В двух кварталах от вокзала Цоо текла иная жизнь. Тополя, эркеры и балконы-сады в чисто метённых переулках, тротуары, мощённые камнем, который раздробили на аккуратные кубики. Крик журавлей над хохочущим и танцующим Курфюрстендаммом. Одна из боковых уличек уходила в лабиринт Вильмерсдорфа с его тихим звоном посуды из окон и гулкими дворами. Туркул жил на Зексишештрассе, 74. Напротив мерцала вывеска пансиона, и я оставил там чемодан, чтобы вернуться поужинать в городскую кутерьму.
Назавтра я волновался, ожидая, когда генерал прочитает депеши Ксенофонтова и определит, достоин ли корнет Ира аудиенции. За мной пришёл человек исполнительного вида и сопроводил к его превосходительству. Туркул держал себя просто в том смысле, что, конечно, соблюдал церемониал и превосходительство своё держал начищенным до блеска, но не пыжился и не изображал готовность отдать жизнь за царя и отечество, поскольку понимал: ни то, ни другое не вернётся. Союз был для Туркула чем-то вроде семейной лавки, чьи работники наводили справки для управления делами русской эмиграции о том и сём, обращались к своим отделам с воззваниями и прокламациями и не забывали собирать взносы с монархистов, которых месмеризировали благородные усики белого генерала.
Я повторил Туркулу то же, что и Ксенофонтову, но чуть пышнее. Братья-русины стонут под пятой мадьяр, эмигранты разобщены, национальная работа остановилась, «Соколу» запретили вмешиваться в политику. Всё это предварялось воспоминанием из Ледяного похода о битве в снежной степи, из которого я убрал свой нелепый кувырок через голову вместе с лошадью.
Туркул слушал меня внимательно, поскольку мало что знал о Подкарпатье и прорусских его чаяниях и теперь явно видел там паству для своего Союза. Обхождение бывшего корнета ему также понравилось. Это вам он характеризовал меня как клоуна, а тогда смотрел влюблённо, особенно когда я, блистая очами, вытянулся во фрунт при упоминании великого князя.
Взглянув невзначай на картины на стенах кабинета, я заметил рисунки вензелей на доспехах кирасиров и воскликнул: какая редкость, позвольте предположить, что это узор эпохи Елисаветы Петровны?! Я помнил знаки различия хорошо…
Туркул выдал мне удостоверение с печатью и сопроводительные письма. Он намекнул, что готов отвечать на депеши и хочет видеть меня через полгода, чтобы услышать, как идут дела и сколько русских сагитировано.
Но скоро всё обрушилось, поскольку началась война. Туркул переехал в Рим. Убедившись, что я получил согласие генерала, Каудер записал меня в консервные клерки и начал выплачивать жалованье. Его машинистка Клара неплохо знала испанский. Мы удачно пообедали, и в испанские ведомства потянулись письма о судьбе госпожи Ермолиной.
Спустя неделю после начала войны Каудер поднялся ко мне, вызвал на прогулку и сообщил, что время выходить на связь с советским подпольем настало. Есть ли возможность получать сводки в ближайшие недели? Я отвечал, что можно устроить связь, но надо подумать как и где; также мне нужно снестись с Туркулом и ещё нужны деньги.
«Я полагаю, с генералом в первую очередь?» — спросил Каудер, и я, разумеется, кивнул. Нужно было как-то предупредить Туркула, но не спугнуть. «Постараюсь устроить самолёт на днях», — сказал Каудер успокаивающе, и я почувствовал, как по спине течёт капля пота: настолько всё оказалось серьёзным.
Через три дня мы вылетели в Рим с военного аэродрома. С нами был немецкий офицер. По дороге я набросал Каудеру свои задумки: нейтральная София, советское полпредство, есть отдел Союза, то есть преданной белому делу эмиграции, понятный мне болгарский язык — легче доставлять сведения именно туда. Каудер спросил о деньгах, и я назвал с горкой, с лишком. Он одобрительно склонил голову, и я понял, что продешевил…
Вам, наверное, кажется, что я думаю о себе как о ловкаче-юристе с могучими способностями, но на самом деле я часто был туговат и плутал в деньгах, как горожанин в лесу.
В Риме около пяти вечера нас ожидал автомобиль. Мы поехали в бюро неизвестно какого ведомства, возможно консульства. Офицер с кем-то долго переговаривался. Я хотел выйти и позвонить генералу, но Каудер не разрешил. Наконец мы сели в тот же автомобиль и поехали к дому Туркула на Циркумваллацьоне.
Я увидел, как он прогуливается под руку с женой, попросил проехать дальше, остановиться и ждать меня. Затем выскочил на тротуар и пошёл навстречу генералу. Туркул удивился, но через секунду сообразил, что, раз я здесь, началась серьёзная игра, и указал на подъезд.
Дома он недолго изображал гнев. Да, генерал Бискупский, присматривавший за русскими эмигрантами, и СД могли бы счесть связь с абвером за нарушение субординации, особенно учитывая жестокую грызню между ведомствами. Да, договариваться за спиной недопустимо и должно караться. Но я брал ответственность на себя, не отягощал Туркула лишними знаниями и обещал переводить ему большую часть утверждённой Каудером суммы на нужды Союза. Тем более через Каудера я мог получать документы для поездок в освобождённую Россию, если она таки освободится. В конце концов, мы работали против коммунизма, и всего-то требовалось подтвердить, что я заслуживаю доверия и опытен в конспирации, — а дальше отвечать при надобности на запросы венского отдела абвера. Ну, в меру знаний.
Туркул выспросил детали и согласился: он ни в чём не проигрывал и ни за что не отвечал. Я попросил разрешения пользоваться связями членов Союза в Софии. Опять согласный кивок.
Тогда я спросил, могу ли я прямо сейчас представить друг другу его и моего начальника в плодово-овощном деле, чтобы Туркул рассказал немного о планах Союза и тем самым укрепил наши позиции. Деваться генералу было некуда, и они с Каудером познакомились.
На обратном пути Каудер сообщил, что консервная фирма получила от абвера имя «Клатт», которое надлежит использовать, когда речь идёт о наших делах. Люди от бюро поехали снимать контору и квартиры в Софию, поскольку, по словам Каудера, на этот город у него были собственные большие планы.
«А теперь, Ира, я прошу вас рассказать об источниках». На это у меня уже был подготовлен контрход: Каудеру надлежало запросить вермахт, не попал ли в плен мой товарищ по Добровольческой армии Самойлов, служивший ныне в чине подполковника в штабе армии в Киеве. Якобы он, мой главный источник, уже долго не выходил на связь. Это было главной наживкой.
В июле сорок первого Каудер передал запрос о Самойлове, а уже в начале августа после прибытия в Софию я сообщил ему, что розыски капитана стоит прервать, так как он сам вышел на связь. Якобы Самойлов ранен и переведён на учебную работу, он начальник школы радистов в Куйбышеве.
Выдумывая подполковника, я предполагал сначала взять кого-то из знакомцев, например Аракелова, но поостерёгся. Вдруг наживка попадёт в плен или выбранный человек давно умер и это откроется? Любая основанная хоть на чём-то ложь вскрывается, поэтому следует врать так, чтобы ни доказать, ни опровергнуть было нельзя…
Конечно, я боялся! Но без наживки Маронья-Редвиц захотел бы проверить источники другим способом. А так мне удалось выпросить у него условие конфиденциальности агентов, дав немного информации об одном из них. Я выиграл почти год! Страх пристал ко мне, как холодный, прилипший к коже компресс, а проверки всё не начинались и не начинались. Наконец Каудер намекнул, что «донесения Макса» очень ценятся.
Я переоделся в доктора права Илью Ланга, родившегося в 1893 году в Дубно. Снял квартиру в доме три по улице Шестого сентября. После завтрака шёл в город, где-то в девять. Заглядывал в церковь у полпредства, где за свечным ящиком стоял член Союза Никитин. Он передавал мне все городские и консульские слухи. Из церкви я возвращался домой, но, если погода была хорошей, обедал в городе около часа дня. Затем читал газеты и писал. В половине третьего или без четверти три от Каудера приезжал водитель и за пятнадцать минут довозил меня до консервной конторы.
Каудер запирал звуконепроницаемую дверь, и я диктовал ему сообщения, от четырёх до шести штук. Большей частью — на немецком, перемежая его венгерским и болгарским, которые Каудер немного понимал.
Мы заканчивали между половиной четвёртого и половиной шестого. В бюро работали разные улыбчивые люди, но я так и не понял, чем занимался каждый из них. Так или иначе, я старался ни с кем не разговаривать кроме Каудера и машинистки Клары, и вечером шофёр вёз меня обратно на квартиру. В почтовом ящике меня дожидались газеты, которые приносил Марченко. Он также был членом Союза.
Сочинял же я вечером. Я решил так: буду воображать, но по-честному, чтобы можно было, разбуди хоть ночью, вплести каждый манёвр в логику событий. При этом из самой моей позиции следовало, что я ничего не знаю, и таким образом, как бы отменно я ни прогнозировал, большая часть донесений окажется неверной.
После долгих размышлений и вычерчивания схем я понял, что, чтобы остаться на плаву и скопить деньги, найти Тею и выиграть свою войну, не надо бояться прорицать как можно добросовестнее и точнее. Не надо переоценивать свою прозорливость. Пусть лишь небольшая часть моих выдумок попадёт в цель, а большая окажется неточной или даже ложной, но, если я буду хоть изредка угадывать, меня не убьют.
Я учредил следующие правила. Первое: нельзя выдумывать факты на пустом месте. Разве что номера частей, и то изредка. Второе: этих номеров и других подробностей должно быть ровно столько, сколько нужно для достоверности. Много дашь — привыкнут и будут требовать поставлять их каждый раз, и тут же обнажатся несоответствия. Дашь мало — догадаются, что вымышляю.
А третье правило такое: не пытайся нарисовать в уме своём картину и наделить её движением — так не получится ничего предсказать. Уповай на карты, сводки в газетах и представления о разумном на войне.
Другое дело, что держать фантазию в охапке было невыносимо. Газеты то фонтанировали сводками, то молчали. Марченко, бывало, не приносил слухов неделями. В такие времена я вставал над картой, выпрямлялся и прыгал внутрь, сквозь облака и дым изб в чернозёмную тьму. Что там? Куда marschiert die erste Kolonne? К каким самолётам бегут лётчики в шлемах? Сколько их?