ить, как человек ловко, не хуже циркового гимнаста, соскользнул вниз по одной из вертикальных балок прямо к выходу и исчез. Но взгляды всех до единого зрителей были устремлены на арену.
Там в это мгновение медленно падал, выронив жезл, взмахивая руками, словно стараясь удержаться за воздух, небывалый дрессировщик. Падал, не сгибаясь, и амулет, сорвавшийся с его груди, описал дугу и упал, блеснув, на песок арены прямо перед ближним из носорогов.
Дрессировщик упал. Никто еще не успел сообразить, что, собственно, произошло, но все увидели другое: все четыре носорога одновременно с падением дрессировщика остановились, словно по команде, опустили тяжелые головы и застыли, никак более не реагируя на происходящее. А еще через миг рухнули на песок арены.
Униформисты бросились к упавшему. Из амфитеатра спешили вниз — с разных сторон — два человека; видимо, то были врачи, даже в цирке не забывающие о своем долге.
Дрессировщика подняли. На плотном песке осталось небольшое красное пятно.
Шпрехшталмейстер, собравшись с мыслями, объявил, что представление окончено и вызвана полиция. Но публика уже расползалась, плотным потоком вытекая из шатра. Да они и не могли бы помочь полиции ничем; ни один не был свидетелем происшествия, хотя все они при нем присутствовали.
Милов взглянул на часы.
— Пойдем, — сказал он. — Нам пора.
— Ты понимаешь что-нибудь? — Ева мелко дрожала — от страха или перевозбуждения, кто знает.
Спускаясь, Милов оглянулся. Носороги по-прежнему недвижно лежали на арене; униформисты и прибежавшие им на помощь артисты пытались поднять животных, но ни один не стронулся с места — словно все они вдруг утратили способность к движению. Только бока равномерно поднимались и опадали.
— Понимаю, что произошло убийство, или покушение. Только и всего. А не понимаю гораздо больше. Но сейчас думать некогда.
— Постой. Куда мы идем?
— К выходу.
— Там же его нет!
— Будет. Это ведь все-таки не железобетон…
В стороне от выхода, все еще забитого людьми, Милов подошел вплотную к брезенту. Пригнувшись, чтобы не помешала поперечная балка, вытащил нож того типа, что у специалистов носит название «Стропорез». Брезент уступил, и через несколько секунд они оказались снаружи — на противоположной от выхода стороне.
— Можно подумать, что ты уклоняешься от встречи с полицией. Невероятно!
— Ничего подобного. Я избегаю потери времени, только и всего. Если мы еще не оставили намерения по дороге в аэропорт съехать с дороги в укромном местечке…
— Чего же мы медлим? — сердито спросила Ева. — Ты не можешь шагать побыстрее?
Урбс звонил в Майруби по спутниковой связи. Дозвонился быстро.
— Парк. Кто слушает?
— Инвалид.
— Что у тебя?
— Сделано чисто.
— А машинка?
— Подобрать не удалось. Там, на арене, у всех на глазах — проще уж самому надеть на себя браслеты и явиться в полицию.
— Ты что, в своем уме? Нам эта вещь нужна любой ценой!
— Да не трясись. Я ее не взял, но и никто другой тоже не увел. Эта штука сейчас похоронена под одним из его скотов — когда парень падал, она слетела с него. А скоты эти сразу же улеглись, их пытались поднять, но без подъемного крана тут не обойтись. А я вскоре туда загляну. Как только стемнеет.
— Лады, — сердито проговорил Урбс. — Хотя постой. У него ты нашел еще что-нибудь… такое?
— Что, по-твоему, я должен был его на арене обшарить?
— Не на арене. Жилье его ты проверил, как следует?
— Я и близко не подходил. И не знаю, где он там живет…
— Ты что, всерьез? Было ясно сказано: чтобы никаких следов! А там, где он живет, какие-нибудь следки наверняка есть. С выходом на нас. Или хотя бы на машинку. Детали там, мало ли что… Немедленно, пока никто другой не спохватился, иди и все обшарь. Живет он, надо полагать, где-нибудь неподалеку от своих скотов. Просмотри все бумаги, может быть, есть какие-то письма — он ведь наверняка с кем-нибудь да связан.
— А если не найду?
— Замети все чисто.
— Это как?
— Купи зажигалку за двадцать пять центов… И чтобы ничего не осталось. Теперь понял?
— Все ясно.
— Сделаешь — доложишь.
Перед тем, как идти в операционную палату, он вызвал начальника охраны.
— Ты с этим говорил недоделком?
— С пигмеем? Попробовал.
— И что он?
— Не хочет разговаривать. Молчит. Да я вам сразу сказал: бесполезно. Он с нами работать не станет.
— А до него дошло, что в случае чего…
— Он вовсе не дурак. Все понимает.
— Тогда кончай с ним. И подготовь парочку контейнеров — из тех, в которых мы раньше отправляли.
— Попозже. Когда будут отходы, с ними вместе и упрячем. Только надо будет и его… разделать. Сами займетесь?
— Еще этого только не хватало… — поморщившись, пробормотал Урбс. Вздохнул.
— Ладно. У меня две операции, после них подашь его.
— Слушаюсь. Мы что, по-старому будем работать? Не засветимся?
— Не должны. Иди. Пока все, — сказал Урбс и кивнул.
Ему еще предстояло вымыться и переодеться для операции. Конечно, с этими пациентами можно было бы обойтись и без таких тонкостей. Но Урбс привык выполнять правила. В отличие от законов, соблюдать которые не собирался.
Билеты на борт, вылетавший в Карачи, уже начали регистрировать. Ева крепко держала Милова за руку, словно боялась потерять его — на сей раз навсегда. Он обнял ее за плечи, но в этом движении она ощутила какую-то рассеянность, что ли. Это было обидно.
— Все по-мужски, да? — сказала она, и в ее голосе Милов почувствовал холодок.
— О чем ты, прекрасная женщина?
— О тебе. Весь пыл твой остался там… в машине. И я тебе уже безразлична.
— Господи, глупости какие, — сказал он и поцеловал ее. Ева мотнула головой:
— Из милости — не надо.
— При чем тут «из милости»… Просто задумался. Прости. Больше не буду.
Она не стала уточнять, чего именно он больше не будет. Знала, что человека в таком возрасте уже не переделаешь: надо или брать его таким, каков есть, или не брать вообще. Может быть, не брать? Она решила подумать об этом позже.
— Все в порядке, — сказала она, — не обращай внимания. Знаешь же, что мне всегда не по себе в такие минуты… Ладно. А твой самолет когда?
— М-м… Еще не знаю.
— Ты же взял билет на моих глазах!
— Right[10]. Но боюсь, что сейчас придется его сдать.
— Ага! Вот почему ты так любезничал с кассиршей…
— Ева, господи! Что только тебе приходит в голову.
— Найди более правдоподобное объяснение.
— Этот циркач. Дрессировщик.
— Вероятнее всего, он уже мертв. Да и какое тебе дело? Ты не из этой полиции.
— Что-то там было не так. Слишком этот его разбитый талисман напоминал электронную схему. Сейчас я точно припоминаю: плоские обломки с блестящими точками… Словно расколотая плата.
— Да тебе-то что?
— Откровенно говоря, сам не знаю. Но если удастся, попытаюсь найти его квартиру. Вероятнее всего он, как и все подобные артисты, живет в своем трейлере, а в других перевозит носорогов.
— Не живет. Жил. И перевозил.
— Ты права, конечно.
— Но где бы он ни жил, что тебе до него? Не терпится заняться расследованием убийства в стране, где ты не имеешь на это никакого права?
— Нет, убийством пусть занимаются власти, не собираюсь отнимать у них хлеб. Но что-то заставляет меня поинтересоваться…
— Твоя хваленая интуиция?
— Як ней отношусь достаточно серьезно.
— Знаю. Извини. Все равно, мне тебя не переубедить — бесполезно… Но прошу тебя: не забывай, что мне очень хочется увидеть тебя еще раз, и еще, и еще — живым и здоровым. А тебе уже не двадцать лет…
— Есть очень много лет, которых мне «уже не». Но что-то делать я еще не разучился. Успокойся: лезть на рожон я не собираюсь.
Эти слова он произнес по-русски, и она не очень поняла.
— Куда ты не собираешься лезть?
— Не собираюсь нарываться на неприятности.
— Обещай!
— Я имею в виду — излишние. Послушай, а ведь посадка уже заканчивается. Боюсь, что тебе надо поторопиться.
— Поцелуй меня.
Милов не заставил ее повторять.
Он подождал еще — до той поры, когда далеко за громадными стеклами второго этажа пронесся, все ускоряясь, 737-й и уже на пределе видимости круто пошел вверх по невидимому склону; небесный скалолаз. Лишь убедившись, что взлет прошел благополучно, Милов покинул аэропорт, на стоянке расплатился и сел в машину, выехал, свернул к городу, метров через пятьсот съехал в дозволенном месте на обочину и вылез. Обошел джип кругом, словно оглядывая, можно ли в таком виде въезжать в город, на самом же деле следя, не остановится ли случайно еще кто-нибудь в поле его зрения, спереди или сзади — все равно. Не заметил. Снова уселся. Включил контроль. Было чисто; за время стоянки никто не подсунул «жучка». Позади солнце зацепилось за горизонт; еще несколько минут — и упадет тропическая темнота. Он врубил скорость и поехал, предварительно установив на компьютере цель: все тот же цирк, представление в котором сегодня завершилось не совсем обычно.
Он вел машину спокойно, но по мере приближения к городу, а затем и в самом городе уже, чувствовал, как все больше овладевает им рабочее настроение, иными словами — готовность сталкиваться с неожиданностями и справляться с ними. В последний раз он пережил такое состояние совсем недавно: во время бегства из Приюта Ветеранов. Именно там начались неясности, которые продолжаются и продолжались до сих пор, понемногу увеличиваясь в счете.
«Ну, что ж, это — нормально».
Цирковой караван располагался, как оказалось, совсем недалеко от шатра — на обширной забетонированной площадке, обнесенной высоким и прочным бетонным же забором, да еще с проволокой наверху. Ничего удивительного в этом не было: цирковой купол был предназначен лишь для представлений, в нем не было конюшен, зверинца и других помещений, необходимых при работе с животными. Не так уж редко среди них появлялись серьезные хищники, и забор предназначался не для того, чтобы предохранить их от похитителей, но наоборот — обезопасить людей от какого-нибудь, ухитрившегося выскользнуть на свободу леопарда. Не смог бы беглец преодолеть и ворота, хотя и не бетонные, но не менее крепкие и массивные.