Такова история капитала, в происхождение которого вы и ваши коллеги из CIC всматривались столь пристально…
Обучая новичков-соколов, я, разумеется, скучал по настоящему, высокому футболу. Однако примкнуть было не к кому: в городе играла одна команда, и та венгерская, а венгры не принимали чужаков. Я часто сидел на трибунах, но потом отказался от этого занятия, поскольку тоска только нарастала. «Мункач Спорт Эгешулет» играл не хуже «Ахиллеса», и непонятно было, что мешает мне выбежать на поле, натянуть перчатки и утвердиться в прямоугольнике ворот, приносящем одновременно покой и азарт.
Желаниям моим помогло то, что Мукачево было небольшим, едва ли там набиралось более тридцати тысяч горожан. Около русских обществ и соколов вращалась одна и та же публика, и по чуть-чуть набралась славянская команда. Основой были мои старшие ученики. Мы взяли сразу два состава и назвались «Слованом».
Поскольку теперь я имел на счету кое-какие деньги, то отдал часть гонорара на мячи, а себе выписал из Праги бутсы и перчатки. Сетки для ворот венгры берегли и снимали после каждой тренировки, поэтому нам пришлось заказать свои собственные на текстильной фабрике. Не буду долго на этом останавливаться и расскажу лишь о двух фактах, важных для дальнейшего.
Во-первых, моё тело вспомнило, выпустило из себя, как из клетки, необходимые движения — будто проснулся некий тигр, потянулся и вырвался на свободу. Ликуя и не обращая внимания на ссадины и кровь, я прыгал за мячом по углам ворот. Большинство «слован» играли неумело, но некоторые всё же исполняли удары на высоком уровне. Отбивать их кручёные и запущенные парашютом мячи было сложно и чудесно.
А во-вторых, вратарский взгляд влиял на то, как я стал думать и чувствовать. Если сидишь на трибуне, тебе неминуемо покажется, что к вратарю предъявляют маловато требований. Несчастные полевые игроки мечутся как оголтелые и валятся с ног от усталости, а он… Но в том-то и дело, что, раз требований к вратарю немного, они крайне высоки.
Раз вратарь не скачет, задыхаясь, по всему полю, значит, в те редкие мгновения, когда игра докатывается до него, он должен спасать всегда. Такова его последняя ответственность. Подлость же заключается в том, что игры проходят в любую погоду и даже на снегу и вратарь часто мёрзнет, стоя без дела, — даже когда машет руками и ногами, чтобы не околеть совсем. И часто бывает так, что, когда наступает решающий момент, в который следует выручать, скованные мышцы вратаря подчиняются недолжным образом.
Впрочем, я смирился с этим и часто прыгал в самые глубокие лужи, забирая в ногах у чужого нападающего мяч и не позволяя ему ударить по голу. Когда игра укатывалась на противоположную половину поля, я бегал и прыгал, чтобы согреться на злом ветру, и напевал, стуча зубами, что-нибудь победительное или, наоборот, сентиментальное.
Против нас согласился сыграть второй состав венгров из «Эгешулета». Когда игра началась, я чуть не разрыдался. Душа моя вернулась на наше с Аракеловым гимназическое поле. «Эгешулет» оказался силён и выиграл, но тем слаще были моменты, в которых мне удавалось спасать команду. Например, когда мадьярский хавбек обманул защитника и, бросив взгляд на диспозицию в моей площадке, подал мяч на набегающего форварда.
Следуя за полётом мяча, я сделал несколько шагов вдоль ворот в сторону форварда, чтобы закрыть для его удара чрезмерно раззявленный угол. Но тот оказался хитрее и, кратко мотнув головой, ударил против направления моего движения — в тот угол, который я только что оставил.
Положение моё осложнялось тем, что мяч летел по восходящей траектории и грозил дугой опуститься в ворота прямо за моей спиной. Я успел оценить скорость его полёта, остановился и попятился чуть назад, чтобы мяч не смог перелететь меня. Вратарским чувством я знал, что он запущен под самую перекладину и слишком далеко пятиться нельзя, иначе я, как неловкая рыба, запутаюсь в сетке ворот.
Поэтому я подождал, когда мяч чуть снизится, оттолкнулся от земли и потянулся к нему в воздухе кончиками пальцев. Чтобы достать его, пришлось вытянуться и в прыжке задрать ноги едва ли не выше головы, подобно коту, прыгнувшему за бантиком.
Так я застыл и, казалось, висел в воздухе дольше обыкновенного. Это был один из острейших эпизодов, к которым я возвращаюсь, — редкая, чисто спетая песнь тела.
А когда я падал из этой высочайшей точки, перебросив мяч через перекладину и спасши товарищей от гола, сюртуки, кепки, пояса, сапоги, лица на трибунах смазались и понеслись вниз. Одна лишь чёрная фигура, прямая как единица, в скупом, без оборок и чего бы то ни было платье, не смазалась и никуда не уехала, будто сама покоилась в воздухе.
Грянувшись о землю и едва не сломав рёбра, я вскочил и, замирая, осторожно посмотрел на трибуну: не привиделось ли.
Не привиделось. Меня разглядывали в бинокль.
5. …d5
На Рождество после ночной службы мы съели несколько дымящихся картошин, выпили вина с отцом Александром и Еленой и легли спать у них на лавках. Через три часа задребезжал будильник. Налив чай в термос и взяв по мешочку сухарей с солью, мы побрели по скрипучим чёрным улицам к комендатуре. Автобус уже стоял там.
Темень, звёзды, щиплющийся мороз, лай собак. К автобусу брели незнакомые дети — прогоняя сон, поднявшись с матрасов в холодном физкультурном зале, съев остатки вчерашней каши и пайку хлеба, ворочаясь, зевая и боясь выгнать из-под одежды то скудное тепло, что осталось. Рост пожимал каждому руку и старался говорить какие-то особенные слова. Я тоже старалась хоть немного создать ожидание праздника. Морозный воздух схватывал горло, и мы обходились краткими приветствиями.
В автобусе тоже было холодно, но, когда мы заехали ещё в несколько приютов, дети набились почти на все сиденья и стало теплее. К водителю прикомандировали двух жандармов. Сквозь лобовое стекло пробивался рассвет.
Эта молчаливая дорога, это преодолённое предательское чувство, что не надо было никого никуда тащить и что лучше бы лежать у печки недвижимо, пока зима не кончится, — и вот: нагретый детским дыханием автобус-ковчег. Сироты едут туда, где их ждут, и чертят пальцем на стекле вензель «Рома жопа».
Наконец небо посветлело, мы въехали в Остров и, чуть поплутав, нашли Свято-Троицкую церковь. Высадив всех, мы взяли за руки особенно неспокойных и, следя, чтобы никто не матерился, вошли в притвор. Запахло ладаном и мокрой одеждой, старики расступались и отдавали то скудное место, что оставалось на проходах. У стен спали, привалившись к фрескам, крестьяне, которые после ночной потеряли всякие силы. Сияли жаркие свечи, и я чувствовала, как подступают слёзы: ближе, ближе к Тебе, Господи, веду бессчастных отроков сиих и иду сама…
Служили особенно ярко. Отец Александр, обычно невнятный и заплетающийся, очень старался. Я подпевала так, что перехватывало дыхание. Стоявшая рядом Елена взяла меня за плечо и подержала так чуть-чуть. Я удивлённо воззрилась на неё, но Елена сделала жест — мол, воздуху мало, голова закружилась — и отошла к колонне со старой фреской. На ней склонялись перед костром пророки с крошечными ступнями и бросали в пламя исписанные свитки пергамента.
Причащались все, и, обозрев толпу у чаши, отец Александр сократил литургию. Пассажиры автобуса всё равно быстро устали и расселись на полу, толкая и щипая друг друга. Сколько Рост ни курсировал с умоляющими глазами по их рядам, сироты не утихали. Но чем больше они чудили, тем острее я знала, что среди нас был Христос — незримый, но ощущаемый среди грязи и усталости, — и наконец, придвинувшись к чаше с многоногой очередью, опустилась на колени и зажмурилась: «Господи, пребуди со мною всегда и прими меня, грешницу».
После службы староста повёл гостей на склад, переделанный в трапезную. Здесь пахло стружкой и было натоплено. На столах, сколоченных из грубых занозистых досок, сирот ожидали свёртки. Отец Александр взял те, что кто-то положил прямо на гигантский самовар, и протянул нам. Мы склонились, показывая детям, как выражать благодарность — после причастия мало кто поцеловал чашу, не говоря уж о руке иерея. В бумаге из-под гильз покоились только что испечённые жаворонки. «Как будто уже Пасха?» — шепнула я Росту. «Как будто да».
Все расселись, и к самовару вышел островской отец Алексей, который сослужил Александру. Он благословил трапезу, сказал коротко о празднике, о Марии и Иосифе и их бегстве в Иерусалим и объявил, что прихожане подготовили для гостей вертепное действо. Тут же откинулся полог, и мы увидели трёхэтажную кукольную сцену, сколоченную из ящиков и обтянутую золочёной бумагой.
Верхний этаж — это небо, сказал отец Алексей, средний — это наша грешная земля, а нижний — ад. Мария шествует на небо. Христос, рождённый ею, остаётся терпеть страсти на Земле. А Ирода с двойным лицом — сначала самодовольным, потом опрокинутым — черти утаскивают в ад. Обычный театр с артистами, добавил он, родился тысячи лет назад из обряда, когда греки поклонялись богу плодородия Дионису, а вертеп наследует кукольному театру, чьё главное божество женское — у нас, христиан, это Мария, богоматерь…
Отроки устали, начали чесаться и шуметь, и отец Алексей спрятался за ящиками.
Представление началось. За Ирода читал певчий, громоподобным басом. «Во всей земле я так богат и славен. И нет, никто мне силою не равен». В зале засвистели, и мне пришлось нашикать.
Дело спасли черти, которые подковыляли и схватили Ирода за тряпичные руки. «Ах, вот беда, беда! Пришла до меня череда! Боюсь я Страшного суда!» — забасил певчий, и действо покатилось далее.
Когда автобус развозил их, осоловевших от горячего чая на дорогу, Денис лежал у меня на плече. Я ерошила его немытые волосы, вспоминая, как в последний раз так же лежала сама у матери на коленях. Где она сейчас? В сводках упоминали о боях под Торжком, но среди освобождённых городов он не числился. Как бы мать рассвирепела, увидев меня сейчас… Какими бы словами я объяснила ей, что живу свою вторую, новую жизнь и не хочу быть атеисткой?