ьев только улыбнулся этой наивной хитрости заокеанских идеологов. Постоял перед высотным зданием на площади Восстания — оно возвышалось над ним, как Кара-Даг, который он помнил еще с тех пор, когда студентом на попутных рванул в Крым со своим другом Семидольским, для которого жизнь действительно уготовила не менее семи разных судеб: был Семидольский и начальником изыскательской партии, и домовладельцем, торговал мороженым, несколько лет прослужил горноспасателем, потом женился, еще раз женился, еще раз, но в конце концов оставил это занятие и уехал в свою глухую деревню, где занялся разведением кур и уток. Но на его счастье или несчастье мимо деревни вели дорогу, Семидольский нанялся геодезистом, через сотню километров стал главным инженером, продал дом вместе с живностью и переселился в вагончик дорожных строителей.
Все это вспомнил Анфертьев, пока стоял за водкой, торопясь потом уйти в безопасное место, чтобы сорвать алюминиевую нашлепку с горлышка и, припав к нему, сделать несколько нетерпеливых больших глотков… Он миновал метро «Баррикадная» и шел дальше, не видя жизнерадостных афиш мультиков, где зверюшки выясняли отношения, ссорились и смеялись, искали друзей, обижали их, но потом все-таки мирились, они не могли не помириться со своими друзьями, потому что детишки, посмотрев фильм, могли усомниться в победе добра над злом, могли решить, что подлость выгодна, спесь вызывает уважение, а сила куда надежнее ума и совести.
Выпив в темноте подъезда почти половину бутылки единым духом, Вадим Кузьмич обнаружил, что заткнуть ее нечем. Подобрав с асфальта несколько кленовых листьев, он свернул их в плотный валик и, откусив бахрому, заткнул бутылку этой осенней пробкой. Сунув ее в карман, Анфертьев уже безбоязненно вышел на свет фонаря. Теперь никто не может поймать его на распитии спиртного в общественном месте, никто не будет писать суровых писем на работу с требованием наказать его примерно, премии лишить, снять с очереди на получение квартиры, не давать путевок в пионерские лагеря его детям, не придет указаний плакат у проходной вывесить, чтоб все смеялись над ним, пальцами на него показывали, комья земли ему вслед бросали и улюлюкали и чтоб по телевизору его показали.
Миновав плотную группу дружинников, Анфертьев облегченно перевел дух. Удаляясь от мужчин и женщин с красными повязками, он невольно пошел четче, чуть ли не печатая шаг, и хотя проводили его взглядами, но не остановили. Пронесло. Внутренний скулеж, не затихавший с утра, отдалился, стал глуше и уже не вызывал болезненной дрожи в теле. Анфертьев обмяк и почти равнодушно думал об оставшейся на заводе добыче. Света вообще расплылась в его сознании и представлялась теплым радужным пятном. Оно немного грело, немного тревожило, но не настолько, чтоб думать об этом всерьез. Вскоре Света уплыла в темноту зоопарка, растворилась в сырой мгле, но перед Анфертьевым вдруг возникли пронзительные, узко поставленные глаза Квардакова — невидимый зам пронесся мимо на невидимой своей машине.
— Ну, ни пуха, старик! — сказал ему вслед Анфертьев. — Помогай тебе Бог.
И он рассмеялся пьяно и беззаботно. Потом уловил запах листьев клена, торчавших из бутылки, и посерьезнел, погрустнел. На какое-то время он словно исчез — Анфертьев не помнил себя часа два. В памяти остались лишь гул голубых вагонов метро, бесконечные лестницы с рифлеными ступеньками, полыхающие ночными факелами буквы М на столбах у подземных переходов, и он шел от факела к факелу, нырял под землю, снова оказывался на поверхности и, даже не узнав, где он, снова уходил вглубь, под город. И вдруг все это оборвалось, и Анфертьев обнаружил себя на сырой скамейке, перед ним раскачивался пасьянс окон большого дома, за шторами мелькали тени людей, изредка хлопали двери подъездов.
— Где я? — спросил Анфертьев у проходящего парня.
— В Москву тебя занесло на этот раз, — рассмеялся тот.
— Тогда еще ничего, — пробормотал Анфертьев и, вынув бутылку из кармана, убедился, что там еще кое-что осталось. Водка нагрелась и не холодила его левый сосок. Анфертьев догадался, что сидит во дворе дома, где живет Света. Да-да, все правильно. Он здесь уже бывал, и вот надо же, опять его затащили сюда смутные желания. Потом он понял, что сидит на скамейке давно, не меньше часа, и ждет Свету. Он почему-то решил, что она обязательно должна почувствовать, что он здесь.
И тут он увидел Свету. Она вышла из подъезда в наброшенном на плечи пальто и с ведром в руке. Придерживая пальто, Света пробежала к мусорному ящику.
— Вот видишь, старик, твой расчет оказался верным, — похвалил себя Анфертьев и крикнул: — Света!
Она остановилась, посмотрела в его сторону и, увидев светлое пятно плаща, подошла:
— Вадим? Что ты здесь делаешь?
— Отдыхаю. Шел домой, решил передохнуть… Сейчас дальше пойду, — он махнул рукой вдоль двора.
— Но тебе в другую сторону!
— Ох, Света… Кто может сказать наверняка, какая сторона наша, в какую стоит идти, в какую не стоит… Где я смерть найду, где богатства, где красавица меня поджидает…
— Боже! Да ты пьян!
— Самую малость, Света, самую малость… Присядь. Я это место и нагрел и высушил… Садись, тебе понравится, — Анфертьев сдвинулся в сторону. — Хочешь выпить? — он вынул из-за пазухи бутылку.
— Нет. He хочется.
— А ты не будешь возражать, если я выпью?
— Пей, — Света передернула плечами.
Анфертьев запрокинул голову и двумя большими глотками допил водку. Повертев бутылку в руках, он осторожно поставил ее в ведро.
— Это ты виновата, что я так напился. Я хотел с тобой выйти, а ты сбежала… Нехорошо. Мне стало так горько, так обидно… Что я чуть было не заплакал.
— Сейчас уже легче?
— Да, отпустило маленько, — Анфертьев замолчал, будто прислушиваясь к себе. — Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.
— Ты уже был дома?
— Нет, только иду.
— Ты что же, пять часов добираешься?!
— Может быть… Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же… Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен… Нет, этого нам не суждено. Представляешь ужас! Найдем ночевку — и уже считаем, что мы дома… Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели… Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели…
— Как ты думаешь, — отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, — как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?
— Борис Борисович? Кто это? А Квардаков… А почему бы и нет? Ведь он брал их всю жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать до конца жизни.
— Ты имеешь в виду зарплату?
— Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой… Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?
— Но и ты не отказался.
— Я — другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.
— Как же ты живешь?
— Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.
— Тебе платят сто двадцать.
— Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра «сто двадцать». Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.
— Вот и о деньгах поговорили, — улыбнулась в темноту Света.
— Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни — все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как и о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.
— Ты так никогда не говорил, Вадим, — озадаченно произнесла Света. — Что произошло?
— Большие деньги… Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.
— Пей коньяк.
— Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.
— А могут и не выпустить?
— Откуда мне знать, — Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от ее вопроса.
— Подожди, — сказала Света. — Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь попять, что стоит за ними… Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату…
— Получал бы! — убежденно сказал Анфертьев.
— Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?
— Света, — Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, — так ли уж важно, во что я верю?
— Что же важно?
— То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.
— И качество потребляемых напитков.
— Я не прав?
— Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.
— Да? Извини. Это все она, — Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки — оно напоминало плавающее над землей колечко. — Маленько перебрал… Сказывается отсутствие опыта.
— Это дело наживное, — Света поднялась. — Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.
— Ты не будешь делать нехороших выводов?
— Там видно будет. Посмотрю на поведение.
— Я исправлюсь! — горячо воскликнул Анфертьев. Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор. — Вот увидишь, я исправлюсь.
— Думаешь, это возможно?
— Надо верить в человека, Света!
— Ага, значит, все-таки надо во что-то верить… Пока, Вадим.