Лора: Да, объясни мне, почему я занимаюсь всеми этими мерзкими, предосудительными вещами, которые ты, очевидно, считаешь недостойными с высоты своего непорочного чистого разума!
Доктор Броуди: Тебя невозможно любить!
Лора: Что?
Доктор Броуди: Именно это ты пытаешься доказать себе снова и снова, чтобы чувствовать себя так же дерьмово, как и всю твою жизнь… и быть уверенной, что можешь повторять прошлое до тех пор, пока не умрешь и не окажешься в могиле, никогда не меняясь и не двигаясь вперед. Лора Лохнер, мужчины не любят тебя вопреки всему, что ты им отдаешь, потому что тебя невозможно любить. Теперь ты счастлива? Рада, что это узнала?
Лора: Боже праведный, Кевин.
Доктор Броуди: Но это неправда. И всегда ей было. Вот что я хотел, чтобы ты поняла! Эта истина, которую ты раз за разом продолжаешь доказывать, на самом деле ложь. Ты достойна любви, Лора. И я чувствую ее к тебе. Я люблю тебя.
Лора: Кевин…
Доктор Броуди: Скажи мне, что случилось. Почему ты так расстроена?
Лора: Не могу. Я обещала.
Доктор Броуди: Кому?
Лора: Джо. Я поклялась в этом мужу своей сестры.
35
Лора. Ночь накануне. Пятница, 1.00 ночи.
Бренстон, Коннектикут
Джонатан уплетает пиццу. Он ест ее, стоя за кухонным столом, не заботясь ни о тарелке, ни о салфетках. В глубине холодильника он нашел пиво и разлил на двоих. Мне — в стакан, ему — оставшееся в бутылке.
Он ест и пьет с таким видом, будто его не волнует ничто на свете, кроме голода. Он даже постанывает от удовольствия.
— Боже, как вкусно, — восторгается едок. — Как насчет мучного на ночь?
Обхожу столик и встаю рядом с Джонатаном, чтобы составить ему компанию, хотя не могу проглотить ни крошки — я только что осушила чашу тревоги и сыта по горло.
— Прости, — выдавливаю я.
Он косится на меня и пожимает плечами.
— Не беспокойся за нее. Думаю, что остатки доем завтра.
— Я не про пиццу, а по поводу всего остального, — сказав это, я думаю обо «всем остальном», и по моей коже бегут мурашки.
«Все остальное» подразумевает: (а) дурацкое поведение в машине и пробежку по парку, (б) раскрытие своего мрачного запутанного прошлого, (в) соблазнение Джонатана, (г) откалывание номеров на его кухне, и (д) обвинение любовника в многочисленных преступлениях, к которым он не причастен.
Он смотрит на меня со своей скошенной на бок улыбкой, и я не могу устоять перед его очарованием. Рубашка свободно висит на нем, рукава закатаны, пара верхних пуговиц расстегнуты. Густые волосы взъерошены — я пальцами зарывалась в его шевелюру. И я снова хочу это повторить, гладить его волосы, касаться груди, спины, лица. Мое судно долго кружило в водовороте, пока выводы приходили и исчезали, заставляя его резко менять курс. Качка истощила меня, наградив морской болезнью. Мне хочется упасть в объятия Джонатана и высказать все накопившиеся тревоги, пока меня не одолеет крепкий сон. И наконец-то мой разум сможет отдохнуть.
— Мне вроде бы понравилось «все остальное», — заявляет он в перерывах между чавканьем. — Что-то больше, что-то меньше, но так уж устроена жизнь, верно?
Мне трудно поверить в его доброту, но я это делаю. Позволяю себе попробовать наживку и заглатываю ее, потому что я больше не буду повторять прошлое. Никогда. И еще потому, что не вынесу очередного поворота.
— Наверное, я слишком рано решилась на свидание, — говорю я. Теперь команда в авральном режиме устраняет повреждения судна. Если бы Джонатан вскрыл мою голову и увидел, что творится внутри, то поспешил бы вытолкнуть меня за дверь и закрыться на все засовы.
— После тяжелого расставания? — уточняет он.
Я киваю, но тут же качаю головой:
— Дело не только в нем. Летом я кое-что узнала. О себе и собственном детстве. И в этих вещах я до сих пор пытаюсь разобраться.
Гурман кидает в коробку корку и выбирает новый аппетитный кусок.
— Что ж, раз с формальной точки зрения у нас уже второе свидание, давай послушаю. Целиком, — великодушничает он. — Расскажи мне, что же такого ты узнала летом, что до сих пор не можешь разобраться.
Я прислоняюсь к столешнице, твердо стоя босыми ногами на холодном линолеуме.
— Эта история касается моего отца. Ну и матери тоже.
— Ты рассказывала, что отец обманул всех и потом ушел из семьи ради другой женщины. Ты не виделась с ним шестнадцать лет, так ведь?
— Предполагалось, что мы будем ездить на выходные. До Бостона, дважды в месяц. Роузи ездила, пока ей не исполнилось семнадцать, но я сразу же отказалась. Я видела, что обрадовала этим маму, а Дик палец о палец не ударил, чтобы переубедить меня. По крайней мере, мне так и сказали. Твой отец говорит, что ты можешь приезжать, если хочешь, хотя это не обязательно. Уверена, все было бы иначе, если бы Роузи так поступила.
— Почему? Он больше любил твою сестру?
Теперь я смотрю на собеседника с глубоким интересом. Вопрос в самую точку, хотя одновременно и жутко бестактный. Мне нравятся ум Джонатана и его честность. Так и есть. Он честный.
Он предложил показать мне, что найдет о себе в Интернете, электронные письма. Однако этой ночью я уже достаточно потрепала свое судно. Я смогу сделать это завтра: в моем распоряжении будет весь день, потому что Роузи, желая убедиться, все ли со мной в порядке, прошмыгнет в комнату, дверь заскрипит, половицы затрещат, и я проснусь. Она ничего не сможет с собой поделать.
— Да, — отвечаю я так же смело. — Ее он любил больше. Я лишь недавно признала это. Мне нужно было это показать, разложить все свидетельства по полочкам и ткнуть в них носом.
Я рассказываю ему о детской фотографии, которую я нашла в коробке, — мать отправила ее мне после переезда в Калифорнию. Она собрала весь хлам из моей старой комнаты: пластиковые кубки и медали, рисунки и поделки, мои письма из летнего лагеря. И фотографии.
— Я поставила их на заставку, — сообщаю я Джонатану.
Он перестает жевать и, тоже прислонившись к столешнице, встает рядом со мной.
— Подожди, ты выбрала из всех фотографий в коробке именно ту, на которой маленькая девочка, очевидно расстроенная, грустит, потому что знает, что отец любит старшую сестру больше, чем ее, и поставила на заставку, которую хочешь не хочешь, видишь постоянно?
Я хмыкнула, потому что он прав. На самом деле глупо. За исключением того, что в этом есть смысл.
— Я не хотела ничего забывать. Мне нужно видеть лицо девочки, которая смотрит на отца за камерой, и знать с абсолютной уверенностью, что она живет внутри меня.
— Ужасно, — говорит он. — Это так грустно. Мне жаль, Лора. Честно говоря, я и представить не мог, что мои родители не любили меня. Даже когда мы с сестрой жаловались друг другу, какие они ужасные родители…
— Мама опаздывала вовремя забрать тебя после футбольной тренировки?
— Постоянно! Откуда ты знаешь?
Теперь мы оба улыбаемся.
— И даже когда мы жаловались на это, то все равно никогда не сомневались в их любви.
Я думаю про себя, насколько нормальной такая любовь должна быть. Большинство взрослых в нашем мире — обществе привилегированных людей — воспринимают ее как должное. Мне же трудно это даже представить.
— Рада за тебя, — отвечаю я. — Как и за Роузи.
И продолжаю рассказывать — словами, которые выучила благодаря доктору Броуди. Как выбираю мужчин, которые никогда меня не полюбят, чтобы повторить прошлое. Цепляюсь за знакомое с детства чувство и за шанс отдать наконец достаточно, чтобы исправить мужчину и заставить его полюбить меня. Как я и вела себя с Митчем Адлером.
Меня поразила эта мысль, когда в «Уэст-отеле» мы лежали с доктором Броуди, моим Кевином, после занятий любовью. Я чувствовала себя в безопасности и защищенной. Мы говорили о моем прошлом, и вдруг все части встали на свои места. Митч погиб именно из-за их совпадения.
Джонатану не обязательно знать ни о докторе Броуди, ни о том, как я пришла к пониманию себя.
Ничего не рассказываю о Джо и нашем с ним секрете.
Говорю лишь, что поняла это и что сейчас чувствую свою ответственность за произошедшее с Митчем. Он не оказался бы в той машине, если бы я повела себя как любая нормальная девчонка в подобной ситуации. Послала бы его к черту, когда мы целовались за деревом.
Джонатан молчит, и я занервничала. Почему-то история Митча Адлера гложет его изнутри. Возможно, он не в силах поверить, что привел домой женщину, которая могла кого-то убить. Или рассказ напоминает ему о несчастном случае из школьных времен, когда утонул старик. Или еще о чем-нибудь, что я даже не в состоянии представить, а воображение у меня весьма красочное.
— Ты думаешь, что я один из них? — интересуется Джонатан после паузы. — Неподходящих тебе мужчин?
Теперь моя очередь быть честной.
— Даже если так и есть, я не смогу разобраться. В этом вся проблема. Это как быть дальтоником, у которого спрашивают, какого цвета листья на деревьях.
— Поэтому ты определяешь по признакам, весна это или осень? Это клены или дубы? Почему он водит дерьмовую малолитражку?
Я киваю и улыбаюсь в ответ, изучая стершийся педикюр.
— Если тебе станет от этого легче, я сам теперь часто таким занимаюсь. Особенно после свиданий через этот богом забытый сайт. Там лгут все до единого. Приходится читать между строк, искать скрытые намеки на фотографиях. Иногда не узнаешь правды, пока не встретишься лицом к лицу.
— Или ты ищешь их в «Гугле», надеясь, что они представились настоящими именами.
— Ха-ха, — ухмыляется собеседник. — Но ведь ты тоже так поступила, Лора Харт.
Да, он прав.
— Так что же нам делать? — спрашивает Джонатан.
— Не знаю.
Его рука скользит по моей спине и притягивает к нему. Мы прижимаемся друг к другу, опираясь на стойку. У него теплое, странно знакомое тело.
Я обвиваю руками сильную шею и прижимаюсь щекой к его груди. Слышу, как бьется его сердце, и это успокаивает меня.