Уважаемый господин прокурор,
Иоахим Бейтельсбахер, родившийся в 1962 году в Брауншвейге, наблюдался мной в течение одиннадцати лет как штатным психологом учреждения, исполняющего наказания, а после перерыва, связанного с защитой моей диссертации и уходом с государственной службы, ещё около года — как частнопрактикующим терапевтом. Нижеследующие утверждения основаны на моей работе с Бейтельсбахером и знакомстве с документами его семейной истории.
Для начала, выходя за рамки вопросов, обозначенных в вашем письме, я считаю необходимым сообщить, что отец Бейтельсбахера, служивший в вермахте, по меркам нашего нынешнего правосудия был военным преступником, совершавшим бессудные казни на территории Советского Союза. В ходе одной из таких казней Бейтельсбахер-старший повредился разумом и обрёл структурную диссоциацию — или, говоря проще, раздвоение личности. Это, впрочем, не помешало ему дожить до почтенных седин, записать аудиомемуары и умереть своей смертью, не будучи раскрытым и осуждённым.
Я считаю важным упомянуть данный факт, потому что обстоятельства, послужившие триггером для активизации второй личности Бейтельсбахера-старшего, как бы достались в наследство его сыну. Убийство Иоахимом Бейтельсбахером двух людей с миграционным прошлым произошло почти в таких же условиях, какие указывал его отец, описывая свои преступления в помрачённом состоянии сознания.
Чтобы разобраться в происхождении проблем Иоахима Бейтельсбахера и помочь их решить, я прибег к опыту исследований и терапии трансгенерационной травмы, которую также принято называть постпамятью. Это понятие объясняет влияние событий, произошедших с нашими предками второго-третьего поколения, на нас самих и наши поступки — причём мы сами об этих событиях можем и не знать.
Надо сказать, что постпамять пока не окончательно признана наукой, поскольку само явление ещё не получило релевантного объяснения, а часть учёного сообщества и вовсе ставит существование данного феномена под сомнение. Но картина развития расстройства очевидна. Из-за триггеров, которыми могут служить любые обстоятельства, память человека «вызывает» ситуацию, которая заставляет его совершать действия «помимо воли». И если сами навязчивые состояния изучены психиатрией, то механизм их переноса от предка к потомку исследован не до конца.
Если обобщить мой клинический опыт, я бы уподобил работу постпамяти принципам действия компьюетрных алгоритмов в социальной сети. У нас есть умершие друзья, чьи профили не были удалены, и искусственный интеллект отправляет в нашу новостную ленту старые записи, где упоминаются эти друзья, показывает фото с ними — в общем, делает их живыми, хотя и молчаливыми посетителями нашего пространства. Важно, что искусственный интеллект посылает этих «посетителей» не в случайном порядке, а потому что мы сделали что-то, что рифмуется с контекстом, сюжетом, в котором они некогда взаимодействовали с нами: радовались нам, негодовали, соглашались, спорили, размышляли на схожие темы и так далее. То есть мы сами вызываем их из забвения, хотя и не можем предсказать время и конкретную причину «посещения».
Похожие механизмы задействует и постпамять. «Посетители» являются потомку независимо от того, проработана память о травмирующем событии-триггере, произошедшем с предком, или нет (повторюсь, что часто это событие бывает и вовсе не определено). Иногда, впрочем, травмирующие события и фантомы прошлого разъясняются и как бы одомашниваются.
С точки зрения психологии такое «одомашнивание» представляет собой гораздо более конструктивный способ терапии, чем попытки выжечь «посетителей» из памяти. Подобные попытки приводят к тому, что «посетители» являются снова в иных обличьях и продолжают своё разрушительное дело.
Подчеркну, впрочем, что речь идёт не о тяжёлом психическом расстройстве, требующим изоляции. Все мы в той или иной мере живём в присутствии призраков прошлых лет, они есть часть нас и нашей жизни.
Итак, постпамять, с которой столкнулся Иоахим Бейтельсбахер, — это что-то вроде принимающего устройства, которое расшифровывает сигналы из семейного прошлого и конвертирует в цепочку действий, которые запускаются, если сигнал попадает в резонанс с психическим состоянием.
Ответ на вопрос «Как работает постпамять?» трудно дать с помощью позитивистских установок, доминирующих в науке. Однако я исповедую иные взгляды — и, к счастью, всё большее число исследователей разделяет мою точку зрения. Не отрицая методы позитивизма, я допускаю, что мир столь сложен и непознаваем, что необходимо думать о нём и ощупывать его, отказываясь от почти религиозной веры традиционалистски настроенных учёных в то, что существующие способы познания достаточны и альтернативные способы анализировать события и их взаимосвязи маргинальны. Само допущение нематериалистических методов придаёт взгляду исследователя бо́льшую свободу.
Впрочем, в случае с Бейтельсбахером эта свобода не слишком помогла мне. Как именно триггеры психического расстройства передались от отца к сыну в пугающе похожих деталях, мы уже не узнаем.
Если бы не преждевременная смерть Иоахима Бейтельсбахера, мы бы, возможно, прибегли к исследованиям с использованием передовых методов нейрофизиологии, а также гипноза и, допустим, ЛСД. Также мы могли прибегнуть и к иным способам проживания пациентом травмирующих ситуаций — например, попробовав повторить то психопутешествие, которое случилось с невестой отца Бейтельсбахера (и которое опять же трудно толковать с позиций позитивизма).
Так или иначе, мы можем лишь гадать, и, что касается финального вопроса господина прокурора, я могу твёрдо сказать, что после освобождения из тюрьмы Иоахим Бейтельсбахер ресоциализировался и не давал повода подозревать, что переживает угнетённые состояния, сколько-нибудь отличающиеся от экзистенциальных терзаний, которые испытывает условно-нормальная личность. Тот факт, что он уничтожил аудиозаписи, ни о чём не говорит. Иоахим Бейтельсбахер мог, например, видеть в этом физическое уничтожение зла, преследовавшего его семью.
Наконец, отсутствие суицидальных мотивов Бейтельсбахера подтверждается его последними словами, на которые я бы предложил полагаться, — а именно ответом на вопрос врача экстренной помощи «Кто нанёс ранение?». Ответ был: «Это не я».
Поэтому, давая заключение о том, можно ли расценивать произошедший эпизод как самоубийство, я высказываю следующее мнение: смерть господина Бейтельсбахера, наступившая из-за ножевого ранения в область живота в результате неосторожных действий с холодным оружием, не является самоубийством.
Ночь, лампы фонарей, скрежет и стук зубовный. Александра, 27 лет, Лондон, she/her, тщится открутить вентиль отопления. Не получается, техник перестарался. Коченеющая примеряется к стопке распечатанных допросов Леонида Иры. Не сжечь ли их тепла ради, если в лаптопе есть копии?
Распечаток появилось много с той поры, как ресторан под окнами спрятал столы в отапливаемый зал. На остров обрушились холода.
Допросы прижаты к столешнице очень толстым томом. Немецкий историк изучил все документы «Клатта» и пришёл к тому же выводу, что и директор MI5: Ира выдумывал свои донесения. Историк не поленился и съездил на могилу Иры — тот умер в восемьдесят седьмом, завещав племяннице свои письма, книги и портрет в кирасирском мундире, написанный с фотографии, где ему двадцать пять.
Замолаживает. «Лаптопы, лаптопы, эх, лаптопы мои…» — напевает, а точнее, нанывает Александра, умещая себя во флисовые шаровары. Наконец экран вспыхивает, и вот уже клавиши клацают так мягко, будто по ним гуляет зверь с выпущенными когтями.
Потерявшись между карпатской мглой и мечущимися тенями платанов, Александра, не помнит сколько лет, блуждает по комнате и наконец садится за стол.
Поскольку моё исследование посвящено анархической мысли русского зарубежья, я хотела бы посвятить отдельное эссе осмыслению переписки Леонида Иры и Теи Ермолиной, пусть даже приведённой в пересказе Иры. Возможно, часть этого эссе будет позже включена в магистерскую диссертацию…
Меняя героев местами, Александра думает: «Ебучий патриархат въелся в сознание настолько, что даже я ставлю мужика первым».
…В записанных английской контрразведкой показаниях Леонида Иры и в его диалогах с Теей Ермолиной важны два дискурса: один основной и один побочный. Начну с побочного. Он связан со сменой восприятия истории, а точнее, завершившимся темпоральным поворотом.
Впервые за несколько веков мы потеряли прошлое. Оно стало лишь одной из реальностей, которые можно скроллить, посещать в VR-очках, обживать, как в многопользовательской игре, — но которые не более реальны, чем, скажем, Last Of Us. Пандемия ковида достроила стену между гиперинформационной, гиперактивной современностью, где все соединены со всеми, а идентичности меняются со скоростью сезонных нарядов, — и медленным, неповоротливым прошлым.
Любая эпоха теперь бесконечно далека от нас. Это искушает историков и представителей различных видов искусства торговать героями прошлого, как куклами. Или водить в прошлое экскурсии, как в Диснейленд. Или выставлять на публике статуи исторических деятелей, забрав их у прошлого, как колонизаторы забирали объекты искусства у колонизированных этносов.
В такой ситуации историкам с литераторами следовало бы равняться на исследователей из социальных наук. Например, в антропологии и социологии давно произошёл постколониальный поворот — признание длящегося влияния имперской структуры мира на экономику с политикой и наши личные взгляды. Но спустя несколько десятилетий произошёл ещё один поворот: деколониальный. Он заключался в полном отказе социологов и антропологов от взгляда с превосходством на любые культуры. Позиция «Я образованный учёный в пробковом шлеме — ты экзотический неразумный дикарь» более не приемлема.