– Ищешь кого? – спросила девушка.
– У меня назначена встреча, – ответила Джиллиан, хотя такая формулировка не очень-то вязалась с этим местом.
Длинный коридор скудно освещали лампы на потолке. Джиллиан добралась до конца коридора, постучала в дверь и вошла, не ожидая ответа. С тех пор как она побывала тут в прошлый раз, Хуберт навел в мастерской порядок. Мольберт с закрепленным на нем большим листом фанеры стоял теперь у дивана.
– Нашла дорогу, не заблудилась? – спросил он мимоходом, помогая Джиллиан снять пальто и внимательно ее рассматривая. – Платье без складок здорово облегчило бы мне работу. До которого часа ты свободна?
– До обеда, – ответила Джиллиан.
Он попросил ее сесть на диване так, как ей удобно. Но не успела она устроиться поудобнее, как он попросил ее не прислоняться к спинке. Подошел, легонько положил ей руку на плечо, чтобы она всем телом наклонилась чуть вперед.
– Вот так, хорошо?
Она кивнула, и тогда он клейкой лентой красного цвета отметил на полу расположение ее ног. Затем он молча обошел все помещение, разглядывая Джиллиан с разных точек обзора. Взял фотоаппарат, заправил пленку и, сделав несколько снимков, пояснил:
– Это просто для надежности.
Наконец, чуть отодвинув от дивана мольберт, он пометил клейкой лентой и его расположение на полу, а к фанере прикрепил металлическими скрепками лист оберточной бумаги. Очень скоро Джиллиан почувствовала, до чего ей неудобно сидеть, не двигаясь, в таком положении.
– Можно я сниму туфли?
Хуберт кивнул, и Джиллиан тут же скинула свои лодочки. Правда, вскоре ноги стали мерзнуть, и ей пришлось снова обуться.
– Ты можешь сидеть спокойно? – нарушил тишину Хуберт. – И убери, пожалуйста, вот эту улыбочку!
Но стоило измениться выражению ее лица, как он опять начал возмущаться:
– Это тебе не фотосессия! Ты что, не можешь сделать нормальное лицо? Представь, что ты тут совершенно одна.
Джиллиан удивилась: неужели он уже работает над лицом?
– Да нет, это все – твоя поза, – стал он объяснять, – я тебя не вижу, когда ты притворяешься.
Джиллиан часто фотографировалась, но только в ролях, которые играла – раньше в театре, потом на публике. Перед камерой она всегда рисовалась, принимала эффектные позы, как это принято в глянцевых журналах. Лучшими нередко оказывались те фотографии, на которых она с трудом узнавала саму себя. Но сейчас ей не разрешалось даже пошевелиться, и она не могла себе представить, какой Хуберт ее видит.
– Голова у тебя огромная, – безразлично произнес он.
Он отцепил от доски и бросил начатый эскиз, тот спланировал на пол. Закрепил на мольберте новый лист оберточной бумаги. Перерыв они сделали через час.
– Можно мне посмотреть? – спросила Джиллиан.
– Конечно смотри, – ответил он, откручивая крышку старой кофеварки. – Хочешь кофе?
В наброске, сделанном на бумаге углем, угадывались очертания комнаты, мебели. Фигура Джиллиан, тоже лишь намеченная, смотрелась удивительно живо. Но ей все равно не понравилось. Не понравилось. Ведь она надеялась увидеть себя такой, какой доселе не знала.
– Вот интересно, что тебе удастся во мне разглядеть… – обратилась она к Хуберту.
Тот налил в кофеварку воды, поставил ее на плитку.
– Да ничего такого особенного я не вижу. Если удастся схватить внешность – уже хорошо.
Джиллиан, присев на корточки, перебирала валявшиеся на полу наброски. Хуберт направился было к ней с двумя полными кофейными чашечками в руках, но на полпути остановился:
– Прошу тебя, не двигайся.
Он поставил чашки на пол, взял с полки большой блокнот и быстрыми штрихами стал наносить рисунок на бумагу. Когда Джиллиан наконец дождалась своего кофе, тот уже совершенно остыл.
– Может, лучше тебе встать?
Выпив кофе одним глотком, он отнес чашки в раковину, затем прикрепил к фанере новый лист бумаги.
Тем утром они испробовали самые разные позы. Джиллиан садилась на стул, стояла, опираясь на спинку, стояла позади стула, смотрела на Хуберта, смотрела в окно, поворачивалась к нему то боком, то спиной. Иногда он ее лишь рассматривал – не рисовал. Иногда, взяв камеру, он делал несколько снимков. Позирование утомило Джиллиан, но ей нравились сама атмосфера сосредоточенности и то внимание, с каким Хуберт ее разглядывал, и легкие прикосновения его рук, когда он помогал ей найти новую позицию. Около полудня Джиллиан напомнила, что ей пора. К этому часу на полу возле мольберта скопилась целая стопка эскизов.
– Завтра в то же время? – предложил Хуберт. – Только оденься, пожалуйста, по-другому.
На следующее утро Джиллиан, войдя в мастерскую, сразу увидела на стене все вчерашние эскизы, прикрепленные клейкой лентой. Хуберт, как обычно, помог ей снять пальто. Явилась она в короткой узкой юбочке, простенький верх без рукавов, темные чулки.
За ночь он принял решение, какой должна быть поза. Усадил Джиллиан на неудобный стул с плетеным сиденьем и прямой спинкой, велел скрестить руки. Правую руку положил на левое колено, левую – на правое бедро.
– Сиди прямо, – скомандовал он. – Какое ощущение?
– Ужас как неудобно. Можешь дать мне подушку?
Хуберт отрицательно покачал головой:
– Нельзя тебе сидеть удобно, у тебя сразу появляется эдакий самовлюбленный взгляд.
– А так я в скованном положении, – настаивала Джиллиан. – Добровольно я в жизни бы так не села.
– Тем лучше!
Прежде чем начать, Хуберт выставил на кухонном таймере время – сорок пять минут.
– Как зазвонит, сделаем перерыв, – пояснил он.
Подошел к Джиллиан, чуть подправил складки на одежде. Работая, он почти не раскрывал рта, но выражение его лица менялось постоянно, то становясь сердитым, то проясняясь. Сведет брови к переносице – и выглядит глубоко сосредоточенным, потом, смотришь, опять ослабил напряжение. Джиллиан глядела в окно на огромную груду щебня, видимо оставшуюся после сноса какого-то здания. Вдали виднелся поросший лесом склон. Небо хмурилось. Несмотря на неудобную позу, ее мысли вольно блуждали, будто именно скованность тела пробудила воспоминания о былом. В памяти возникли первые месяцы в училище и то чувство беспомощности, какое охватывало ее всякий раз, когда преподаватель был ею недоволен. «Ты играешь, – не уставал он повторять. – А должна быть собой, раскрывать себя». В отчаянии от собственного бессилия она не раз оказывалась на грани слез, тут-то он говорил: «Вот где ты! Жаль, только на минуту».
Джиллиан очнулась от своих мыслей: Хуберт потребовал, чтобы она сосредоточилась.
– Как это? Зачем это? – удивилась Джиллиан. – По-моему, я для тебя все равно что ваза с фруктами или глиняный кувшин для молока.
– Кувшин не смотрит в окно, – сказал Хуберт. – Ты отвлекаешься.
По сигналу таймера они прервали сеанс. Джиллиан пошла в туалет на другом конце коридора. Окошко открыто и холод ледяной, но грязь и вонь такая, что Джиллиан чуть не стошнило. Вернувшись в мастерскую, она увидела, что Хуберт уже заменил фанеру на грунтованный холст и принялся раскладывать кисточки, смешивать краски. Она тем временем мерила шагами комнату, стараясь размяться.
– Ну что, готова? – спросил он наконец. И опять выставил время на таймере.
Джиллиан вернулась на свой стул. Он подправил ей осанку, легко пригладил ладонью волосы. На этот раз Джиллиан стала наблюдать за Хубертом во время работы. Теперь он держал в руке кисть и, судя по размашистым движениям, набрасывал контуры.
– Ни туда ни сюда, – поделился он. – Писать с фотографии определенно проще.
Хуберт оборвал свои рассуждения, но вскоре опять начал ругаться: невозможно, мол, пере нести на плоскость холста трехмерный объект.
– Объект – это я, значит? – усмехнулась Джиллиан.
Но он продолжал, словно ее не расслышал:
– Вообще не знаю, зачем это делается. Невозможно написать то самое, что ты видишь. Наверное, на людей надо просто смотреть, а не картины с них писать.
– Зачем же ты этим занимаешься?
В ответ он только застонал.
Джиллиан представила себе музей с пустыми стенами. Посетители бродят по залам, а при встрече делают шаг назад и обходят друг друга кругом, внимательнейшим образом рассматривая.
Хуберт щелкнул пальцами:
– Эй, ты еще здесь?
Труднее всего ей давались первые минуты после перерыва. Каждый раз казалось, что новые три четверти часа она не выдержит. То в горле пересохнет и надо откашляться, то зудит где-нибудь и хочется почесаться. Однако со временем Джиллиан привыкла сидеть не шевелясь. В спине и ягодицах она по-прежнему чувствовала ноющую боль, но сжилась с этим ощущением, заполнявшим все тело. Постепенно она успокоилась, перестала волноваться о том, как будет выглядеть на картине и кому эта картина попадется на глаза. Картина будет существовать отдельно, сама по себе, это ведь не отражение ее и не копия. В любом моментальном снимке от нее больше, чем в этой картине. Когда таймер очередной раз подал сигнал, она подошла к мольберту взглянуть, чего добился Хуберт.
– Если захочешь, я буду позировать раздетой.
Вот уже два дня, как Джиллиан таскала с собой повсюду верстку второго романа, написанного молодым и подающим надежды автором. В мастерскую к Хуберту она на этот раз отправилась на электричке и по дороге успела прочитать десяток страниц. Взглянув во время очередного их перерыва на свой мобильник, она увидела эсэмэску от редактора: стоит ли делать сюжет об этом романе, есть ли у нее идеи?
Книги вообще трудно пробивать на телевидение – какая из писателя картинка? «Придумайте хоть что-нибудь, – каждый раз говорит заведующий редакцией. – Видеть больше не могу одинокого писателя на прогулке по лесу!» Джиллиан написала в ответ, что сегодня готового решения у нее нет, но к завтрашнему дню будет. После ужина она опять взялась за чтение верстки, попутно размышляя, как бы ей поинтереснее подать этого молодого автора в телепередаче. И радовалась любой возможности отвлечься. В одиннадцать Маттиас зашел к ней в кабинет сказать, что ложится спать. К полуночи она вчерне продумала план сюжета: нет, не лесная прогулка, а краткий пересказ романа, проиллюстрированный архивными материалами, еще небольшое интервью с автором о трудностях работы над второй книгой, еще два-три фрагмента творческого вечера