в туалете. Но поворачивается и бежит не она, а великан. В панике он забывает нагнуться и ударяется головой о притолоку кухонной двери так громко, что даже слышно, как ему больно. Ошарашенный великан пятится назад. Джоди держится за перила лестницы. Посередине лба великана — глубокая вмятина.
— Я не хотел тебя напугать, — говорит великан.
— Ладно, — отвечает Джоди. — Договорились. Не хочешь — не пугай.
Кошки не оставляют великана в покое. Они вертятся у него под ногами, прежде чем метнуться на кухню к своим мискам с едой.
— Я хотел принести тебе подарок, — беспомощно говорит великан.
— Почему? — спрашивает Джоди.
Лестница изогнутая и короткая; Джоди просовывает голову под низкую балку и хватается за стропило, чтобы не упасть.
— Я не знаю, что здесь делаю, — признается великан.
— Потише, — просит Джоди. — Бабушка спит в кабинете.
Великан смущен. Он думал, что шепчет.
— Что за подарок? — спрашивает Джоди, прищурившись. — Ты сам?
Великан смотрит в пол. Какой же он дурак!
— Нет, — отвечает он, и на этот раз действительно шепчет.
Джоди осознает, что дрожит. Она плотно заворачивается в кофту.
— Нельзя так просто заходить в чужие дома, — говорит Джоди уже мягче.
— Твоя правда, — соглашается великан.
Он боится на нее смотреть, и Джоди совершенно ясно, что великан понятия не имеет, насколько прекрасен. Она словно поймала светлячка в стеклянную банку и не хочет снимать крышку.
— Ну? — спрашивает Джоди.
— Ну? — озадаченно повторяет великан.
— Так ты поднимешься или нет?
Великан пятится назад. Синие канаты вен выступают на его шее. Джоди знает, что испытывает неправильные чувства. Ей следует бояться или, по крайней мере, восхищаться собственным мужеством. Неужели он настолько ее хочет, что временно лишился рассудка? Она наклоняется вперед, наступив на подол ночной рубашки.
— Быстрее, — говорит она.
Великан поднимается за ней по лестнице. Он боится задавать вопросы. Он утратил дар речи. Кошки бегут за ним, пока Джоди не прогоняет их. Он видит ее кровать и застывает на месте. Великан стоит посередине комнаты — только там можно не пригибать голову, — пока Джоди не разрешает ему сесть на кровать. Скоро рассветет, и небо прорезали желтые линии, но в спальне темно. Джоди снимает кофту и садится на деревянный стул. Потом стягивает через голову ночную рубашку. Мгновение она боится, что заняться с ним любовью будет невозможно — вдруг он окажется слишком большим? Но все же встает со стула и садится рядом с великаном. Она чувствует, что он дрожит. Наверное, он слишком робок, чтобы глазеть на нее. Но, повернувшись, она видит, что он пристально на нее смотрит.
— Как тебя зовут? — спрашивает Джоди.
Великан смеется.
— Что смешного? — Джоди слегка обижает его смех.
— Не самый подходящий момент спрашивать, как меня зовут, — поясняет великан.
Джоди касается его щеки, просто чтобы убедиться в реальности этого человека, проводит пальцами по шее, берется за первую пуговицу рубашки.
— Эдди, — говорит великан.
Его имя внезапно кажется самым странным словом на свете, как будто он никогда его раньше не слышал. Он не в силах поверить, что набрался смелости коснуться ее; его пальцы чувствуют под кожей ее ребра. Джоди расстегивает его рубашку, прижимается к нему грудью, и великан стонет и сам удивляется непривычному для себя звуку. Он начинает целовать девушку и не знает, может ли остановиться. Джоди лежит на спине, а великан нависает над ней. Мысли скачут у него в голове, обгоняя друг друга. Он боится испачкать ее простыни рабочими ботинками. Боится причинить ей боль. Он никогда раньше не был с женщиной и знает, что она это поймет.
Великан отстраняется от Джоди. Он садится в темноте.
— Что? — шепчет Джоди чуть испуганно, задыхаясь. Она опирается на локти.
Великан снимает свитер и рубашку, нагибается и расшнуровывает ботинки. Он стягивает их, встает и снимает белье. Когда он складывает одежду на стул, его руки дрожат. Он ложится рядом с Джоди и притягивает ее к себе. По крайней мере, думает он, она не видит его в темноте.
Когда Джоди спускается вниз, Элизабет Ренни на кухне варит кофе. Расписное яйцо по-прежнему лежит на блюдце. Джоди кладет его на ладонь. Элизабет Ренни косится на яйцо, но оно кажется ей голубым шаром, просто елочным украшением. Джоди возвращает яйцо на место. Элизабет Ренни наливает себе кофе и замечает, что Джоди пахнет мылом и соломой.
Наверху великан открывает окно спальни, вылезает на карниз и беззвучно спрыгивает на землю. Деревья, телефонные провода — все покрыто льдом. Еще достаточно рано, и никто не видит, как великан бежит по дороге, улыбаясь как сумасшедший и понятия не имея, что это самое холодное Рождество за последние пятьдесят лет.
Ты звонишь матери снежным утром среды, и она первым делом сообщает, что у них в Делрей-Биче тридцать градусов и ее муж рвет апельсины с дерева. Тебе пришлось дождаться, пока сын и муж вый — дут из дома, потому что ты уверена: разговор будет нелегким.
— Мама, — говоришь ты, когда удается вставить словечко, — со мной что-то неладно.
На другом конце провода повисает молчание. Ты почти чувствуешь жар Флориды.
— Мне очень сложно выходить из дома, — скажешь ты.
Твоя мать рассмеется так бурно, что сперва тебе покажется, будто она кашляет.
— О боже, — наконец скажет она. — А я подумала, что у тебя рак. Ты не можешь выходить из дома? Золотце, во Флориде люди не выходят из дома все лето, и никому нет дела до этого. Здесь так жарко, что на солнце сразу поджаришься, как яичница.
Самое время перевести разговор на тему погоды, но ты уже далеко зашла. Ты расскажешь ей все. Ты не можешь водить, не можешь оставаться одна, у тебя странные симптомы: потеют руки, колотится сердце, в животе тугой комок, как будто опухоль. От мысли о самолете тебе становится дурно. Ты не можешь ходить в магазин или кинотеатр без мужа, и все равно приходится садиться у прохода на случай непреодолимого желания сбежать. Ты так часто отшивала друзей, придумывала нелепые отговорки, что они больше не звонят тебе. Судя по причмокиванию в трубке, мать кусает губы.
— Когда это началось? — спросит она.
Если ты признаешься, что после твоего последнего визита к отцу, она разразится тирадой о том, как он изо всех сил пытался разрушить ее жизнь.
— После полета на самолете. Наверное, я сошла с ума, — ответишь ты, ожидая, что она начнет тебя разубеждать.
— Гм, — промычит она, размышляя.
Ты расскажешь, как боишься, что сын узнает о твоей беде. Когда мать спросит, скрываешь ли ты от него правду, ты признаешься, что это так.
— Тогда он не узнает, — скажет мать. — Ты ведь так и не узнала.
Ты сядешь. Тебе захочется повесить трубку.
— Что? — скажешь ты.
— Что слышала, — ответит мать.
И расскажет, что после развода два месяца не выходила из дома. А потом еще около года заказывала продукты по телефону, пока тебя возили родители лучшей подруги. Ты тогда считала, что мать очень занята, но если подумать, чем именно? Мать говорит, что почти три года боялась выходить из дома, но потом как-то раз просто села в машину, доехала до угла и покатила дальше.
— Только не спрашивай, как это началось или закончилось, — скажет мать.
Если она думает тебя утешить, то сильно просчиталась. Новость просто ужасна, болезнь может оказаться наследственной, и ты еще сильнее, чем раньше, боишься заразить свое дитя. Мать удивляет тебя вопросом, не хочешь ли ты, чтобы она прилетела в гости. Ты отвечаешь, что должна справиться сама, подразумевая: без нее. И начинаешь гадать, что еще она от тебя скрывала. Возможно, ребенком ты на самом деле знала больше, чем сейчас? Прежде чем положить трубку, мать заверит, что ты совершенно точно не сходишь с ума.
— Ага, конечно, — ответишь ты кислым голосом, каким разговаривала с ней подростком.
Мать расскажет, что недавно смотрела телевизионное ток-шоу о твоей болезни.
— Это называется «панические атаки», — тихо скажет она, и ты поймешь, что на кухню вошел ее муж с апельсинами.
Мать не позволит тебе повесить трубку, пока ты не пообещаешь позвонить в больницу или поликлинику. Ты обещаешь, но звонишь только через неделю.
Твой звонок переведут на эксперта, который сначала не поймет ни слова, потому что твой голос будет срываться. Как только ты скажешь, что не можешь одна выходить из дома, он начнет перечислять твои симптомы. Он будет знать о тебе все, и ты скажешь ему не больше четырех фраз. Влажные руки, скажет он. Резиновые ноги, колотящееся сердце, граница, за которую невозможно зайти. Он настаивает, что это не психическая болезнь. Когда он скажет, что у тебя агорафобия, ты обрадуешься: наконец-то у твоей проблемы появилось название. Разумеется, ты не поверила матери, но теперь совершенно незнакомый человек утверждает, что ты не безумна. Поскольку ты живешь слишком далеко, чтобы ходить к психотерапевту, он даст тебе адрес дистанционных курсов и список книг для чтения. Он скажет, что ты можешь изменить свое поведение, бороться и победить. Когда он спрашивает, есть ли у тебя «уютный человек», ты не понимаешь и первым делом думаешь о сыне. Представляешь, как он спит в кроватке, как ему, должно быть, уютно в обнимку с мягкими игрушками, когда мама и папа в соседней комнате. Но психотерапевт объясняет, что «уютный человек» — это тот, на кого можно положиться, в присутствии кого можно справиться с вещами, которые в одиночку или в обществе других людей тебе не под силу. Тогда ты понимаешь, что твой «уютный человек» — твой муж. Надо же! Неважно, что ты думаешь о нем; в глубине души ты доверяешь ему больше всех на свете.