Переулок упирался в Мордвиновский спуск, один из нескольких крутых спусков, соединявших высокую правобережную часть города, где располагался центр, с низкой левобережной частью. Обе части разделялись речкой Лопань, узкой и грязной. Следует сказать, что город Харьков стоял на трёх небольших речках: Лопань, Харьков и Нетечь, и среди жителей была в моде поговорка «Хоть лопни, Харьков не течёт».
Наш дом стоял на самой бровке обрыва, и из окон нашей комнаты на втором этаже была видна вся левобережная часть города с Благовещенским собором, Центральным базаром, вокзалом, лесом вдали с бегущими на горизонте в облаках паровозного дыма поездами.
За «старым» домом был запущенный сад, заросший высоченными акациями. Весной сад утопал в белой кипени цветения, сопровождающейся одуряющим запахом. Двор «нового» дома с самого начала трактовался строителями, как придаток к «дому нового быта», и был по существу фруктовым садом, засаженным вишневыми, абрикосовыми, тутовыми деревьями, с цветниками, розариями.
Я росла в семье без мужчины. Отец мой сидел. Самыми близкими для нас людьми были младшая мамина сестра Люба с дочкой Эллой, отец которой дядя Йося в 1937 году тоже был арестован и только около года назад вернулся из заключения.
В нашей семье никто никогда не занимался спортом. В Харькове до войны, как мне казалось, спорт вообще был не в моде, ни спортивных залов, ни, тем более бассейнов в городе практически не было. Вероятно, они и были где-либо в новых районах, например, в районе Тракторного завода, но мы просто об этом не знали. Почти все школы размещались или в приспособленных зданиях или в зданиях дореволюционной постройки и тоже не имели своих спортивных залов. Я же жила в центре, где даже наш любимый Дворец пионеров не имел ни спортивного зала, ни бассейна. Я была активной девочкой, и мне нужно было куда-то девать свою энергию.
Я бегала на лыжах в Профсоюзном саду, каталась на коньках во дворе, но самое главное — санки. В зимнее время из-за своей крутизны Мордвиновский спуск был непроезжим, и вся окрестная ребятня собиралась здесь со своими санками. (На Мордвиновском спуске жила Людмила Гурченко, и мы с ней, вероятно, катались в детстве на санках с одной горки.) Мы лихо скатывались на поперечную Клочковскую улицу, по которой ходили трамваи и грузовики. К концу спуска санки развивали бешеную скорость, и нужно было, притормозив, в последний момент свернуть в сторону и свалиться в сугроб. Самые отчаянные смельчаки выезжали на Клочковскую улицу, рискуя попасть под трамвай.
Кроме того, был еще Дворец пионеров, бывший губернаторский дворец — прекрасное белое здание с колоннами на площади Тевелева (я опять не знаю, кто такой был Тевелев, чье имя носила до войны главная площадь Харькова). Здесь я посещала балетную студию, из которой меня, крепкую ширококостную девочку два раза пытались отчислить. Но каждый раз на просмотре я лихо танцевала темпераментную лезгинку, и меня оставляли. Мы должны были перейти со следующего года к занятиям на пуантах, и нам даже велели купить к сентябрю специальные туфельки. Но началась война, и моя балетная карьера сорвалась. Еще были занятия музыкой, которые я посещала в клубе имени Третьего Интернационала, расположенного в здании бывшей Главной городской синагоги на Пушкинской улице.
Я была самостоятельной девочкой — и в балетную студию, и в музыкальную школу я устраивалась сама. Маме было некогда, она работала юрисконсультом сразу в трех организациях
В четвертом классе появилось новое увлечение — театр. Помню, с каким трепетом нетерпения я, томясь, ожидала, когда поднимется тяжелый занавес сцены нового оперного театра на Московской улице, куда мы с мамой, тетей Любой и Эллой отправились смотреть балет «Бахчисарайский фонтан».
В Украинском драматическом театре имени Шевченко я, обливаясь слезами, смотрела «Оптимистическую трагедию».
Но чаще всего я посещала Детский театр на улице Гоголя. Началось с того, что мы с классом как-то отправились туда в культпоход. Этот театр располагался на полпути между домом и школой, а билеты туда были очень дешевы. У меня водились какие-то небольшие деньги — мне давала мама, и я вдруг поняла, что мне доступно ходить в театр, когда только захочу. Я пыталась уговорить мою подругу Валю составить мне компанию, но она отказалась. И я в одиннадцать лет отправлялась в театр одна. Я уже не помню ни одной пьесы из тех, что там смотрела. Запомнилось только, что мне понравился один очень смелый пионер со светлым чубчиком, а потом оказалось, что этого мальчика играла женщина.
Пока мама зарабатывала нам на жизнь, я была предоставлена самой себе. С самого раннего возраста я была очень независима и в суждениях, и в поступках, и как-то вдруг поняла, что Харьков может мне предоставить многие блага цивилизации.
Я уже упоминала, что непосредственно за нашим домом находился Профсоюзный сад, незадолго до войны переименованный в сад имени Шевченко, в который мы проникали через дырку в заборе. За садом располагался городской зоопарк, куда вход был уже платным. Но нас это не останавливало: мы освоили очередную дырку в заборе и попадали в зоопарк с тыла, со стороны оврага.
Весной Профсад утопал в черемухе и сирени, на которые мы делали набеги. Прямо за забором, метрах в ста от нашего дома располагался деревянный летний театр, но однажды ночью, года за четыре-пять до войны он загорелся. Мы всю ночь не спали — ветер нес горящие головешки в сторону нашего дома. До сих пор помню огромный костер, которым пылало довольно внушительное здание театра.
Впоследствии на этом месте устроили спортивные площадки, на которые мы ходили, когда там не было взрослых, играть в волейбол.
Улицы Харькова, как и во всех южных городах, были засажены каштанами и акациями. Когда каштаны зацветали белыми свечами, это было удивительно торжественное зрелище. Когда же цвели акации, деревья как будто покрывались белым снегом, который потом осыпался, скапливаясь в ложбинах и канавах.
Благоустроенный, представительный центр, сформировавшийся еще в дооктябрьское время, прекрасные фешенебельные магазины, любимая нами знаменитая кондитерская «Красный мак» (бывший магазин Жоржа Бормана), где продавали шоколадные бомбы, начиненные бирюльками, старый и новый магазины «Пассаж» могли бы сделать честь любому Европейскому городу.
Перед самой войной по главной улице, Сумской, пустили троллейбус.
Для меня было большим наслаждением чувствовать свою причастность к жизни города, бродить по его улицам, магазинам. Особенно я любила отделы елочных игрушек и канцелярских товаров, где покупала переводные картинки, нарядные наклейки для тетрадок.
Я была рослой девочкой с двумя длинными косичками, мною начинали интересоваться мальчики — они писали мне любовные записки. Я ощущала свою распускавшуюся женственность и была полна ожиданий счастливых перемен.
В конце мая я окончила на все «отлично» четвертый класс и получила «Похвальную грамоту». Моя заветная мечта поехать в Крым в знаменитый «Артек» опять не осуществилась, пришлось отправиться в пионерский лагерь в Кобеляки недалеко от Полтавы.
Утопающий в садах городок, где было всего то ли 8, то ли 9 тысяч жителей, имел свой летний кинотеатрик и баню, куда нас водили раз в неделю. Железнодорожная станция была в нескольких километрах от города, электричество включали только вечером.
Лагерь располагался в здании городской школы, стоявшей на отшибе на высоком берегу чудной, ласковой речки Ворскла. Прямо за лагерем начинался лиственный бор. Территория была не огорожена, и мы, пользуясь этим, удирали в лес, на речку. В Ворскле я поймала первую в своей жизни рыбу. Это был маленький пескарик, но счастью моему не было предела.
О том, что началась война, мы узнали только во второй половине дня. После «мертвого часа» пришел из города почтальон и сообщил, что уже с утра начались военные действия и немцы бомбили Киев, Минск и другие города.
Надо сказать, что тревожные слухи о грядущей войне давно будоражили население. Ожидание начала войны витало в воздухе. По Сумской улице часто, перекрывая движение, чеканя шаг, маршировали курсанты военного училища. Они чудно пели: «Если завтра война, если завтра в поход…» Это было прекрасное зрелище, но тревожный холодок плохих предчувствий поднимался по спине.
Тем не менее, известие, что война уже идет, оглушило нас. Девчонки, размещавшиеся в одной большой палате, все лежали ничком на кроватях и рыдали в голос. Единственный по случаю воскресенья на весь лагерь дежурный вожатый безрезультатно пытался нас успокоить. Мальчики ходили хмурые, серьезные.
Нам объявили, что война скоро кончится нашей победой, а мы до конца июня добудем смену и по графику вернемся домой.
На следующий день двое мальчишек удрали на фронт, но их выудили на станции и вернули в лагерь. А еще через три дня нас спешно посадили на грузовики и отвезли на станцию к ночному поезду.
В дороге уже явно ощущалась напряженная военная обстановка. Поезда были не освещены, проехали затемненную Полтаву.
Утром на Харьковском вокзале меня встретила встревоженная мама. Сводки с фронта военных действий были неутешительными.
В Харькове как будто ничего не изменилось. Было в разгаре обильное фруктами, красками знойное украинское лето.
На окнах появилось затемнение. Активисты ходили вдоль окон и следили, чтобы нигде не пробивался свет. Поскольку находиться в душные южные ночи в комнатах с закрытыми окнами было трудно, вечера проводили, в основном, в темноте.
В июле к нам зашел мамин друг, адвокат Кругляк, занимавшийся папиным делом. Это был умный, решительный человек, и мама часто обращалась к нему за советами.
Кругляк заявил, что нужно готовиться к эвакуации и уезжать на восток, как можно скорее. Мы с мамой были этим сражены, нам казалось нелепым, диким бросить все и уехать, не известно куда. Мы были морально не готовы к таким решительным переменам.
Хотя все знали, что немцы стремительно наступают, город жил спокойной, размеренной жизнью.