Леонид Ира сочиняет донесенияВера Ельчанинова учитХанс Бейтельсбахер любит
Когда я увидел Каудера впервые, подумал: вот жертва. Затем немного посмотрел и решил: нет, вот хищник. Пусть прямолинейный, пусть насмерть очарованный золотом, но…
Сначала он ходил туда-сюда вдоль коек, втянув плечи и бормоча что-то вроде молитв, и этим возмущал соседей. Ночью многие не спали из-за жары и засыпали днём — а тут на тебе, бормотун. Там ведь сидели простые люди: карманники, квартирные воры. Политических рассовывали по разным камерам.
Когда мы познакомились, я понял, чего это Каудер бормотал: прошёл всего год, как он сбежал из Австрии, а уже попался и мог быть отправлен обратно. А там известно что: поражение в правах, ужас и позор, окутывавшие всех евреев.
Я расспросил его немного о недвижимости в Вене. Он ведь так и представился: продавец домов. Позже добавил, что вообще-то крещён в католичестве. Потом мы поболтали о русско-финской войне, и Каудер стал нервничать чуть меньше. Но всё равно тревога заставляла его курить одну за другой.
Однажды ночью в камеру привели трёх арестованных. Стало тесно, и я увидел, что Каудер проснулся, вжался в угол и бормочет уже не молитвы, а что-то вроде заговора. Его пальцы дрожали, зрачки блестели чёрным блеском. Я потряс его за воротник и нахлестал по лицу. Каудер пришёл в себя и рассказал, что в детстве кузен сел на диван, под который он забрался, и не выпускал его из пыльного бельевого ящика, пока он чуть не задохнулся и не завопил. С тех пор его не отпускала боязнь тесных пространств, победить которую помогал табак, чей дым чуть ослаблял хватку ужаса.
Я стал доставать Каудеру сигареты, и он сладострастно рассказывал о своих сделках. Он шевелил пальцами, глаза его блестели, кожа источала аромат большого сильного животного. Хотя ростом он, знаете, не выше меня, лысоватый и внешности не геройской. Но я-то уже знал, что прирождённый делец не сражается и рискует, а берёт, что плохо лежит, и высматривает, как выгоднее провернуть сделку, лучше бы вообще за чужой счёт.
Вот Каудер был таким. В Будапеште он скучал, ставя евреям визы за взятки, и на документах бегущих соотечественников особенно не зарабатывал. Хотя погорел именно на взятках за визы.
Вскоре я отвлёкся на обжалование своего собственного процесса. Несколько недель меня будто забыли и не водили на допросы. Каудер посмотрел, как я скриплю старым пером, выданным надзирателем, и спросил, нельзя ли подкупить надзирателя, чтобы тот передал письмо на волю. Кому? Он намекнул, что его мать имеет какие-то связи. Я подумал: если помочь ему выбраться, возможно, с его-то хваткой он вытащит и меня. Надзиратель не понадобился — из камеры должен был выходить прешовский ополченец, и я с ним обо всём договорился. Мы записали на его портянке письмо Каудера, и ополченец ушёл.
Каудер стал ещё лучше относиться ко мне и признался, что по убеждениям своим он монархист. Я рассказал ему о «Соколе» и о туркуловском союзе ветеранов войны с его антисоветскими задачами. Лишнего не сболтнул, но дал понять, что у меня есть связи по всей Европе. Ведь на загривке хищника можно было не просто выбраться из подземелья, но ещё и присоединиться к охоте. Да и в любом случае в Мукачево возвращаться было опасно, так что мало ли…
Прошло полгода, с нас обоих сняли обвинения и выпустили. За Каудера заступились, поэтому он освободился раньше. Я ехал в вагоне метро, настроение было так себе, хотя мне только что удалось забрать в Мукачеве вещи и фермерский гонорар в банке. Жизнь в Будапеште стоила дорого, а поручения от Вальницкого случались нечасто.
И вот, когда поезд тормозил перед станцией, господин в котелке облокотился на меня сильнее допустимого. Я обернулся, чтобы спросить, в чём дело, и увидел на предплечье пухлую руку Каудера. «Выходите?» — спросил Каудер так, что я понял: надо следовать за ним.
В пропахшем жжёным цикорием кафе он поблагодарил ещё раз и спросил, чем я намерен заниматься, если начнётся война. Газеты кричали о «расширении жизненного пространства»; ясно было, что Гитлер не остановится и ждать недолго. Каудер не то чтобы лоснился, но во взгляде его переливался некий хищнический интерес — что-то замышлялось. Не раздумывая, я вынул ту же карту, что и в тюрьме: в случае войны белогвардейский союз ищет возможности помочь любым антибольшевистским силам.
Каудер потёр шею и сообщил, что ему наконец-то удалось нащупать по-настоящему выгодное дело: консервы. Война — время нехватки, скачков цен, суматошного поиска продуктов интендантами, ведь нужды армии меняются чаще, чем ветер. Между тем много фабрик производит консервированные овощи и фрукты, с которыми меньше тонкостей, чем с мясом. Эти фабрики рады бы продавать консервы в разные страны, но сбыт затруднён бюрократией, которая в случае войны придирается сильнее. У него же, Каудера, нашёлся друг семьи, немец, и не просто немец, а граф, и у них с графом теперь торговая фирма, однако маловато связей в Болгарии, Богемии-Моравии и Польше. Не хочет ли герр Ира помочь через своих коллег-белогвардейцев?
Деньги таяли, и я подумал: а не ввязаться ли? Да, Каудер назвал восхитительную Чехословакию «протекторатом» и работал с немцами, то есть, будучи австрийским евреем, припрятал свою ненависть к Гитлеру, антисемитам и аншлюсу и смирился с новым положением дел. Но, в конце концов, он делец, а беспринципность — доблесть дельцов. Так почему не попробовать? Мне надоело слушать, как в карманах свистит ветер, а между тем Каудер расхваливал графа как могущественную персону — вдруг бы он помог мне вызволить Тею?
Я ответил Каудеру, что люди Союза раскиданы по всем европейским странам, и добавил, что на случай расширения жизненного пространства на восток среди большевиков тоже есть подпольные агенты.
Надо отдать должное ему: ни складочкой кожи, ни цветом её, ни секундной гримасой Каудер не выдавал своих чувств. Он выслушал меня, повторил, что рад встрече, и сказал, что найдёт меня чуть позже. Довольно быстро от него доставили конверт с паспортом иностранца для выезда за границу, а также датой и адресом встречи.
В сентябре 1940 года я прибыл в Вену. Помимо Каудера меня встретили двое. Одним из них был граф Маронья-Редвиц. Повадками он напоминал офицера, переодетого в штатское. Дворянское превосходство и привычка повелевать были при нём, и сразу после знакомства он дал понять, что Каудеру стоит уйти. Второй мужчина молчал и весь разговор наблюдал за мной.
Граф поговорил о том о сём и спросил: если бы вместо консервов были важные сведения, а вместо фирмы — немецкое государство, ваша организация могла бы помочь? Я едва не свалился со стула и уточнил, какую помощь он имеет в виду. Маронья-Редвиц сказал: нам интересны данные об авиации. Я спросил: чьей? Советской. Посмотрим, отвечал я, когда начнётся война, я-то, конечно, антикоммунист. Война скоро, молвил граф.
Чтобы на что-то соглашаться, я слишком мало знал. Но отказываться значило опять прозябать. Я решил выиграть себе некоторое время и сказал: чтобы использовать мои связи в России, мне нужно получить благословение главы организации. Граф обещал помочь и поинтересовался, куда я поеду. Я назвал Краков. Берлин упоминать не хотелось — кто знает, вдруг они всё вычислят и гестапо опередит меня на пути к квартире Туркула. Граф сказал: «Придётся подождать, в генерал-губернаторстве сейчас непросто. А как насчёт Праги?»
Это звучало перфектно. Мне всё равно пришлось бы искать в Праге Ксенофонтова из Русского общевойскового союза — без письма от него я рисковал быть не принятым Туркулом. Я согласился и заодно попросил выправить бумаги для проезда в Германию, сославшись на то, что это может быть запасным вариантом и терять время не хочется. Маронья-Редвиц принял условие.
Через неделю я сел в мягкий вагон до Праги и по дороге ответил на все вопросы к самому себе. Во-первых, ловушка ли? Нет. Знакомство с Каудером и столкновение в метро определённо были случайны. Во-вторых, Каудер, хоть его и попросили не участвовать в беседе, явно состоял в фаворитах: родственная связь, да ещё и хватка дельца. Если бы ему не доверяли разведчики — а сомнений, что это абвер, не было ни малейших, — то меня бы проверяли очень долго. Здесь же они бац, бац, разыграли накоротке — и удар в угол.
Ну а в-третьих, сочинять депеши о советских аэродромах и частях, если что, нетрудно. Правда, гораздо сложнее доказать их истинность и наличие связи с агентами. Но если война уже начнётся, то подтвердить или опровергнуть наличие агентов будет вовсе невозможно…
Из всего этого следовало, что мне стоит по крайней мере начать работать с Каудером и графом. А если что не так, пространство для ретирады остаётся. Если же повезёт, шансы на поиски Теи в Испании вырастут. Но вырастут, правда, и ставки.
Друг мой Ксенофонтов купил автомобиль и стал таксистом. Он по-прежнему жил в русском доме на Бучкова. По-прежнему дети влачили почти что гренадёрские ранцы на игрища в панкрацкий парк. Наряды взрослых не изменились, однако головы втянулись в плечи, а спины ссутулились.
Два часа подряд я слушал жалобы Ксенофонтова на германские порядки и страхи, что с началом войны белоэмигрантов пересажают в темницы. Наконец я зацепился за упоминание Туркула и изложил своё дело. Подкарпатье присоединили к Венгрии, где никого из Союза не было. Я же получил место во фруктово-овощной конторе в Будапеште и мог разъезжать сколько угодно под этим прикрытием. Изложить монархические чаяния мне удалось весьма ярко, и Ксенофонтов тут же сочинил два письма: одно обо мне с приятными характеристиками, другое личное — генералу.
И вот я вышел уже из другого поезда — на запылённый, закопчённый вокзал Цоо с косматой сажей на фермах, подпиравших мутный купол. Гораздо более терпкий, чем где-либо, угольный дым носился под сводами. Толпу свирепо распихивали носильщики и попрошайки.
Берлин обрушился на меня, как дурной сон, когда застываешь обездвиженный и не можешь шевельнуться. Я простоял на вокзале едва ли не час, созерцая хаотичную циркуляцию людей. Что-то было в этом от хоры, которую мы однажды встретили в еврейском квартале Мукачева. Где сейчас Тея? Этот вопрос я задавал себе семь раз на дню и надеялся, что она хотя бы жива.