Наконец Тея вышла из ворот и направилась в противоположную от вокзала сторону, в каждой руке по мешку. Поскальзываясь и дважды упав, в мокрых брюках, я нагнал её у рынка. Она шла, как всегда, очень быстро. «Подождите, подождите, подождите, я хочу объясниться, — заговорил я, — простите меня». Тея ничего не ответила, но скорости не прибавила.
«Я, — продолжал я, скача за ней иноходью, — я всегда считал себя исключительным, и отсюда все мои беды, включая слепоту. Когда ты постоянно, ежеминутно думаешь о том, как выглядишь, разговариваешь, оцениваешь всё происходящее с перспективы своего величия — и так годами, — ты просто становишься манияком, самоманом. Это просто убийственно — помнить смутно, что ты чего-то по-настоящему желал в детстве, но потом попал как зверь в охотничью яму, стал зависим от своего отражения в чужих глазах и всю жизнь стремился не к чему-то своему, а бездумно отвечал чужим чаяниям. Теперь же это всё сломалось об ваш ум… Мне очень трудно признавать, что я менее умён, чем кто-то, ведь в глубине души-то почитаю себя почти Платоном… Стойте! Я не знаю, чего на самом деле хочу, но точно хочу быть с вами, и ваша политическая вера — она как источник, которого я никогда не видел, а вдруг вот оно, огромное, открылось с перевала».
«Море, — приостановилась она и ухмыльнулась, не заботясь, чтобы показаться изящной. — Я ненавижу предрассудки и не считаю половые удовольствия чем-то исключительным, но вы вели себя как остолоп… Я так и думала, когда разглядывала ваше скучающее лицо: самовлюблён до крайности, однако имеется отпечаток чего-то такого, чего мне ещё не встречалось. И тем горше, что вы полезли ко мне, как приказчик… Ладно, молчите. Пойдёмте на рынок, поможете мне приобрести кукурузу повыгоднее. Мужчине не станут ломить цену, да ещё и сбавят».
Так мы восстановили зыбкий мир.
«Вы упоминали об отражении в чужих глазах, — сказала Тея, — и я услышала кое-что знакомое». Оказалось, что в Париж она отправилась за женщиной по имени Мария Гольдсмит. Это была учёная, кажется биолог, и собеседница одного из главных анархистов в мире — Кропоткина. Её семья проповедовала революцию ещё полвека назад, и после ссылки она бежала за границу. «Из-за отсутствия сочувствовавшей маменьки, — издевательски пропела Тея, — я цеплялась за чужие юбочки и искала похвалы уважаемых дам, но Мария была умна и отстранила меня».
Эта Мария сделала вид, что занята диссертацией, а сама свела Тею с анархистами, занятыми выпуском журнала «Дело труда». Такие же, как Тея, двадцати с небольшим лет, дети беглых революционеров, они собирались у одного из зачинщиков на рю де Репо. Узкая, гулкая улица, заросшие мхом надгробия Пер-Лашез за стеной, незаметность, заброшенность — обо всём этом Тея рассказывала мне не раз как о прекрасном времени. Они читали анархистские газеты на разных языках, а затем спорили о популярных тогда синдикализме и платформизме.
«Например, — объясняла мне Тея, — товарищи не учитывали крестьянского вопроса, а я их убеждала, что хуторяне и обычные деревенские жители не будут объединяться в коммуны — им просто незачем. И поэтому для земледельцев надо искать исконную, натуральную форму безвластного управления».
«Если к биологине вы чуть не прикипели, как к матери, то что же для вас тогда Бабушка?» — спросил я. «Бабушка — совсем другое, — ответила Тея. — Когда она приехала и заглянула к нам в редакцию, было такое чувство, что вечный человек вошёл. Внешне, конечно, пожилая, но по обращению будто юный дух к нам ворвался. Ни взгляда сверху с недостижимых вершин опыта, ни попыток хоть в чём-либо выражать превосходство… Равенство, внимание — такие простые вещи, а так радостно их было встретить в женщине, которая вчетверо старше. Сейчас она, правда, сдала, но ещё пять лет назад была вот такой…» Тея подняла сжатый кулак, распахнула ладонь и сдула незримые лепестки.
День подкатился к вечеру, и на прощание Тея сняла для меня с полки два номера «Дела труда». Я прочитал их на следующий же день после игры против «Эгешулета».
Частью своей статьи анархистов полемизировали со статьями других анархистов и потому казались туманными. Некоторые памфлеты разбирали по косточкам и громили советский коммунизм. Самые же интересные статьи обобщали безвластные идеи: «Лицемерие демократии», «Путь борьбы против государства», «Вопросы анархической тактики».
И все эти идеи, надо сознаться, мне ужасно не понравились.
7. …d:c4
В конце года фронт пополз на запад и самолёты начали бомбить заводы, а потом взялись за сам город. Все немцы переехали в Завеличье, которое пока ещё не интересовало лётчиков. Мы просыпались от буханья взрывов чаще и чаще, до утра тревожно ворочались и не спали — лежали и думали, что будет дальше. Молча. Вслух было страшно.
Гестапо искало подпольщиков, поэтому Рост опасался вербовать новых солидаристов. Со всей своей праведной яростью он бросился учить детей из приходской школы. Вспомнив скаутские умения, он зубрил с ними родиноведение, вырезал из ткани лилии — символ чистоты — и объяснял, какие есть скаутские специальности. Учил складывать пальцы в символ: большой прижимает к ладони согнутый мизинец, закрывая его собой, как старший брат младшего, а остальные пальцы вытянуты, словно стоят в строю.
Скаутские уроки прятались под видом шахматного кружка, с расставленной заранее позицией и тетрадями, открытыми для записи ходов. Под предлогом похода к заброшенной церкви Рост взял детей на несколько дней в лес, учил разбивать лагерь, зажигать костёр с трёх спичек и показывал морские узлы. Почти все старшие увлеклись этой игрой и спрашивали Роста о клятве, которую давали новые скауты. Он обещал принять их в организацию тайно.
Тогда я по-настоящему приблизилась к ним. Борис, Таня, Денис, Женя — вот кого я помню, будто видела ещё вчера. Особенно вился около Роста и мучал его вопросами о богослужении Антон, тот самый. Ему только исполнилось двенадцать, и он был самым младшим.
Почти все приходили к нам на квартиру. Обычно по одному, чтобы без лишних подозрений. Они садились на кухне, заучивали вытащенные Ростом из-за шкафа скаутские тетради и прислушивались к бомбардировкам. Несколько раз приходили их встревоженные родители: близко ли на самом деле фронт? Говорят, всё немецкое начальство уезжает, правда?
Мы ничего определённого сказать не могли. Молитвы о победе звучали всё отчаяннее, но во время возгласов на ектении священники как бы проглатывали имя Гитлера.
В сочельник был отрокам и отроковицам подарок. Рост обещал, что, как только снег стает, он проведёт посвящение в скауты. Оттого рождественская служба казалась ещё более радостной, блестящей, пересыпанной сахарными огнями.
Прошла неделя, и к нам явился отец Бенигсен — без предупреждения, просто постучал в дверь. Осмотревшись в прихожей, спросил, где можно спокойно переговорить. Я зачерпнула воды и дрожащими руками водрузила чайник на огонь. Вдруг проболтались? Но дело было гораздо хуже: через три дня из города увозили миссию. Кто отказался, впоследствии мог эвакуироваться на запад сам, на свой страх и риск, но безо всяких гарантий.
Немцы скрывали, что бои идут уже менее чем в ста километрах от Пскова, а теперь захотели, чтобы служащие миссии немедленно приготовились к отъезду. Конечно, и рейхскомиссариат, и пропаганда утверждали, что эвакуация в Ригу лишь временная и даже полезная, поскольку её можно рассматривать как командировку на богословские курсы в экзархат и оттуда можно ездить в Псков по пропускам в прифронтовую зону, но было ясно, что угроза очень серьёзная.
Все, кто служил до войны, решили остаться. Остался даже отец Ионов, к которому мы ездили в Остров. А приезжие, конечно, эвакуировались. Гримм прислал циркуляр, где отцу Заецу предписывалось следить за сборами иереев и эмигрантов с семьями, а для всех прочих держать отъезд в тайне.
Бенигсен ушёл, и последовала безумная, горячечная ночь. Рост отрицал, что шанса вернуться не будет. Не соблюдая уже никакой конспирации, я яростно перебивала его: хватит врать себе — если уезжаем, то навсегда. Рост закрылся, занавесился. Ещё бы — у него здесь были ученики.
Наконец он встал и закружил по комнате: солидаристы проникали через границы, чтобы оставить в России агентов и передавать через них литературу и сигналы к действиям, когда эти действия понадобятся, — и вот теперь, когда есть шанс, что фронт вновь развернётся на восток, мы тоже должны оставить здесь своих людей. «Добровольно ли? — спрашивала я его. — Разве дети смогут ответственно выбрать?»
Рост падал на колени и молился, а я думала: мы преступники, мы обманываем чужую слабую волю. Было бы честно забрать их с собой — но раскрывать тайну лично каждому было страшно, а говорить с их родителями — и подавно: кто-нибудь сдаст. При этом немцы всё-таки обещали позже эвакуировать всех трудоспособных горожан и их семьи. Нам же точно нельзя было оставаться. Даже мне, учитывая статью с фотографией в «За Родину».
Тогда я сама сложила руки и взмолилась: Господь, в которого я не верю так, как предписано верить, и который попустил тележки с трупами, но всё-таки — если ты существуешь в неведомом мне обличье и силе, направь нас, подскажи нам, что делать с ни в чём не повинными детьми!
«Почти взрослые, — сказал Рост, встав. — Мы были готовы умереть за Россию и веру вот такими. — Он показал метр от пола. — Расскажу им, пожалуй, что могу, и не буду унижать их приказом. Пусть решают сами. Господь управит. Всяко плохо». Я закрыла лицо руками и подумала, провидица: сколько раз закрою ещё.
Утром я хотела зайти к Елене, но с улицы увидела, что она снимает подшитые креповые занавески, и передумала. В прочие окна смотреть было невыносимо. Вечером Рост пришёл злым. Он хотел подготовить детей к разговору об отъезде, но через десять минут после начала урока явился отец Заец. Делая вид, что хочет поговорить о подготовке к причастию, он сидел до звонка и шёл по двору вместе с учениками. Рост успел шепнуть Денису, чтобы тот сходил ко всем на квартиры и объявил: завтра вечером сбор в заброшенной Плоской башне на стрелке рек — и чтобы выучили скаутскую клятву.