предтечах
С одной стороны — неповторимость поэта, с другой стороны — поиск его корней, предшественников, влияний. Бродский очень чувствителен к этому неизбежному противоречию и часто считает необходимым подчеркнуть условность подобных сопоставлений. "На кого он похож?" — обычный вопрос читателя по поводу неизвестного поэта, — пишет он в послесловии к подборке стихов Лосева, напечатанной в журнале "Эхо" в 1979 г. — Ни на кого, хотелось бы мне ответить; но чем больше я перечитываю эти стихи... тем чаще на память мне приходит один из самых замечательных поэтов Петербургской Плеяды — князь Петр Андреевич Вяземский. Та же сдержанность, та же приглушенность тона, то же достоинство".
Книга Ирины Ратушинской выходила, когда сама поэтесса была отправлена на семь лет в лагеря. Поэтому, конечно, главный упор в предисловии к ее сборнику — на трагизм судьбы поэта и гнусность политической системы, способной так расправляться с неугодными. "Государство... неизменно упускает из виду, что терновый венец на голове певца имеет свойство превращаться в лавровый... На исходе второго тысячелетия после Рождества Христова осуждение 28-летней женщины за изготовление и распространение стихотворений неугодного государству содержания производит впечатление дикого неандертальского вопля..." Однако и тут хотя бы одной фразой помечены истоки этого поэтического голоса: "Рассуждать здесь о ее литературной генеалогии неуместно, хотя цветаевское и ахматовское влияние в ее творчестве очевидно".
В поэзии Наймана Бродский находит отзвук голосов Аннинского, Ахматовой, Блока, Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого, но, расширяя этот список, добавляет: "Найман, может быть, единственный в современной русской поэзии, кто действительно научился поэтическому этикету у великого Данте и знает, с чем можно и с чем нельзя рифмовать слово Бог". Стихи Рейна заставляют вспомнить "технические достижения Хлебникова, Крученых, Заболоцкого, Сельвинского, Вас. Каменского". В стихах Гандельсмана Бродскому "слышен Пастернак и слышен — в синтаксисе особенно — Рильке".
Этот настойчивый возврат — сквозь извинения — к поэтической генеалогии пишущего явно показывает, что Бродский считал ее необходимой частью рассказа о поэте.
О биографии
Личной судьбе уделено, пожалуй, меньше всего места в предисловиях Бродского. Буквально в двух строчках сказано о Денисе Новикове, что ему к моменту выхода книги 27 лет и на дворе 1995 год. Зато атмосфера, которая окружает молодого поэта, господствующий тон литературных исканий становятся предметом подробного описания. "Преобладающей тональностью [современной русской поэзии] является тональность трагико-нигилистическая... Она демонстрирует свою глубокую консервативность, особенно откровенно проявляющуюся именно в ернической тенденции, возводимой, разумеется, к скоморошеству, на деле же всегда являющейся голосом интеллектуальной неполноценности, бегством от неизвестного... Авангард... сегодня это не более, чем вывеска лавочника, стремящегося привлечь покупателя".
Чуть подробнее рассказано о сверстниках, о двух выпускниках Ленинградского Технологического института — Наймане и Рейне, — входивших в 1960-е годы в небольшую группу поэтов, окружавших Ахматову, которых она называла "волшебным хором". Это уклонение от биографических деталей при разговоре о поэте находит некоторое разъяснение в письме к Регине Дериевой, которой Бродский писал в 1990 году (все же вставим одну биографическую деталь — писал из Стокгольма в Казахстан): "Существует точка — буквально: зрения, — с которой то, как складывается у человека жизнь (счастливо или кошмарно — не так уж много у жизни вариантов), — совершенно безразлично. Точка эта находится над жизнью, над литературой и достигается с помощью лесенки, у которой порой всего лишь шестнадцать (как в Вашем "Мне не там хорошо, где я есть") ступенек... И чем ближе человек к этой точке, тем больший он — или она — поэт... Вы до этой точки — над жизнью, над собой — добрались; радость от чтения поэтому еще и душераздирающа".
Конечно, описание этой точки — над жизнью, над литературой, над крышами домов — заставляет вспомнить "Осенний крик ястреба". Но будет уместно здесь привести и само стихотворение Дериевой, в котором она так поднимается над собственной биографией и которым — по совету Бродского — открывается ее сборник, вышедший в 1993 году:
Мне не там хорошо, где я есть,
и не там, где бываю, а там,
где покоя и воли не счесть,
то есть волн, то есть места, где сам
состоишь из свободы, чей вид
обращает Горгоной толпу
в камни, гальку, песок... где зарыт
смысл жизни, что даже на пу-
шечный выстрел к себе никого
не подпустит. С заоблачных недр
льется свет, льется цвет — торжество
золотых купидонов и Лед.
То есть блеск, то есть шелк, то есть мед,
то есть благо, и трепет, и зов.
То есть все, что живет для свобод
и при этом не требует слов.
О поэтической технике
Вопросы ремесла Бродский затрагивает в широком диапазоне — от способов рифмовки до тактики составления поэтического сборника. В послесловии к первой книге Наймана, где были собраны лишь стихи восьмидесятых годов, сильно окрашенные христианской тематикой, он выражает разочарование этим отбором. "Выбор стихотворений есть выбор позиции по отношению к миру, которую автор, по его представлениям, занимает... В данном случае я вовсе не беру на себя дерзость оспаривать выбор автора, ибо это было бы равносильно полемике о формах существования... Скажу только, что для меня, как для младшего современника