— Учту.
— Если найдешь этого типа, я дам о тебе заметку в газету. Мне пора, старик. Нужно сдать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?
После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он знал, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.
Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи.
Он с огорчением отметил намокший пиджак, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.
Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и… подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.
— Все понял, — сказал прокурор, откладывая ручку. — Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?
— Как дальше?! Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.
— На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? — Прокурор повертел в руках высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал. И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. — А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт?
— Отказаться? — Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.
— Зачем? Коли душа горит, надо драться. Но если та женщина в случае ошибки шмыгнет носом и пойдет по жизни дальше, с тобой все сложнее. Я буду обязан усомниться в тебе.
— Как же быть? — спросил Зайцев, уже сожалея, что пришел к прокурору.
— Объявляй войну. Если этого не сделаешь ты, сделаю я. Иначе ты усомнишься во мне. Пусть не удастся его посадить, главное — обезопасить остальное человечество. А то, глядишь, во вкус войдет, не остановишь!
— Ну что ж. — Зайцев взял со стола анонимку. — Было бы указание.
— Попытайся, — сказал прокурор и смотрел в залитое дождем окно. — Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?
Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с какой-то обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались нелегко. Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением, теперь молено отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.
— Тяжело? — спросил Зайцев, присаживаясь.
— Осень, старик, — вздохнул Ксенофонтов. — Ты любишь осень?
— Нет, мне нравится, когда тепло и сухо. И ясно.
— Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру… Даже не знаю, в чем дело… Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от какой-то скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.
— Стареешь. Ты сдал свои двести строк?
— Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?
— Все сходится. «Скорая помощь», время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход — все! Но! Никаких концов.
— Так не бывает. Следы всегда остаются, — назидательно произнес Ксенофонтов, привычно захватывая губой подвернувшийся ус.
— Знаю, об этом во всех учебниках написано. Да только эти следы унюхать надо. Есть три места, где могут быть заинтересованы в смерти Кострова. Первое — квартира. Тетя с семейством расширила жизненное пространство. Но она же и кашу заварила. Подозревать ее нет смысла. В анонимке упомянута дочь, которая якобы мечтает завладеть машиной старика. Дочь тоже отпадает — она ищет какие-то очень полезные ископаемые не то в Индии, не то на Цейлоне. Для нее эта машина… Анонимщик явно на свой аршин мерил. Остается работа, геологическое управление. Они там составляют сводки ископаемых области — щебень, песок, каменные карьеры. Обеспечивают строительную промышленность. Костров был начальником отдела. Я насчитал человек десять, которые надеются занять его должность.
— А как там атмосферка?
— Сонная. Но как раз в тихих болотах и зреют самые сильные страсти человеческие — ненависть, злость, зависть. Когда работа горячая, на все это ни времени не остается, ни сил.
— Верно, — кивнул головой Ксенофонтов. — По себе знаю. Возвращаешься с работы — ни любви в тебе, ни ненависти. Покажи-ка мне эту анонимку, что она из себя являет.
Взяв бумажку, он долго рассматривал ее, вчитывался в текст, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, а когда наконец взглянул на Зайцева, в его глазах сверкали дьявольские огоньки.
— Старик! — торжественно произнес Ксенофонтов. — Я знаю этого человека.
— Да ну?! Кто же он? Фамилия, имя, отчество? Чем занимается? Домашний адрес? — Зайцев приготовился записывать.
— Не надо! Общаешься, понимаешь, с худшими представителями рода человеческого, вот и поднабрался манер… Следить за собой надо, старик. Я говорю о другом. Я знаю, чем он дышит, чем живет, система его ценностей мне понятна. Даже возраст могу назвать — около пятидесяти. Плюс-минус два года.
Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.
— Ну, прости великодушно, — растерялся Зайцев.
— Не надо! — Ксенофонтов досадливо махнул рукой. — Не надо лишних слов. Ты можешь установить, на какой машинке напечатана эта белиберда?
— Уже установил. Машинка стоит в геологическом управлении. В общей комнате. И там все умеют печатать.
— Сомневаюсь. Колотить пальцами по клавишам — это не значит уметь печатать. Принеси мне образцы писаний всех, кто пользуется машинкой, и я определю автора анонимки.
— Слушай, это уже ход! — воскликнул Зайцев.
— Есть кое-что понадежнее. Хочешь, опишу преступника?
— Издеваешься?
— Спорим? Если я опишу тебе убийцу так подробно, что ты узнаешь его из десяти претендентов на должность Кострова, то… Месяц будешь угощать меня пивом. В любое время дня и ночи. Договорились? К примеру, я звоню тебе на рассвете, часа в три, и говорю… Зайцев, говорю, смотался бы ты за пивком, больно пивка хочется. А ты отвечаешь — сей момент. Согласен?
— А если не сможешь? Или ошибешься? Месяц будешь доставлять мне молоко!
— Хитер! — рассмеялся Ксенофонтов. — С молоком нынче тяжелее. Но я согласен. Только никаких доказательств я тебе не дам, слаб я по этой части. Моя задача — описать убийцу. Договорились?
— Поехали! — Зайцев поудобнее уселся в кресле.
— Значит, так. — Ксенофонтов помолчал, подошел к залитому дождем окну, выглянул на улицу. — Значит, так… Анонимка написана с соблюдением всех требований машинописи. Ни одного отклонения я не обнаружил. Обращаю твое внимание на общий вид письма — все буквы одинаковой насыщенности. Нет бледных, сильных, жирных… Такое удается не каждой машинистке… Далее… Оставленные поля — три сантиметра.
— Ну и что?
— Грамотные поля, Зайцев. А обращение! Ты посмотри, как он начинает… «Слушай ты, старый хмырь!» Сколько интервалов, от обращения до текста? Шесть. А между строчками? Четыре. На подобные изыски способен один из тысячи.
— Значит, печатала машинистка?
— Вряд ли. Машинисткам некогда обращать внимание на эти мелочи. Им платят за страницы. Дальше, Зайцев, идем дальше. Смотри — ни одна из десятка строк не залезла на край листа! Или же закончилось слово, или же своевременно поставлен знак переноса. Вон лежит ворох наших редакционных рукописей — посмотри, что там творится! Кошкин дом. Идем дальше! Вперед, за мной в зловещие тайны анонимки! Я тебя, Зайцев, сейчас заведу в такие дебри, что волосы встанут дыбом. Но ты не бойся, я же тебя выведу на солнечную опушку. Видишь, сколько сантиметров оставлено выше текста?
— Сколько? — Зайцев был сбит с толку открывшимися перед ним бесконечными познаниями Ксенофонтова.
— Когда письмо начинается с обращения, текст к верхнему краю листа прижимать нельзя. Некрасиво получается. Грубо и бездарно. А здесь оставлено не менее семи сантиметров — опять уличающая грамотность. Скажу больше — в каждой детали письма просматриваются даже некие представления об эстетике. В машинках, которыми пользуются все желающие, часто забит шрифт, поскольку некому выковыривать грязь из букв. Здесь все буквы чистые. Любопытства ради поинтересуйся, кто чистит шрифт в машинке геологической конторы. Мое предсказание таково — чистит убийца. Другие этого даже не замечают, а его артистической натуре противно печатать грязным шрифтом. Смотри! — Ксенофонтов взял со своего стола страницу какой-то статьи и положил перед Зайцевым. — Буквы «е» — сплошная клякса, буквы «н» невозможно отличить от «и»! А «ф»! Это же чудовище!
— Что же он, круглый дурак, чтобы оставлять все эти следы?
— Он не может иначе. Это в крови, Зайцев. Как, например, почерк, походка, привязанность к тому или иному цвету. Ему кажется, что соблюдение всех требований обезличивает текст. Здесь он ошибается. Он себя недооценивает, не представляет, как редко можно встретить грамотный машинописный текст.
Зайцев уставился в письмо и некоторое время сидел молча, разглядывая затертые строчки.
— Я не сказал тебе самого главного. В этом подметном письме есть такая улика, такая улика… Для него это конец.