Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов и тем благороднее и краше смотрелись молодые женщины, любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей. Эти барышни с волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими женихами в кушаках и заплатанных рубахах.
Гулянья продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, придерживая друг друга за талию, прохаживались по две или три, тихонько пересмеивались и напевали песни.
Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину — население квартала. Чтобы сократить расходы, лампу включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[23].
Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.
Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и хваткой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями — так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.
Госпожа Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать по самой низкой цене сыр и сливочное масло, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек. Тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, дескать, чтобы вкуснее были, а на самом деле чтобы показать их всем проходящим мимо.
Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше госпожи Варвары, но форма самовыражения была иной. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я почему-то сторонился девушек и заводил дружбу только со стариками и детьми.
Оказалось, что я вел искусную политику, даже не подозревая об этом. В городке не считалось зазорным приставать к молодым гречанкам при встрече, но я держался от них подальше и по этой причине в церковном квартале прослыл честным и порядочным юношей. С другой стороны, мое поведение притягивало барышень и толкало их на сближение.
Когда я однажды пришел домой в неурочный час, то застал одну из них гладящей мое белье вместе с госпожой Варварой. Ее звали Стематула, и ее знали все. Девочка-сирота, которая выросла в доме своего дяди, бедного больного старика, прикованного к постели... Народ помогал ей.
Стематула была самой свободной и крикливой девушкой квартала. Она открыто флиртовала с мужчинами во время вечерних прогулок, и поэтому многие относились к ней недружелюбно. Тем не менее, увидев меня, она смутилась, как будто ее поймали на месте преступления, и попыталась уйти.
Я лишь кивнул ей и начал беседовать с тетушкой, загородив дверной проем, так что она не могла пройти мимо меня.
Стематула, с ее черными как смоль вьющимися волосами, блестящими глазами, немного вздернутым изящным носиком, наверняка считалась очень приятной и красивой девушкой. Сейчас я это понимаю, но тогда она не совпадала с образом красавицы, который я себе придумал, и поэтому не понравилась мне.
Стематула стала моей первой подругой среди девушек квартала. Следом за ней, подобно птичкам, которых приучают есть корм с руки, пришли и другие.
Очень скоро их было уже не меньше полудюжины. Я все еще помню их имена, в том порядке, в котором они меня интересовали: Марьянти, Еленица, Деспина, Рина, Миерис, Пенелопица (но ее коротко звали Пица). Необходимо признаться, что девушек во мне привлекали не только длинные красивые волосы и вычурные галстуки. Без сомнения, особую роль сыграло несравненное богатство нашего дома.
Любовь к достатку и хвастовству подточила моральные устои госпожи Варвары. До моего приезда старая дева жила на три меджидие[24] в месяц и еле-еле сводила концы с концами, экономя на всем. Теперь она привыкала к мотовству, порой собирая девушек в саду позади дома и угощая вареньем, сыром и пирожками. Разумеется, они не оставались в долгу и помогали ей управляться с домашними делами.
Но когда я был дома, девушкам запрещалось переступать его порог. Судя по их поведению, тетушка давала десятки наставлений и предостережений, напоминая, что я молодой холостяк. Вроде бы мои беседы с барышнями никак не могли насторожить население квартала. Мимолетный разговор всегда происходил на улице, в толпе, у всех на виду. Никто никогда не видел, чтобы я оставался с какой-то из подруг Подолгу наедине.
Но должен сказать, что на людях девушки тоже вели себя невероятно тонко и хитро.
Стоило мне выйти на церковную площадь, как я чуть ли не сталкивался нос к носу с одной или двумя. Какое-то время они шли рядом со Мной, потом, пройдя сорок-пятьдесят шагов, уходили в сторону, уступая меня другой группе, которая тоже вроде бы случайно появлялась на моем пути. Иногда я сам бросал их на середине дороги, чтобы завязать дружескую беседу с детьми или стариками квартала.
Однако такого рода общение не могло со временем не принять другой формы. Постепенно мои подруги начали соперничать между собой, ревновать и распускать сплетни. Самой ловкой и хитрой в этом деле оказалась Рина.
Как-то вечером я столкнулся с ней вдалеке от церковной площади, на одной из окраинных улиц городка. Она возвращалась с рынка с небольшой корзинкой в руках. Хотя у меня были дела на рынке, я пошел с ней. Мы разговаривали всю дорогу и вместе подошли к церковному кварталу. Я даже предложил понести ее корзинку, но она наотрез отказалась.
Рина была красива, но тоже не соответствовала придуманному мной образу. Когда мы оставались наедине, я не мог оторвать глаз от ее высокого чистого лба, чудесных губ и необыкновенной формы носа, но все же придерживался мнения, что такая девушка не должна нравиться, ведь на ее щеках проступали веснушки, а подбородок был слегка кривым. Однако почему-то в тот вечер, когда мы вместе шли домой, я почувствовал, что больше всего меня завораживают именно ее веснушки и подбородок.
На следующий день я вновь случайно встретил Рину на том же месте, с той же самой корзинкой...
Когда же она через день в третий раз попалась мне на глаза, я наконец все понял. Должно быть, сегодня она ждала меня дольше обычного, устала стоять и поэтому присела на крыльцо одной из развалюх и погрузилась в плетение кружева.
Увидев меня, Рина совершенно растерялась и покраснела.
— Кого ты ждешь, Рина? — со смехом спросил я.
Рина недолго колебалась.
— Отец должен прийти с рынка... — солгала она.
Я сделал вид, что поверил:
— Хорошо, тогда жди...
Я начал удаляться, но Рина не села обратно на крыльцо. Через пять-десять шагов я обернулся и увидел, что она медленно идет следом за мной.
— Что, решила не ждать отца?
Я смотрел на Рину и улыбался, взглядом показывая, что все понимаю.
Она засмеялась в ответ и пожала плечами, давая понять, что быть уличенной в хитрости для нее не важно:
— Я пойду, не буду ждать.
В этот час улица была безлюдна. Обычно мы болтали без умолку, но сегодня у нас словно языки отнялись. Мы шли бок о бок, я поглядывал на Рину, а она мгновенно перехватывала мой взгляд, вздрагивала и с улыбкой смотрела на меня.
Я почувствовал необходимость что-то сказать.
— Рина, давай я немного понесу твою корзинку.
Девушка задрожала от страха:
— Вы понесете? Нельзя.
— Можно... Ты устала...
— Это стыдно, что скажут люди, если увидят?
По мнению Рины, показаться вместе, практически рука об руку, Не считалось зазорным. Но если бы я нес ее корзинку и нас увидели, разразился бы нешуточный скандал.
В тот вечер у меня внутри все кипело: мне хотелось схватить девушку за неровный подбородок, дотронуться до веснушчатой щеки, укусить за губы — словом, играть с ней и тормошить, как котенка. Такой возможности не было, поэтому я схватил корзинку и гневно произнес:
— Дай ее сюда... Я так хочу.
Рина крепко держала корзинку. Она даже сжала ее коленями, зная, что силы рук не хватит. Наши пальцы и волосы соприкоснулись, ведь это неизбежно в борьбе, и мы оба вдруг остановились, с трудом переводя дыхание.
Она вновь повесила корзину на руку, и мы продолжили путь.
— Ты очень упрямая, Рина...
— Я очень упрямая. Но если увидят, что вы несете мою корзинку, будет очень стыдно...
— Почему же стыдно, разве мы не друзья?
— Вы другой человек...
Наивные слова этой бедной девочки и почтение в ее глазах лучше, чем что бы то ни было, передали то восхищение, с которым люди квартала относились ко мне.
Естественность Рины придала мне уверенности, и я нахально заявил:
— Я собираюсь на прогулку в Турунчлук. Пойдешь со мной?
Она сразу отвергла мое предложение:
— Это невозможно. А если увидят, будут говорить... И еще мама... Вы знаете, моя мама...
Подмигнув, она озорно засмеялась и показала жестом, что ее выпорют.
— Ну, если так, ладно... пойду один.
Мы дошли до угла улицы, не говоря друг другу ни слова.
— Здесь мы расстанемся... Я ухожу.
Рина замерла в нерешительности, как будто обдумывая что-то. Потом она привстала на мысках, но молчала.
— Ты что-то хочешь сказать?
Понизив голос, как будто вокруг нас толпились люди, она прошептала:
— Вы сейчас пойдете. Я, может быть, потом приду другой дорогой, чтобы никто не увидел.