Утром примчались мои подруги Эммочка и Инна. Первое, что сделала Эмма, это зашвырнула злополучный вьетнамский мат в кладовку. Осмотрев мой левый бок, подруга заявила, что боли происходят оттого, что, очевидно, сломано хрупкое нижнее ребро. В этом ничего страшного нет — оно постепенно заживёт, но этот процесс длительный и болезненный.
На правую руку, вместо косынки, мне одели привезенный Инной бандаж, который сохранился у неё с тех пор, как она два года назад в гололёд упала на улице и сломала руку. Чтобы уменьшить боль, грудную клетку туго стянули старой Кириной скатёркой и закрепили в качестве корсажа большими английскими булавками.
Состояние у меня было настолько плохим, что я, как предполагала раньше, ехать на выставку не могла. Теперь главной мечтой стало, как можно скорее, добраться до моей милой предсказуемой Германии, где всё так ясно и понятно, и оказаться в своей обжитой любимой квартире.
Эмма позвонила в аэропорт и узнала, что для таких, как я, у них организована специальная медицинская служба.
Когда мы во вторник утром на такси приехали с Кирой в «Шереметьево-1», нас направили сразу же в медпункт. Женщина-врач, посмотрев мои справки, сказала:
— Вы наш клиент. Пока что посидите, подождите.
Вместе с Кирой, прихватив мои документы, чемодан и билет, они ушли. Через 20 минут они вернулись, и подруга протянула мне паспорт, зарегистрированный билет и посадочный талон.
Всё прошло хорошо, а я нервничала, поскольку у меня в чемодане было два блока сигарет с ментолом, которые я везла в подарок своим друзьям. А по таможенным правилам разрешается провозить только один блок.
Наконец, объявили посадку, и за мной пришёл здоровенный парень в синей форме, который должен был меня в специальном кресле-каталке отвезти к самолёту.
На прощанье, я поблагодарила врача, которая предупредила, чтобы я ничего не подписывала, пока меня ни посадят непосредственно в самолёт. Из перепалки между ней и моим сопровождающим я поняла, что это — два враждующих между собой подведомства, интересы которых расходятся. Мы попрощались с Кирой, и я, как королева, покатила в моём кресле через весь аэровокзал.
Когда мы после паспортного контроля оказались в накопителе, там, кроме нас и какой-то женщины в зеленой форме служащего аэропорта, пока никого не было.
— А самолёт-то ещё не прибыл! — раздражённо сказал мне мой сопровождающий, как будто я была виновата в том, что самолёта ещё не было.
Поставив меня в моём кресле рядом со стойкой пропуска на посадку, он со злым выражением лица уселся напротив, демонстративно показывая всем своим недовольным видом, какая я сволочь, что заставляю его терять такое драгоценное для него время. Под влиянием ненавистных взглядов своего визави у меня невольно стал образовываться стойкий комплекс вины перед ним. «Может быть, чёрт с ним… Подпишу я ему эту проклятую бумажку, и пусть он катится по своим важным делам», — подумала я.
Но тут прибыл мой самолёт, и мы увидели, как пассажиры по остеклённому коридору проходили к залу регистрации. Но это ещё не всё — к самолёту прошли пограничники с собакой, уборщики с вёдрами, швабрами, и только после того, как они вышли, объявили посадку.
Мой сопровождающий обрадовано вскочил — наконец, он может избавиться от меня. Он протянул мне на подпись какой-то лист бумаги, и я уже готова была его подписать, но тут к нам подошла женщина в зеленой форме. Как оказалось, она тайно блюла мои интересы.
— Я сама тебе подпишу, когда сдашь женщину стюардам и вернёшься.
Война «синих» и «зеленых» продолжалась.
Мой сопровождающий с невероятной скоростью повёз меня вниз по наклонному трапу. «Господи, пронеси — не дай разбиться ещё на земле!» — взмолилась я.
Но всё кончилось благополучно, и «синий», сдав меня на руки гостеприимным радушным стюардессам, помчал пустую коляску обратно навстречу проходящим на посадку пассажирам.
Экипаж был предупрежден о моём прибытии, и мне приготовили место в первом ряду салона эконом-класса. Но, как оказалось, это не стоило им большого труда, поскольку самолёт был наполовину пуст (или наполовину полон — это, как известно, зависит от общефилософского взгляда на жизнь конкретного индивида). Могли бы посадить меня в более просторном салоне бизнес-класса — там вообще сидело всего три пассажира. Но, как выяснилось позже, по немецким законам они не могли этого сделать, даже если бы захотели.
В порту Дюссельдорфа прямо около трапа нас уже ждала специальная автомашина с красным крестом. Она меня довезла до здания аэровокзала, где меня пересадили в коляску с сопровождающим, который помог мне пройти паспортный контроль, получить багаж и доставил до стоянки такси.
Шофёр, молодой симпатичный турок, довез меня по пеленгатору в Кёльн прямо до дома, поднял на 17 этаж и внёс в квартиру мой чемодан, получил плату за проезд с чаевыми, и мы, довольные друг другом, расстались.
Слава Богу, я, наконец, дома. Меня встречает моя подруга-соседка Яна, которая зашла только полить цветочки, ничего не зная о моих злоключениях. Мы решили сегодня уже ничего не предпринимать, а дождаться утра.
Утро показало — я одна жить не смогу. Боли были настолько сильными, что я без посторонней помощи не могла ни одеться, ни раздеться, ни пользоваться туалетом.
Решили вызвать «Скорую помощь» по телефону аварийной службы «112». Машина пришла довольно быстро — мы с Яной едва успели собраться.
Нас доставили в больницу, расположенную в четырёх трамвайных остановках от моего дома. В приёмном отделении врач недовольным тоном сделал нам выговор, почему мы вызвали «Скорую помощь», а не воспользовались такси. В следующий раз в аналогичном случае с меня взыщут стоимость вызова.
Но, тем не менее, мне тут же в приёмном покое сделали рентген, который показал, что вывих вправлен хорошо, а у меня сломано не одно, а два ребра.
Врач вместе с медицинской сестрой поставили новый, более плотный и совершенный бандаж, которым моя рука в согнутом положении была намертво приторочена к телу.
Для нас с Яной стало неожиданностью, когда врач сказал, что сейчас в больнице нет свободных мест и что он может положить меня только в коридоре. А я вообще по моему состоянию могу идти домой, и, если мне не станет лучше, меня могут положить в больницу в ближайшие день-два, когда появятся свободные места.
Но тут я проявила твёрдость и решительно заявила, что согласна на коридор, поскольку живу одна и дома за мной ухаживать некому.
Врач был этим очень недоволен и всем видом показывал, какой я несговорчивый, нехороший человек. У меня опять стал развиваться комплекс вины.
С тем же укоризненным выражением лица он вызвал сестру, которая ловко, всего со второго раза нашла мою вену и взяла кровь, установив, так называемую, канюлю — приспособление, позволяющее в следующий раз брать кровь, уже не прокалывая вену. Что-то вроде маленького краника с винтиком. Тут я поняла, что всё-таки окончательно принята в священное братство больных этой клиники.
Меня усадили в кресло и повезли в хирургическое отделение к месту моей временной дислокации. Это оказался тупик больничного коридора с большим окном и входом в санитарный узел. Там уже стояла больничная кровать и специально оборудованный столик-тумбочка. Сестра установила ширму, и у меня получилась светлая изолированная комнатка даже со своим туалетом.
А когда мне принесли ужин и обезболивающую таблетку, то я окончательно успокоилась по поводу своей дальнейшей судьбы. Ночная медицинская сестра оставила мне «шлафтаблетку» — снотворное, и я прекрасно проспала до утра.
Утром после завтрака меня вместе с кроватью повезли для проведения исследований на другой этаж в отделение физиотерапии. Сделали УЗИ и ещё раз рентген грудной клетки, которые показали, что у меня сломаны не два, а три ребра. Количество сломанных ребер с каждым исследованием угрожающе возрастало. Если этот процесс не остановить, то у меня может вообще не оказаться целых ребер.
После этого меня отвезли обратно в хирургическое отделение, но уже прямо в палату, где стояла сумка с моими вещами и перевезен мой специально оборудованный столик, подключенный к сети вызова персонала, к электросети и телефону. Этот столик оказался справа от меня, но, как я уже упоминала, моя правая рука была неподвижно прикреплена бандажом к телу, а дотянуться до кнопок вызова левой рукой я не могла из-за болей в груди. Я указала на эту несуразность сестре, но она только пожала плечами и сказала, что сама ничего предпринять не может, а передаст мою просьбу врачу. Через 20 минут пришёл врач и сказал, что ничего сделать нельзя, поскольку в палатах, где подключение к столикам предусмотрено с левой стороны, мест нет. Я поняла, что спорить бесполезно и для немецких больниц эта проблема не решаемая.
Поэтому во все время пребывания в больнице для того, чтобы вызвать сестру или зажечь свет, мне надо было сначала левой рукой ухватиться за подвешенный надо мною металлический треугольник, а потом, отжавшись, сесть на кровати и спустить слева ноги. После этого я должна была кругом обойти кровать и левой рукой погасить свет или нажать кнопку вызова сестры. Обратно лечь в кровать я могла уже с правой стороны. Я была рада даже и этой возможности.
Палата была трёхместная. У окна лежала старушка с вытянутой загипсованной ногой. Она всё время вязала и непрерывно говорила. Её звали Элизой — она была румынкой, вывезенной родителями из своей страны ещё в детстве. Когда Элиза узнала, что я русская, то тут же мне заявила, что их Чаушеску — это наш маленький Сталин. Но наш вождь, к всеобщему сожалению, не дожил до того времени, чтобы быть расстрелянным, как их вождь. Я её успокоила, рассказав, что сейчас как раз интересуюсь историей жизни и последних дней Сталина, и судя по тем материалам, которыми располагаю, вождь умер в одиночестве, всеми брошенный, отравленный своими ближайшими соратниками. Неприглядная смерть вождя стала какой-то маленькой компенсацией за те, мягко говоря, «неприятности», которые он принёс народу своей страны.