Мы с Селим-беем наблюдали за комедией через окно. Голова Афифе все еще покоилась на плече мужа. Вечерний свет, проходя сквозь листья плюща, обвивающего окно, освещал полутемную комнату и ложился только на ее лицо, будто гравируя металлическую табличку. Рядом со сморщенной, лысеющей головой мужа, то и дело склоняющегося к доске, ее лицо казалось почти детским и чистым.
Близость, которая совсем недавно представлялась мне проявлением любви, теперь выглядела как страшная кара, сродни вынужденной покорности пленника. Кто знает, может быть, именно поэтому я не ревновал Афифе и не испытал ничего, кроме грусти, когда увидел их склоненные друг к другу головы.
Потом я часто видел Рыфкы-бея и Афифе вместе. Я даже стал свидетелем их супружеского кокетства, которое они себе позволяли, не обращая на меня внимания или считая, что я ничего не замечаю. Но, несмотря ни на что, мои чувства не изменились.
Благодаря игривым словам каймакама в моем воображении постоянно вырисовывались любовные сцены, но я наблюдал за ними пустым и безразличным взглядом, не получая никакого удовольствия от видений жалкого полуобнаженного тела пленницы, которая лишь терпит муки в руках этого человека. Я видел это так и жалел ее.
Каймакам сидел в экипаже и задыхался от кашля. Желая начать разговор об Афифе, я сказал:
— Надеюсь, простуда от младшей сестры не перекинулась на вас.
Поборов приступ кашля, он ответил:
— Нет, нет... Это от рукопожатия этого чертова типа. Видели, как он держит кости, та еще скотина. От таких можно ждать любой хитрости...
Я хотел немного подзадорить каймакама:
— По пути к Рыфкы-бею вы, господин, были настроены против него. Потом казалось, что вы друг другу понравились и прекрасно поладили. А теперь он вам опять не нравится.
Каймакам не стал защищаться и печально произнес:
— Человек — создание слабое. Я винил Селим-бея, но сладкие речи этого типа обманут любого. К счастью, он может повлиять на человека, только когда чешет языком. Любой, кто хотя бы минуту спокойно подумает, поймет, что его заманивают в ловушку. Пока этот тип рассказывал мне о торговле солодовым корнем, я верил, что на поля Чине обрушивается дождь золотых монет. Кто знает, возможно, идиотов Склаваки он так же обманул.
Каймакам был так агрессивно настроен против Рыфкы-бея потому, что проиграл ему два четвертака.
— Это вы виноваты, — сказал я. — Разве не вы сказали: «Я поставлю четвертак», когда начинали игру?
— Сказал, но в шутку... Лучше бы не говорил... Проиграв две партии, я достал два четвертака, пребывая в полной уверенности, что он их не возьмет. И что? Взял, подлец. Точно ветром сдуло.
Мне не хотелось, чтобы он уводил разговор от Афифе.
— Кажется, они окончательно помирились. А вы что думаете?
— Как знать... Должно быть, пожалел бедную женщину. Селим-бею следовало подождать, сделать все как нужно, пока еще не поздно было. Впрочем, эти женщины странный народ. Возможно, мошенник понравился ей. А Селим-бей не смог ничего толком объяснить. Говорю же, этот тип самый настоящий мошенник...
XVII
Со дня нашего визита прошла примерно неделя. Однажды после обеда я возвращался с базара и вдруг услышал, как какой-то греческий мальчик окликает меня по имени. Повернув голову, я заметил старшую сестру, которая зонтиком указывала мне на дверь какой-то лавки, торгующей тканями.
Поначалу я подумал, что она пришла вместе с Афифе, и разволновался. Но она была одна. Показав мне несколько кусков шелковой материи, развернутой на прилавке, она попросила совета и сказала, что из этого шелка будут шить одежду для ребенка Афифе.
— Малыш приедет сюда, госпожа? — спросил я.
Она улыбнулась:
— Разве измирская бабушка его отпустит? Фофо скоро туда поедет... с ней и отправлю.
В растерянности я пробормотал:
— Афифе-ханым поедет в Измир, а как же вы?
Она снова улыбнулась и пожала плечами:
— Что поделать, опять останусь одна. Может быть, она приедет летом, на пару месяцев. Куплю-ка я малышу игрушек. Здесь они не очень хороши, но что поделать!.. Ей нужно привести игрушки тоже...
Торговец снимал с полки раскрашенные барабаны, лодки с парусами, солдатиков из свинца и расставлял их на прилавке. Мы выбирали понравившиеся, торговались и отставляли в сторону.
Хотя поначалу я беседовал со старшей сестрой внятно и спокойно, даже шутил, выбирая игрушки, через некоторое время я потерял нить разговора и начал нести чушь. Она тоже почувствовала, что я веду себя странно.
— Что с вами, Кемаль-бей? Вы больны? — спросила она.
Я принужденно рассмеялся:
— Что вы, госпожа!
— Вы так бледны...
Нужно было найти отговорку. Я вспомнил о письме из Стамбула, которое получил за день до этого. В нем отец сообщал, что мать в последнее время опять болеет, поэтому поездка ко мне, изначально запланированная на лето, откладывается до осени.
— Я получил письмо из Стамбула, госпожа. Мать вновь больна. И, похоже, серьезно... Вы знаете, я не могу туда поехать.
Старшая сестра вдруг позабыла обо всем и в крайнем волнении принялась выспрашивать подробности. С каждой минутой на душе у меня становилось все тяжелее. Говорить было трудно, поэтому я, не в силах придумать что-либо, поначалу отвечал первое, что приходило в голову. Но когда она сказала, что Селим-бей даст телеграмму в Стамбул, чтобы получить необходимые сведения, от страха я вновь обрел способность мыслить.
— Возможно, все не так страшно, как мне кажется, госпожа. Да и отец ничего особенного не говорит... Просто волнуюсь, — оправдывался я.
Глаза старшей сестры наполнились слезами: она переживала за старуху, которую видела всего несколько раз в жизни.
— Давайте поедем к нам, Кемаль-бей, — предложила она.
— С вашего позволения, не стану вас беспокоить.
— Как вам не стыдно... Почему вы хотите, чтобы я оставила вас одного? Селим не только наш, он и ваш брат. Поговорите с ним, на сердце полегчает.
Без лишних слов я забрал пакеты старшей сестры, и мы пошли к повозке, ожидающей на углу.
Селим-бей вместе с зятем ушел прогуляться. Афифе сидела в саду одна. Старшая сестра сказала что-то по-гречески и, вверив меня заботам младшей, пошла переодеться.
На мою ложь по поводу болезни матери Афифе откликнулась почти так же. Но в отличие от старшей сестры она не показывала своего волнения и стеснялась задавать вопросы, опасаясь расстроить меня еще сильнее.
Поначалу она хотела пригласить меня в дом, но почему-то передумала.
— Если вы не устали, прогуляемся немного по саду?! — предложила она. — Свежий воздух полезен...
Мы начали медленно спускаться по тропинке, ведущей от дома к калитке. Флора бежала рядом. То и дело она бросалась к воротам и лаяла на проходящих по улице буйволов, а затем возвращалась, поднимая пыль, падала на спину у наших ног и начинала кататься по земле.
Афифе раздражали собачьи выходки. Она даже сердилась, словно к ней проявляли неуважение. Поймав собаку за цепь и привязав ее к дереву у края дорожки, она свернула на одну из боковых тропинок.
Странная сила — привычка. По этой тропинке мы шли прошлым летом, когда я впервые приехал в гости вместе с отцом и матерью. Шагая между теми же деревьями, мы дошли до колодца в огороде.
— Не хотите ли умыться, Кемаль-бей? Холодная вода вернет вам бодрость, — спросила Афифе.
Не говоря ни слова, я склонился над одним из колодезных желобов и несколько раз окунул лицо, а потом и всю голову в холодную воду.
Я двигался так резко и неловко, что вместе с головой насквозь промочил верхнюю часть пиджака. Вода, залившись за воротник, холодными струйками бежала по груди и спине, мешая держаться прямо, поэтому я наклонялся вперед, словно в реверансе.
Афифе с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Что вы наделали, Мурат-бей! — воскликнула она. — Вы заболеете!
Я пожал плечами, как будто хотел этим движением показать, что ситуация не заслуживает внимания.
— Вы знаете, как долго я мучилась, все еще кашляю... Прошу вас, вытрите голову насухо.
Я бы вытер, только чем? Сунув руку в карман, я обнаружил, что платка в нем нет. Уже много дней я потакал своей несобранности и ленился положить его.
Афифе показала крошечный кружевной платочек, зажатый в ладони:
— Я бы дала его вам, но что толку? Вам нужно большое покрывало...
Я провел правой рукой от подбородка ко лбу и пригладил волосы. Этот жест, сродни жесту уличных мальчишек, вытирающих нос рукавом пиджака, растрепанные волосы и особенно попытки по-прежнему выглядеть достойно и печально придавали мне столь комичный вид, что Афифе на этот раз рассмеялась во весь голос. Однако, боясь показаться невежливой, она немедленно прикрыла рот рукой:
— Развяжите галстук, Мурат-бей. А лучше бы вам и ворот расстегнуть.
Я молча повиновался. Но тонкий мокрый галстук, скользнув вниз, сразу затянулся в узел и повис у меня на шее, как ошейник Флоры. Надежды сдвинуть его не было.
Глядя на мои неловкие движения, Афифе подалась ко мне, как будто хотела помочь, но передумала, видно посчитав, что дотрагиваться до тела молодого человека неправильно.
— Держите голову на солнце... Как бы то ни было, хоть немного помогает...
Я сделал пару шагов к лучу света, освещавшего пространство между двумя большими инжировыми деревьями по ту сторону колодца. Теперь мы стояли лицом к лицу.
— Что с вами, Мурат-бей?
Своим вопросом Афифе пыталась добраться до глубинных основ моей нынешней участи, я это почувствовал. Стоя под слепящим солнцем, я делал вид, что думаю лишь о том, как бы высохнуть, и не осмеливался взглянуть на Афифе, одновременно ощущая, что она смотрит на меня с грустью, любопытством и жалостью.
Я произнес только одно слово, будто опасался разоблачения:
— Мама.
Держась все так же важно и серьезно, Афифе сказала:
— Да, ваша мама, мать для всех нас. Но если старшая сестра мне все правильно объяснила, не произошло ничего такого, о чем стоило бы волноваться... Возможно, ей уже лучше.