Мы молчим в лифте. Не проронили ни слова, идя по коридору к его двери. И не говорим, когда он находит ключ, вставляет в замок, поворачивает ручку и пропускает меня внутрь.
— Вот мы и пришли, — наконец произносит он. — Дом, милый дом.
Только в квартире совсем не мило. Это не выглядит как чей-то дом. Здесь практически пусто.
Он замечает выражение моего лица и заранее извиняется.
— Знаю, знаю. — Он воздевает руки, понурив голову, словно смиренно кается и приносит нижайшие извинения. — У меня не было времени обставить все здесь должным образом.
Это еще мягко сказано.
Я прохожу и осматриваю голые стены. Слева расположена кухня, сияющая такой стерильной белизной и чистотой, словно в ней редко готовят. На столешницах пусто, если не считать меню блюд на вынос и пластиковых столовых приборов. Даже солонки нет. Даже грязного стакана, который он не успел поместить в посудомоечную машину.
В самом центре — гостиная. Маленький диван у стены. Черный, кожаный, никаких подушек для сна. С него открывается роскошный вид на противоположную стену с гигантским телевизором, стоящем на временной подставке. Ждет, когда его повесят. Рядом с ним — кабельная коробка и провода, уходящие в стену.
И больше ничего. Ни кофейного столика. Ни картины, ни фотографии или коврика. Абсолютно. Ничего.
— О’кей, — скептически замечаю я, добавляя эту информацию к тому, что он рассказывал за последние три часа.
Он больше года в разводе. Он сказал, что раньше здесь жил и работал. Ездит в Нью-Йорк всего несколько раз в месяц.
Список подозрений, в который входят машина и та женщина (да, теперь я вернула ее), расширяется на несколько пунктов: удивительно, что он добровольно остался в маленьком городке, где вынужден знакомиться с женщинами в интернете.
Я начинаю расследование:
— Ну, еще скажи мне, что подрабатываешь в ЦРУ.
Он нервно смеется. Бросает ключи на голую кухонную столешницу. Они громко звенят, беспрепятственно скользя по гладкой поверхности, где нечему их задержать.
— Почему? — спрашивает он.
— Как можно прожить здесь целый год с одним диваном? Неужели ты не взял ничего из прежнего дома? Я думала, после развода супруги делят имущество.
Вскинул брови, склонив голову набок. Губы изгибаются в кривой улыбке. Милой? Или я ошибалась? Или она полна самодовольства?
— Знаю. Я просто… Все напоминало мне о жене и нашей совместной жизни. Дело не в том, что я до сих пор люблю ее или еще в таком духе. Однако расставание означает конец мечты, верно? Мечты создать семью и прочее.
Гм… Джонатан Филдинг, ты мог бы придумать что-нибудь более убедительное. Не так ли?
— Но тогда почему ты не побежал в ИКЕА и не закупился? У тебя хоть посуда есть?
Джонатан Филдинг открывает шкаф и гордо демонстрирует набор белых тарелок без росписи и стеклянных стаканов.
— Хочешь выпить? — интересуется он, меняя тему.
— Разумеется, — соглашаюсь я, возвращаясь к прежнему вопросу. — Серьезно, неужели ты правда здесь целый год? И так живешь?
У него есть бутылка виски, он разливает нам по стаканам.
— Понимаю. Выглядит жалко. Мы можем поехать в ИКЕА на следующем свидании… если, конечно, ты еще захочешь со мной встретиться. Я готов. И уверен в этом.
Он вручает мне золотистый напиток и ведет в пустую, если не считать софы, комнату.
Мы садимся по разные стороны. Однако диванчик невелик, и, устроившись коленом на подушке, Джонатан оказывается рядом со мной — хоть руку протяни.
— Расскажи мне что-нибудь забавное. Что-нибудь хорошее, — просит он. — Судя по всему, у тебя много прекрасных воспоминаний из детства — с сестрой, ее мужем, другими детьми в районе. Это должно быть невероятно — расти так близко к этим лесам.
Что же, если ты так ставишь вопрос…
— Наверное, в каких-то отношениях у меня действительно было счастливое детство, — говорю я и даже отчасти верю сказанному. Хотя «счастье» — не совсем подходящее слово, и я пытаюсь прояснить ситуацию.
— Впрочем, странно. Когда я сейчас это вспоминаю, что-то мне уже кажется радостным и забавным. И думаю «о боже мой!». Как мы натягивали канат через огромное упавшее дерево. И прямо внизу было отвратительнейшее болото из грязи и тухлятины, которое ты только можешь представить. Однажды я поскользнулась и чуть не упала, но так вцепилась в кору, что смогла удержаться и перелезть на другую сторону…
Радость.
— Но в другое время я вспоминаю постоянное беспокойство, оно на все бросало тень.
Гнев.
— Это ведь связано с твоим отцом, да? Твоя мать знала, что он обманывает ее. Плакалась на кухне вашей соседке — как ее там звали?
— Миссис Уоллис. Мать Гейба.
— Точно. Конечно, ты и должна была беспокоиться. Вся твоя жизнь словно стояла на зыбучих песках.
Я торжественно киваю. Во всем виноват Дик. Ловко выходит — не подкопаешься.
Снова возвращаю разговор в более радостное русло.
— В этих лесах я впервые поцеловалась с мальчиком.
— Неужели! — восклицает он, перебираясь немного ближе. Я не хотела его провоцировать, но теперь уже поздно что-то менять.
— Поверь мне, в этом не было ничего романтичного! Нас собралось семь или восемь человек. Мы играли в бутылочку в форте, который построили из куска фанеры.
— Совершенно в духе высоких технологий.
— Да. Очень, — улыбаюсь я. — Роузи и Джо там не было. Я вытащила из дома двух школьных подруг. Еще был Гейб. И его брат Рик, но только из-за Ноэль, она тоже жила тогда на нашей улице и училась с ним в одном классе. Кажется, она тоже пришла с приятельницей.
Джонатан Филдинг с невозмутимым видом устраивается поудобнее, тем не менее умудряясь чуть сдвинуться в мою сторону.
— Сколько тебе тогда было лет?
— Наверно, четырнадцать. Джо с Роузи к тому времени уже были вместе, значит, им исполнилось соответственно семнадцать и шестнадцать. Гейбу было шестнадцать. Его брату около восемнадцати. Точно не помню, но все мы были подростками.
— Гигантский котел бурлящих гормонов.
— Какой ужас, — я съежилась от его сравнения. — Так или иначе, в нашем кругу сидело всего три мальчика. Одного я вообще не знала и не помню его имя, можешь себе это представить? Самый первый парень, которого я поцеловала, а я без понятия, как его звали.
— Эта игра всегда казалась мне странной. Целоваться с друзьями перед всеми, а потом смотреть, как они меняют партнеров.
— С меня хватило одного того раза, мне никто из них не нравился, слава богу, бутылочка ни разу не показала на Гейба. Он был моим лучшим другом, и мы чувствовали бы себя неловко.
Здесь я схитрила. После того дня мне стал нравиться один из тех мальчиков. Если, конечно, влюбленность и вожделение означают одно и то же.
— Замечу только, как парень, что это было бы более, чем неловко. Он бы смотрел потом на тебя другими глазами.
— Он был мне как старший брат, и не думаю, что он бы согласился поцеловать меня. Это все равно, что целоваться с Джо. Можешь представить, что было бы, если бы он был там? Боже.
Немного сдвинув ногу и сместив локоть, он оказывается еще ближе.
— От твоей соседской компании немного попахивает кровосмешением. Делить все детские переживания, расти вместе, а потом — вот те раз — Роузи и Джо женятся. Они же знают друг друга как облупленные. Иногда я думаю, что некоторые вещи лучше держать при себе или делиться ими только с теми, кто не принимал в этом участия. Которые могут быть объективными.
— И не будут вспоминать прошлое, чтобы выиграть спор, чья очередь выносить мусор.
— Вот именно!
Воцаряется смущенное молчание. Я пью виски. Слава небесам за этот божественный напиток. Он забирает мой стакан, встает и отправляется на кухню. Я слышу, как кубики льда падают в стаканы и затем лопаются, когда на них попадает спиртное.
— Значит, ты целовалась с парнем, имени которого не помнишь. Но не с Гейбом. А как насчет третьего, его брата?
Он возвращается, протягивает мне стакан. Садится заметно ближе, и я понимаю, для чего он ходил за добавкой. У меня было еще много поцелуев после того первого. Так что я знаю, что к чему.
— Да, Рик. Он был отвратительным ребенком. Испорченным до мозга костей. Девять месяцев в году он проводил в военном училище в Вирджинии, но несколько лет он приезжал на лето домой. Миссис Уоллис плакалась на него моей матери у нас на кухне. У нее будто камень с души упал, когда он ушел в армию.
— И тебе пришлось целоваться с ним?
— Да. Это убило всю романтику первого поцелуя — целоваться с незнакомым парнем и тем, кого и знать не желала. Однако это было недолго — если честно, он немного побаивался меня.
— Побаивался? Почему?
— За пару лет до этого я… — сердце бешено бьется. Приливает адреналин. Я готова сражаться до последнего или бежать с поля боя. Человеческий организм в лучшей форме.
Я не имею права рассказывать эту историю, но уже начала. Придется внести поправки.
— … я постоянно ябедничала на него, когда он угрожал нам. По-моему, именно из-за меня его отослали подальше от дома, в военное училище.
— Ну и дерьмо. Он, похоже, тебя ненавидел.
— Мне было плевать. Он постоянно со всеми дрался — даже с собственным братом. Один раз вышло совсем ужасно. Я увидела, как он избивает Гейба у нашего форта, и заорала, что нажалуюсь их матери. Рик ударил в последний раз и сбежал. Пожелав мне, правда, пойти с собой трахнуться, что очень мило с его стороны, поскольку мне было одиннадцать.
— И потом через несколько лет ты с ним целовалась.
Делаю вид, что не заметила вопроса, и ухожу от темы.
— О’кей, — выдаю я с самой соблазнительной улыбкой, которой меня обучили. — Твоя очередь. Какие воспоминания остались у тебя о первом поцелуе?
Джонатан Филдинг начинает рассказывать какую-то слащавую историю любви, когда он учился в девятом классе. Банальность, как будто бы сюжет подросткового сериала. У меня голова идет кругом, так что его слова попросту отскакивают прочь.