Ночь тебя найдет — Джулия Хиберлин — страница 2 читать онлайн бесплатно

Если вы не принимаете методы, инструменты и открытия науки, следующий логичный шаг – отказаться от своего мобильного телефона.

Астрофизик Нил Деграсс Тайсон

Говорю вам, ребята, ботаны – одна из самых опасных групп в стране, потому что в конечном итоге они начинают всем заправлять. Но они продолжают всех ненавидеть, потому что в старших классах не были качками. Поэтому они и стараются всем вредить. Используют свои мозги, чтобы делать людям плохо.

Техасский конспиролог Алекс Джоунс

Глава 8

Расскажет ли Бубба Ганз обо мне всю правду? Или мы снова услышим одну из его вопиющих фантазий? Не знаю, что лучше.

Он разглагольствует обо всем подряд: Элизабет Смарт, похищенная прямо из постели; Джонбенет Рэмси, найденная в подвале; дом Лиззи Борден[14], ставший гостиницей. И никак не доберется до Лиззи Соломон, замурованной в стене.

История, которую можно пересказать за пять минут, растягивается на тридцать-сорок, как в тысяче других программ или на любой свадьбе, если вас угораздило сесть рядом с незнакомцем. Перед рекламной паузой Бубба Ганз подогревает интерес. Через шестьдесят секунд я поведаю вам мрачные тайны Вивви Буше, так называемого астрофизика и экстрасенса – охотницы за пропавшими детьми.

Оцепенев и больше не в состоянии смотреть, я реагирую только на звук. С телефоном в руке, спотыкаясь, бреду к креслу в гостиной и смахиваю с сиденья стопку маминых счетов.

Женский голос с сексуальной хрипотцой рекламирует особое оружие для самообороны, пистолет, «созданный женщиной для женщин с учетом того, что кисть руки у них более тонкая».

Если я окажусь среди первых пятидесяти счастливчиков, которые успеют зарегистрироваться на сайте продавца оружия, я получу бесплатную коробку патронов. А если в коробке окажется один золотой патрон, стану счастливой обладательницей пропуска в гостевую зону на «Шоу Буббы Ганза».

– Мы снова с вами…

Я буквально подпрыгиваю, не готовая к его грубому мурлыканью.

– Вивви Буше. Мне нравится, когда это имя слетает с моего языка. Все равно как глоток виски «Харрисон бразерс» в пятничный вечер, и это не реклама. А может быть, реклама. Я чертовски горжусь тем, что этот виски создан в Техасе, на земле свободы и фактов. А теперь перейдем к фактам из жизни Вивви Буше.

Из его уст слово «факты» звучит как ругательство.

Впрочем, сейчас он излагает именно их.

Я действительно спасла жизнь полицейскому, который ведет дело Лиззи Соломон. Моя сестра действительно вышла за него замуж. Я отказалась от НАСА ради работы в пустыне, хотя до сих пор выполняю для них разовые задания. Когда-то про мою мать написал журнал «Пипл». Ее действительно арестовывали по крайней мере двенадцать раз, но так и не предъявили обвинение в мошенничестве, потому что, как пошутил Бубба Ганз, «трудно засадить в тюрьму гадалку, если вы не встретили любовь, которая вам нагадана».

Бубба Ганз – заклинатель змей, который связывает их хвостами. Как Рэйчел Мэддоу[15], если бы Рэйчел Мэддоу сидела на грибах. Он просто продает патроны, но всем плевать.

Когда Бубба Ганз откашливается, намекая на серьезность своих намерений, мне кажется, он делает это у меня в животе. Внезапно я понимаю, что мне от него не сбежать. Понимаю то, что давно знают его фанаты, – их кумир не ограничится зубоскальством. Есть твит, «ТикТок», мемы, пост на «Фейсбуке», и сотни тысяч рук уже чешутся до них добраться.

– Моя продюсер вращает пальцем, будто крутит лассо, – говорит Бубба Ганз. – Хочет, чтобы я перешел к делу, к тому, чего вы так долго ждали. Не знаю, считать ли это проявлением экстрасенсорных способностей Вивви Буше, но ребенком ей уже случалось раскрыть одну тайну.

Мне десять лет. Голубой хребет. Тихо-тихо сижу в темноте на четвертой сверху ступени, бедро Бридж прижато к моему бедру. Как два томика на книжной полке. Испуганные. Боящиеся пошевелиться. Обратившиеся в слух.

Позади нас дверь на кухню приоткрыта на дюйм – я молча умоляла Бридж ее не закрывать. Она не позволила мне включить на кухне свет и на ощупь нашла замочную скважину. Из подвала на лестницу вполз холодок, забираясь под подол моей тонкой ночной рубашки. Вместе с ним снизу поднялось еле заметное свечение. Благодаря ему я вижу голубых уточек с желтыми клювами на моих пушистых носках для сна.

Бридж босиком, розовый лак на ногтях облупился, будто она попала под град. На мизинце левой ноги лака нет вовсе. Через три пальца, на большом, тугое серебряное кольцо, под ним волдырь, который через два дня воспалится. Я буду смотреть на пластырь, облупившийся лак и желтые шлепанцы в горошек со своего места в самолете, когда мы решим сбежать.

Бридж крепче сжимает мою руку. Воздух насыщен плесенью и микроскопическими частицами угля, которые кружат в воздухе, словно мелкая черная соль. Открывая мамину книгу мертвых, я всегда счищаю с обложки слой пыли.

Бридж резко поворачивается ко мне, прижимаясь влажными губами к моему уху. Шепчет, чтобы я дышала через нос. Отстранившись, она оставляет на ухе холодную слюну, заставляя меня брезгливо поежиться. Я толкаю ее в бок, но делаю, как она велела. Дыхание выравнивается, но сердце начинает биться сильнее. Больше всего на свете мне хочется, чтобы Бридж оставила меня в покое, не заставляла вылезать из теплой постели и подслушивать.

Она прижимается так крепко, что металлический кончик отвертки в ее кармане впивается мне в бок. Она нашла ее под нижней ступенькой в ящике с инструментами, который оставил хозяин дома, мистер Дули. В другом кармане – ключ от подвала.

Подошвы ее ступней и мои носки почернели. Как и моя ночная рубашка сзади и задняя часть спортивных штанов Бридж. Позже, когда мы будем оттирать их в раковине, чтобы мама не узнала, Бридж скажет, что «подвальная черная» – подходящее название для краски.

Мне хочется пописать.

Сверху доносятся голоса. Моя мать. Кто-то еще. Кто-то чужой. Женщина. От дверного проема нас отделяют четыре ступени. Они не могут нас увидеть. Мы не можем увидеть их.

Голос у мамы мягкий. Он успокаивает. Как на прошлой неделе, когда я пришла из школы в слезах. Я предупредила учительницу, что с ней случится авария, и, как я и предсказывала, она въехала задом в пикап заместителя директора. Учительница решила, будто я специально подкрутила тормоза.

– Вашему сыну нравится синий? – спрашивает мама.

– Это был цвет любимой бейсбольной команды Лейтона в пятом классе. «Орлы». Они выигрывали все матчи подряд. – Тонкий голосок дрожит.

– Лейтон хочет, чтобы вы думали о синем цвете, когда будете по нему скучать. Посмотрите на небо. Сходите к озеру. Если увидите в небе орла, Лейтон говорит, это будет он.

– Боже мой, я видела орла несколько недель назад на туристической тропе в Гетлинберге!

– Лейтон говорит, вы хотели спросить меня о чем-то конкретном.

Повисает молчание. Боюсь, они слышат мое дыхание.

– Его пикап нашли в ущелье только через два дня. – Ну наконец-то женщина. В голосе появляется сталь. – Я хочу знать, не солгали ли мне в морге по доброте душевной, сказав, что он умер мгновенно. Было ли ему больно. Мне без конца снится, что он зовет меня.

– Он умер мгновенно. – Ответ моей матери однозначен. – Врезался в первое дерево и, даже не успев перевернуться, вознесся на небеса.

Это неправда. Я слышу, как Лейтон стонет среди деревьев.

Всхлипы женщины сменяются облегченным вздохом. Я ощущаю, как ее чувство вины проносится мимо, просачивается в щель подвальной двери, вырывается в открытое кухонное окно и взмывает к орлам и выше облаков.

Скрип отодвигаемого стула. Бридж хватает меня за руку, тянет за собой. Я знаю, что мама сжимает ее в объятиях – женщину, которую я не могу видеть.

Возможно, в то мгновение, когда я услышала, как мама лжет, я любила ее сильнее, чем когда-либо.

Бридж дергает меня вверх. Тащит через кухонную дверь, пока я спотыкаюсь о тысячу иголок, нога затекла.

– Своей авантюрой мама нас погубит. – Бридж злится. Она уже тащит меня по коридору. – Социальная служба приедет и заберет нас.

Я понимаю, Бридж хочет, чтобы я пришла в ужас оттого, что мама тайно делает в подвале свой маленький экстрасенсорный бизнес. Но когда Бридж разбудила меня, я решила, мы найдем чего похуже. Не знаю, что именно. Похуже.

Что-то не в порядке с этим домом. Слова мамы, сказанные вечером, не дают мне спокойно спать. А теперь Бридж со своей бомбой: социальная служба придет и заберет нас.

Бридж настаивает, чтобы мы сняли с себя все, постирали одежду в ванной и повесили ее в шкаф. Зайдя в мою спальню, она делает вид, будто собирается меня уложить. Она разглаживает на простыне каждую складочку – игра, в которой простыня неизменно побеждает. На месте старой складки образуются три новые. Разглаживание простыни заменяет Бридж стук в стену.

– Мама помогла той тете перестать грустить, – говорю я тихо.

– Да ладно тебе. Синий? Вся Земля синяя.

Я наблюдаю, как Бридж, словно бурундук, обкусывает ноготь большого пальца, покрытый розовым лаком.

– Только семьдесят один процент, – возражаю я, не в силах сдержаться.

– Что?

– Только семьдесят один процент Земли состоит из воды. А небо и океан – они вовсе не синие. Они просто кажутся такими, потому что воздух и вода хуже рассеивают желтый и красный. На самом деле мы видим синий свет Солнца.

– Не знаю, кто из вас двоих больше сводит меня с ума. – В голосе Бридж тихая ярость.

– Мы же не уверены, что мама… берет деньги, – возражаю я. – Вот тогда это было бы незаконно.

– Вив, я тебя умоляю.

Капля падает мне на руку. Мне хочется, чтобы Бридж нашла в себе силы не разреветься.

– Может быть, никто не догадывается, что эти люди сюда приходят, – разумно предполагаю я. – Может быть, люди хотят сохранить это в тайне между мамой и своими покойниками. – В темноте я привстаю, чтобы обнять ее, в последнее время это случается нечасто.

– Хватит одного недовольного, чтобы посадить маму в тюрьму, – говорит Бридж, отрывая мои руки от своей шеи. – И что тогда?

Снаружи автомобиль той женщины начинает пыхтеть. Свет передних фар скользит по стене, на мгновение высвечивая лицо Бридж – тушь растеклась, по щекам катятся черные слезы.

Я отчаянно хочу ей помочь, объяснить, что мама была добра к той тете.

Но Бридж непременно спросит, откуда я знаю, что ее сын прожил достаточно долго после того, как его пикап врезался в сосны и рухнул на лесную подстилку.

Достаточно долго, чтобы Лейтон пожалел о ссоре с матерью перед тем, как выйти из дома. Достаточно долго, чтобы позвать ее.

Достаточно долго.

– Завтра выясним, почему так воняет из вентиляционного отверстия между комнатами, – внезапно говорит Бридж. – Я не остановлюсь, даже если придется сломать стену.

Перед рассветом. Бридж за главную. Я словно сонная муха. Мы лежим на животе, всматриваясь в вентиляционное отверстие. Я принесла из кухни оливковое масло, и Бридж занята тем, что смазывает неподдающиеся винты.

Одной рукой я держу фонарик, другой зажимаю нос. Из отверстия доносится тошнотворный сладковатый запах. От ковра смердит бактериями всех предыдущих арендаторов.

Дешевле ковра наш хозяин не нашел – толщиной в четверть дюйма, грубый, как канат. На коже моих костлявых локтей уже отпечатались сетчатые следы. Я дважды обдирала колени об этот ковер, и ни разу – о подъездную дорожку.

Часы на прикроватном столике Бридж показывают 6:14. После похода в подвал мне удалось поспать всего три часа. И два остается до встречи с миссис Аллен, учительницей естествознания, которая позвонила маме и пожаловалась на тормоза. Эта встреча кажется мне куда важнее какого-то вентиляционного отверстия.

Меня мучают сомнения, говорить ли миссис Аллен, что в тормозах покопался ее муж. Она плохая учительница – ни шагу в сторону от учебника. А если когда-нибудь и смотрела на небо, то для того, чтобы увидеть дождь или Вознесение. Но я не желаю ей смерти.

– Почему мы не можем сделать это вечером? – ною я, когда Бридж снова вставляет отвертку. – Мама велела побрызгать туда освежителем воздуха.

– Думаешь, я не пыталась? Она говорит, во всех старых домах воняет, отверстие проржавело, и, расковыривая штукатурку, я его сломаю. Сказала, чтобы спала на веранде, если меня беспокоит запах.

Голос у Бридж надтреснутый, и чем больше она говорит, тем он выше, как у певицы с ларингитом, которая пытается спеть восходящую гамму.

– Она не хочет, чтобы я портила чужое имущество. Сказала… возможно, мы не задержимся тут надолго. Как всегда.

Последние слова она произносит почти шепотом.

Сейчас я не могу об этом думать – снова переезжать, ради чего.

– Ее будильник зазвонит через пятнадцать минут, – предупреждаю я Бридж.

– Винты уже вращаются.

– А все Вивви, палочка-выручалочка, – говорю я, закручивая крышку на бутылке оливкового масла.

Бридж дергает за решетку, которая выскакивает из стены в облаке пыли и штукатурки. Я вижу несколько тараканов кверху брюхом. Сквозь отверстие пробивается свет моего голубого ночника.

Бридж разворачивает ко мне лицо, теперь оно всего в нескольких дюймах от моего. Я знаю этот взгляд наизусть. Вставь ручку в торговый автомат. Распутай мое ожерелье своими тонкими пальчиками. Сунь свою костлявую ладошку под диван – я только что уронила туда ручку.

– Ничего не чувствую, – заявляю я твердо.

– Твоя рука гораздо меньше моей. И у тебя нет ногтей.

– Сказала же – не буду.

– Какой же ты ребенок. Давай сюда фонарик.

Она поднимает с пола спортивный носок и надевает на руку, как марионетку. Направляет луч фонарика внутрь стены.

– Я что-то вижу.

Ее запястье исчезает в стене. Затем локоть.

Инстинкт ничего мне не подсказывает.

Челюсть Бридж отвисает, как будто сестру подстрелили. Когда она выдергивает руку из стены, на ладони сморщенная кожа и кости, в которых с трудом угадывается крысиный скелет.

Бридж сгибается пополам, ее тошнит.

С тех пор как однажды Бридж столкнулась с крысой нос к носу в собственной постели в нашем предыдущем доме, она их ненавидит. Хотя мама сказала ей, что она родилась в полночь – в Час Крысы, согласно китайской астрологии. И что эта встреча сулит счастье.

Я подхватываю трупик первой тряпкой, попавшейся под руку, и мчусь на кухню, где выбрасываю тряпку в помойное ведро поверх остатков вчерашних спагетти.

На самом деле крыса – не самое страшное. Когда я опускаю глаза, чтобы завязать пакет, то понимаю, что второпях схватила любимую футболку Бридж. Теперь она пропиталась крысиными потрохами и грибным соусом, почти неотличимыми друг от друга. После секундного колебания я затягиваю узел как можно туже и выбрасываю пакет в заднюю дверь.

Мне отчаянно хочется вымыть руки, но мама уже спускает воду в туалете дальше по коридору.

На цыпочках я возвращаюсь, чтобы предупредить Бридж, – надо убедиться, что она пришла в себя, вернуть все на свои места или хотя бы заткнуть отверстие полотенцем. Интересно, как она отплатит мне за порчу ее любимой футболки? Добавит острый соус в мои молочно-розовые хлопья «Фрут-Лупс», зубную пасту в печенье «Орео», красный пищевой краситель на зубную щетку или клей во флакон с шампунем?

Вентиляционное отверстие зияет. Бридж снова влезла в дыру и вытащила оттуда кое-что еще.

Ее рука роется в маленькой грязно-красной сумочке с застежкой – фальшивым рубином. Бридж выворачивает подкладку – убедиться, что сумочка пуста.

На полу лежит потускневший тюбик губной помады, десятидолларовая купюра, смятая обертка от шоколадного батончика, кучка мелочи, связка домашних ключей и водительские права.

Я удивлена: почему то, что чувствую сейчас, я не почувствовала гораздо раньше?

Мне незачем заглядывать в водительские права, чтобы понять – Бридж все-таки обнаружила, что` не в порядке с этим домом.

Глава 9

Я вижу четкий снимок: Бридж, я и мама. Мы стоим на лужайке перед уродливым арендованным домом, словно семья, с изумлением наблюдающая, как их имущество сгорает дотла.

Только нет ни брандспойтов, ни пожарных. Есть копы и желтые ленты.

Дешевая атласная вечерняя сумочка, которую Бридж откопала в стене, принадлежала женщине по имени Лиза Мари, в честь Лизы Мари Пресли. Собственная фамилия – Прессли – была на ее водительских правах. Вопреки традиции она сохранила ее, когда вышла замуж, – считала, это единственное, что делает ее особенной.

В ночь своего исчезновения, несколько лет назад, Лиза Мари месяц как развелась. Она сбежала с танцев в Церкви Господа Милосердного, заметив, как во время медленного танца бывший муж поглаживал спину молоденькой регентши, только-только достигшей половой зрелости.

Городские власти ставили на то, что пьяная Лиза Мари спрыгнула со скалы неподалеку от живописного места, где нашли ее старенький универсал. Но не ее тело.

Бридж ставила на мистера Дули, которого однажды застукала: явившись подстричь газон, что случалось еженедельно, он подглядывал за ней в окно ванной.

Мой разум гудел, непривычно пустой, ни одной мысли, будто в теле нет ни единой косточки, ни единого голоса в голове, который мог мне что-нибудь подсказать.

Мы сразу отнесли сумочку маме, которая позвонила старой приятельнице из морга.

Мама сказала, что четыре явных черных пятна походили на отпечатки пальцев, которые ей случалось фотографировать на месте преступлений, – кровавые отпечатки.

Спустя несколько часов двое полицейских, заручившись помощью приятелей из местного бара, ковыряли кирками трещину в подвальном полу, потому что мама сказала, что насчет этого места у нее «предчувствие».

Всех охотничьих собак и немецких овчарок на милю в округе подрядили обнюхивать задний двор. Это было не по правилам, и множество выводов было сделано поспешно, но принесло результат.

Под трещиной в подвале было пусто. Прежде чем сдаться, четверо мужчин долго долбили то, что оказалось нетронутой грязью из начала времен.

Бордер-колли Берти нашел Лизу Мари в сумерках того же дня. Ее закопали под прелестной розовой кальмией в дальнем углу заднего двора – той самой, к которой мама запретила нам подходить, потому что каждая частица этого растения ядовита, его нельзя трогать, тащить в рот, оно настолько агрессивно, что, если на цветок сядет пчела, тычинки распрямятся и прихлопнут ее пыльником.

У мамы всегда был нюх на то, что могло убить нас или причинить нам вред.

Это оказался не мистер Дули, который сразу же указал на одного арендатора – после него мы снимали дом третьими по счету – кочующего шахтера, который задолжал ему больше тысячи долларов и сидел за изнасилования в трех округах.

Когда мы стояли на лужайке и смотрели, как черный мешок с трупом заносят в катафалк, а наше будущее катится под откос, мы ничего этого не знали.

Но Бубба Ганз знает больше нашего. Он выплескивает в гостиную моей матери последний яростный пассаж.

– Жутковато, не правда ли? Экстрасенса, в детстве обнаружившего труп в стене, приглашают принять участие в расследовании, которое может обнаружить ребенка, также замурованного в стену!

Первая наглая ложь.

Лизу Мари нашли не в стене. Я не имела никакого отношения к ее обнаружению. Дело не закрыли бы никогда, если бы не дохлая крыса и не въедливость моей сестры, ни разу не экстрасенса. И Лиза Мари продолжала бы вечно кормить ненасытный ядовитый куст.

– Вивви Буше и впрямь ясновидящая? Или просто воспользовалась ужасной историей из своего детства? – продолжает он. – В своем ли она уме? Или изображает ученого, а сама верит в вуду? Мошенница, которая ищет внимания? И это тело в стене, вам не кажется, что все подозрительно ловко сошлось?

Я яростно выдергиваю эйрподсы из ушей.

В своем ли она уме? Изображает ученого. Мошенница. Это перестает напоминать болтовню шизанутого подкастера, который больше не может перемалывать одно и то же: погодное оружие Джо Байдена, евгенический заговор Билла Гейтса, вампирскую природу принца Чарльза. Такое ощущение, что все спланировано заранее. Против меня. И кто-то хочет пробить лед в громком деле Лиззи Соломон, использовав меня в качестве лома.

Его бешеная паранойя питает мою. Бубба Ганз сотрудничает с полицией? С мэром? Джессом Шарпом? Майком?

На кону мое профессиональное благополучие. Есть тайны, которые я хотела бы оставить при себе, тайны, которые могут повредить научной карьере, над которой я так усердно трудилась. Наука непостоянна: сегодня ты ходишь в любимчиках, завтра все изменится. Даже в мире высоколобых идей и умников с научными степенями верят самому напористому, самому громогласному, тому, кто умеет привлекать фонды. Я до сих пор не берусь за чтение опубликованных статей, не предположив изначальной предвзятости или искажения данных в пользу своей теории. Виновен, пока не докажешь обратное. Потому что заинтересованность есть всегда.

Я пытаюсь убедить себя, что почти все, на чем Бубба Ганз хочет хайпануть, можно почерпнуть из старых журналов «Пипл», вирджинских газет или воспоминаний назойливых соседей, которые продолжили перемывать нам косточки после того, как мы удрали, словно беженцы с карнавала.

На самом деле это не важно. Важно то, что все давно успели об этом забыть. А Бубба Ганз окончательно заврался.

За последние восемнадцать лет три четверти домов в квартале Форт-Уэрта, где я выросла, поменяли владельцев. Вывеску от руки в окне нашей гостиной давно сняли за ненадобностью – мамина клиентура постоянно росла.

На меня больше не показывали как на рыжую чудачку в больших очках, вытащившую из-под колес сынка местных богатеев, или на одну из дочерей гадалки, раскрывшей убийство в Вирджинии, или на кого угодно еще, кроме женщины, которой нравится уединяться в пустыне, чтобы изучать инопланетные луны в форме картофелины.

Что до моих коллег, то, насколько я знаю, они понятия не имели о моем прошлом. Пока Бубба Ганз не решил препарировать меня без анестезии в прямом эфире – еще один труп с содранной кожей в его лаборатории, который не удастся зашить обратно.

Мысль упадническая. Разве не противоречит она тому, о чем я твержу юным талантам, посещающим обсерваторию? Не я ли учу их не отступать перед хулиганами? Драться, если тебя задирают? Не бояться быть собой, эксцентричными, чудаковатыми? Отвергнуть мир соцсетей?

Не я ли заявляю им, что еще не все потеряно? Что у нас еще целых два миллиарда лет, чтобы изменить эту обожествляющую знаменитостей, воинственную культуру йети, пока Солнце не превратит Землю в кусок угля?

Не я ли уговариваю их скептически относиться ко всему, кроме науки, побеждавшей эпидемии, посылавшей на Марс беспилотный вертолет, позволяющей транслировать футбольные матчи из-за океана и писать сообщения итальянской бабушке?

Я неохотно вставляю в ухо один наушник, как будто с одним вместо двух мне будет проще это вытерпеть. Голос Буббы становится елейно-сладким.

– На надгробии Лизы Мари Прессли на Голубом хребте выгравированы слова: «Ни печали. Ни тоски. Ни тревог». Ее родители взяли их из старого госпела Элвиса «В долине покой». Я попробую исполнить его в прямом эфире. Прошу вас, где бы вы ни были, даже если вам покажется, что я нагнал мрачности, склонить голову в честь всех пропавших сыновей и дочерей на этой земле.

Густой бас переливается, словно жидкий уголь. Очень проникновенный голос. Глубокий. Способный проникать в самые уязвимые места. И ничуть не мрачный. В самый раз для церковного хора в небольшом городке.

Эхо пульсирует, как будто Буббы Ганза целый хор, как будто в каждом доме по соседству выкрутили звук на полную мощность. Как будто мои коллеги по обсерватории транслируют музыку в межзвездное пространство, посмотреть, понравится ли инопланетянам больше, чем нам, слушающим сейчас Чака Берри, который зажигает в «Джонни, будь хорошим».

Способность Буббы Ганза источать ненависть, а затем подлизываться к Господу кажется мне особым коварством. Хорошо известно, что он объявил расстрел в Сэнди-Хук постановкой, поддержал смертную казнь для женщин, сделавших аборт, зачитал имена умерших от СПИДа под песню Queen «Еще один повержен в прах» – а потом помолился.

Все, не могу больше. Ни секунды. Я выключаю звук. Вот только Бубба Ганз продолжает напевать, я слышу каждое слово, хотя не знаю текста. Выключаю телефон. Поет.

Слуховая галлюцинация? Мама была с ними на короткой ноге. Захожу в гостиную. Здесь слышно лучше, музыка доносится сквозь щель в нижней части окна, которое не закрывается до конца.

Я распахиваю входную дверь.

Черные ботинки, на носке правого немного красной кладбищенской глины. «Глок» в кобуре кажется частью тела. Выражение лица, которое Джесс Шарп явно берег для меня.

Он протягивает мне телефон, и я вижу на экране Буббу Ганза, который держит палец, как пистолет, у виска – картинка из его подкаста, его шоу на радио «Сириус», его последнего бестселлера и с электронного рекламного щита, который висит на каждой игре «Далласских ковбоев».

Видео закончилось. Этот образ Бубба Ганз с продюсером решили сделать таким же общим местом, как американский флаг. Он продолжает с подвыванием выдавать из динамика телефона своего лучшего Элвиса. Мне кажется, я вижу, как шевелятся узкие губы, хотя это невозможно, передо мной фотография. Бубба Ганз распевает о том, что Господь призовет его домой. О добрых медведях, ручных львах, о ночи, черной, как море.

О долине, где он обретет покой.

Джесс Шарп на моем крыльце, с лицом черным, как море.

Глава 10

Сейчас не самое подходящее время.

Так отвечала мама большинству тех, кто без предупреждения появлялся у нашей двери – юной парочке, желавшей по-быстрому узнать, что написано у них на ладонях, парням в дешевых галстуках, готовых облазать нашу крышу в поисках повреждений от града, полицейским, передающим соседские жалобы, что вокруг нашего дома шляются бродяги.

Иногда она посылала к двери меня.

Джесса Шарпа такой фразой явно не смутить, ни сегодня, ни, вероятно, в принципе. Он нажимает пальцем на «стоп» и проскальзывает мимо меня. Я чувствую текилу, вчерашний перегар. И снова секс. Меня начинает занимать вопрос, не многовато ли секса?

Ненадолго Шарп перестает источать ярость, наблюдая, с каким маниакальным рвением я пакую вещи – ворох пузырчатой пленки, оберточная бумага; коробки и пластиковые контейнеры перегораживают длинный прямоугольник гостиной и столовой. Хипповая занавеска из оранжевых бусин, когда-то разделявшая пространство, валяется в углу. Надоело мне в ней путаться, надоело, что всякий раз она щекочет меня, будто мамина рука среди ночи.

Его взгляд скользит по гостиной, которая не менялась с тех пор, как мне исполнилось двенадцать: телевизор перед окном, призванный защитить от солнца и любопытных глаз; два старых кресла из синего бархата, купленные на распродаже; гравюра Магритта [16]с паровозиком, выезжающим из камина; видавший виды продавленный диван, с удобством которого не сравнится никакой другой.

Другая часть прямоугольника постоянно менялась; там то делали домашку, то закатывали праздничный ужин на фарфоровых в цветочек тарелках в День благодарения, то превращали его в мрачную берлогу экстрасенса. Мама переосмыслила посыл своего бизнеса – от холодного атмосферного подвала на Горном хребте до столовой в техасской глубинке, где солнце безжалостно сжигает крышу. Ад с легкостью проникал в любое из этих пространств.

Мама делала все по науке – задергивала темные шторы на эркерном окне столовой, открывала дверцы шкафа, демонстрируя бесконечные ряды флаконов, зажигала свечи, застилала стол алой шалью с золотой луной и ставила в центре хрустальный шар, словно вазу эпохи Мин. Разве не именно этого хотят люди?

Теперь взгляд Шарпа скользит по мне. Черный спортивный топ, черные штаны для йоги, черные кроссовки «Асикс», синяки под глазами от вчерашней туши. Ничего не скажешь, сексуально. Возможно, это запрещенный прием, чтобы меня смутить. Что ж, у него получается.

– Это мой костюм ниндзя, – холодно говорю я. – Зачем пожаловали?

Его присутствие заполняет комнату, как тогда в полицейском участке, вытесняя Буббу Ганза, который, к счастью, молчит. Вот только это не полицейский участок, а мой дом. Я знаю, что законы физики не позволят мне переместить тело Шарпа за дверь. Но я не знаю законов, которые, как он полагает, дают ему право здесь находиться.

Лучше ему присесть. И мне. Жестом я показываю на синее бархатное кресло, очищенное от хлама, сама же опускаюсь на диванный подлокотник немного выше. Я рада, что ему некуда деть ноги. Наконец он полностью вытягивает их, скрестив под кофейным столиком.

– Итак, Рыжая бестия. – в его голосе металл. – Как давно вы знакомы с Буббой Ганзом?

– С чего вы взяли, будто я имею отношение к его безумным выходкам? – Я стараюсь, чтобы голос не дрожал. – На кону моя карьера. Астрофизика – тесный круг привилегированных с эксклюзивной иерархией. Это все равно, что долгие годы стоять пятидесятым в очереди на трон, который ты можешь получить, если будешь паинькой. Мои коллеги верят в существование инопланетян, потому что ни одно разумное существо не может этого исключить, но не верят, что инопланетяне регулярно посещают Великобританию, чтобы рисовать круги на полях. Верят в алгоритмы, которые предсказывают, что на этой неделе вы купите фисташковый миксер, но не верят, что в 1898 году какой-то писатель предсказал, что «Титаник» утонет[17]. У моей начальницы на двери наклейка: «Наука подобна волшебству, только она реальна». Вы способны это понять? Никакой магии вы от меня не дождетесь.

– Любите вы толкать речи! Выдохните. А то кожа у вас стала такая… бледная. Послушайте, может быть, вы и не гонитесь за вниманием, но я еще не разобрался. Поймите, утечка могла случиться в участке. Всего-то и нужен один недовольный дежурный, который считает, что вся слава должна достаться ему и Господу Богу, да и немного лишних наличных не помешают.

– А разве не вы только что намекали, что это я разболтала все Буббе Ганзу? – набрасываюсь я на него.

– Я еще не определился.

– Может, отстанете от Господа и присмотритесь к вашим закоренелым атеистам? Большинство клиентов моей матери были верующими.

– А остальные?

– Остальные сомневались, но надеялись, что она докажет им существование Бога.

Он пристально смотрит на меня. У меня странное чувство, будто ему хочется облизать палец и стереть тушь у меня под глазами. Вместо этого он откидывается назад и сплетает пальцы.

– Спустя десять минут после «откровений» Буббы Ганза насчет Лиззи Соломон мы получили сообщение, что кто-то перелезает через забор дома, в котором она пропала. Особняк и раньше был пожароопасным, настоящий магнит для подростков, слоняющихся без дела, а теперь его снова заполонят любопытные. Черт, и никакой сигнализации! Люди будут выковыривать камни, словно это Берлинская стена. Придется поставить там патрульную машину. Выделить еще одну «горячую линию». Нашим аналитикам в соцсетях придется отслеживать в «Твиттере» тысячи бессмысленных сообщений.

– Постойте, – перебиваю я его. – Я читала в сети, что дом продали застройщику, который намеревается его снести.

– Вмешались защитники старины. Предложений о покупке было хоть отбавляй, но отец Лиззи Соломон отказался продавать дом и жить в нем не хочет. Он подключил члена городского совета и судью, чтобы оставить дом нежилым на неопределенный срок. Сомневаюсь, что они верят, будто Лиззи снова появится на кухне, просто потакают его фантазиям.

Он сжимает подлокотники кресла, мышцы предплечий вздуваются.

– Так вы уловили суть? За последние пятьдесят минут моя работа стала в пятьдесят раз сложнее.

– Хорошо хоть мы выяснили, что это ваши трудности.

– Нет, ваши, дорогая моя. Я здесь из-за вас. Вы – причина, по которой найти Лиззи Соломон будет еще труднее, чем было всегда.

Я вскакиваю с подлокотника и иду к двери, где бросила рюкзак. Я пытаюсь сдержать ярость, которую вызывает во мне его резкость, его скользкая обходительность. Роюсь в карманах рюкзака чуть дольше, чем необходимо, и наконец вынимаю папку с делом Лиззи.

Подхожу к креслу, протягиваю ему папку:

– Держите. А теперь убирайтесь.

И снова он ее не берет. Я хлопаю папкой по его плечу. Никакой реакции. Тогда я кладу папку ему на колени, и бумаги рассыпаются. Одним резким движением он смахивает их на пол.

– Мне нужно знать, что говорить прессе. – Как будто он мне приказывает, тоже мне командир. – Не про Лиззи Соломон. Про Вивви Буше. Начнем с убитой женщины на Голубом хребте.

– Тогда вы от меня отстанете?

Он не отвечает. Я размышляю, позволяя молчанию сгуститься. Пожалуй, для меня это будет нелишним. Я хочу задокументировать мой ответ Буббе Ганзу. Достаю из кармана телефон, включаю на запись. Откидываюсь на спинку дивана.

– В суде это не прокатит, – спокойно замечает он.

– Достаточно, чтобы это прокатило с вашим боссом, кем бы он ни был.

Я бросаю взгляд на самое ценное, чем обладаю, – наручные часы, оповещающие меня о времени восхода планеты и пролетах Международной космической станции.

– Итак, могу уделить вам пятнадцать минут, – говорю я. – В том, что мы нашли ту бедную женщину, не было ничего сверхъестественного, если вы об этом. Моя сестра вытащила ее сумочку из вентиляционного отверстия между нашими спальнями в доме, который мы тогда снимали. Но – и это совершенно меняет дело – мама заявила полиции и репортерам, что сама нашла ее благодаря своим экстрасенсорным способностям. Нам она объяснила, что солгала, чтобы отвлечь внимание от нас, но на самом деле мама считала, это добавит лоска гадальному бизнесу, который она открыла в жутком подвале того съемного дома. Поэтому и велела копам сначала покопаться там. В последнем она тоже призналась, но только нам и гораздо позже.

– И что? – подгоняет он меня.

– А ничего. Целые сутки нам не давали проходу. Каждая собака в городе, каждый заезжий репортер знал, что ФБР временно разместило нас в номере двадцать четыре Д местного мотеля, пока в доме велись раскопки. Кстати, «Д» означало, что окна номера выходили на задний двор, и из них была видна дорожка с сорняками в щелях и два шезлонга. На одном вечно валялся один местный завсегдатай и курил траву. Это нас выручило. Он был очень милым. Чувак, куривший траву. Возможно, спас нам жизнь. – Я умолкаю, чтобы перевести дух. – Мне нужно выпить. Смотрите, куда ступаете.

Я вскакиваю так быстро, что у него не остается выбора, кроме как последовать на кухню за мной.

Он подтаскивает к столу дешевый стул с высокой спинкой. Стул угрожающе скрипит, когда Шарп опускается на него всем весом.

Двести фунтов? Двести двадцать?[18] Его любовницы все до одной плюшевые малютки или силачки ему под стать? Я вынимаю из буфета бутылку виски, спрятанную за оливковым маслом и красным винным уксусом. Из шкафчика над раковиной достаю две маленькие, на глоток, креманки с выцветшими мультяшными персонажами.

– Двенадцать двадцать две, – замечает он, – однако, полдень.

– Спасибо, что следите за тем коротким временем, что мы провели вдвоем.

– Вообще-то, я про виски.

– Бубба Ганз такое не одобрил бы?

Я ставлю креманку перед ним, наполняя ее по черную зигзагообразную полоску на рубашке Чарли Брауна. Себе наливаю до краев.

– На вид как яблочный сок. – Я поднимаю виски. – За Лиззи. И Лизу Мари.

Делаю большой глоток. Терпеть не могу виски, но мне нравятся ощущения, которые он во мне вызывает. От фигурки на стенке моей креманки остались красные и синие разводы. Слишком много циклов в посудомоечной машине. Слишком много ссор из-за того, кому из сестер достанутся способности Чудо-женщины.

Нетронутый Чарли Браун стоит на столе. Шарп пристально смотрит на меня, и это смущает.

– Значит, вас поселили в мотеле, – напоминает он мне.

– Фургоны новостных агентств. Репортеры покупают мне сникерсы в торговых автоматах. Много автомобилей. Как будто у нас вечеринка. Кто-то палит в воздух. Около полуночи все стихает. Мы наконец укладываемся спать. Помню, что накрыла голову подушкой, чтобы не слышать вскриков и тяжелого дыхания из-за стены. И поэтому прозевала, когда мамина клиентка забарабанила в нашу дверь. Она была вдовой и приходила к маме в подвал, чтобы извиниться перед покойным мужем. При жизни она спала с его братом и теперь хотела заранее убедиться, что, когда они воссоединятся у Жемчужных райских врат, все будет кошерно. Она пригрозила маме судом за то, что та занималась духовными практиками, а на заднем дворе у нее, оказывается, был закопан труп, а еще за то, что причинила ей душевные муки, вызвавшие рецидив рака. В конце концов ее увели копы.

– Так много подробностей для маленькой девочки, – замечает Шарп.

– На вашем месте я бы не стала меня перебивать. Часики тикают. – Я стучу по циферблату. – Утром мама собралась в вестибюль за бесплатной чашкой кофе и чуть не наступила на мертвую белку, убитую одним выстрелом в голову, у порога нашего номера. К груди белки дротиком была приколота записка. Мама рассказывала нам много такого, чего не стоило знать маленьким девочкам. Но она никогда не призналась, что` было в той записке, поэтому судите сами, насколько содержание было ужасным. Пришлось самой прочесть в журнале «Пипл», что белка была подарком от одной Аппалачской банды. Убийца Лизы Мари повесился в тюремной камере. Он снабжал героином всю банду. И они были взбешены тем, что мы вроде как его выдали. Даже пристрелили кота нашего домовладельца. – Я позволяю еще одному глотку виски обжечь горло. – Я почти закончила. С виски. И с этим маленьким допросом.

Шарп кивает, неловко ерзает, одна из ножек стула под ним вихляется, как нога старика. Интересно, сам-то наверняка живет в доме, уставленном массивной мебелью, а его девушка тонет в его кровати, завернутая в одеяло, как в пуховое буррито? Я чуть не спрашиваю вслух, но вовремя спохватываюсь.

– Мы провели в номере мотеля весь день. Копы заказали нам с заправки разогретую пиццу и пончики с сахарной пудрой. Вечером мужчина в бейсболке принес маме спортивную сумку «Найк», набитую деньгами. Она сказала, что это деньги ФБР и нас внесли в программу защиты свидетелей, но имена нам менять не придется, как будто такое бывает. Но Бридж подслушала, как мама звонила своему старому любовнику, владельцу автосалона, и пригрозила, что выдаст его жене, если он нас оттуда не вытащит. В эту версию я верю.

Шарп подается вперед, притворяясь, что искренне заинтересован, а не просто слушает по долгу службы.

– Местная газета разместила про нас статью на первой полосе. – Я собиралась говорить о другом, но сейчас мной движут эмоции. – Там было написано… что маму уволили из морга, потому что она хотела оживить мертвого на месте преступления. В этой же статье мою сестру называли «невиданной красавицей», а меня «беспокойным ребенком». Город был готов бросить нас в озеро, как ведьм, – посмотреть, сумеем ли мы выплыть. Может быть, теперь вы поймете, что я никогда не стала бы связываться с Буббой Ганзом. Не испытываю никакого желания пройти через это снова.

Мне снились кошмары, что меня вытаскивают из постели в мотеле и швыряют в водопад Миднайт-Хоул, хотя до него было три часа езды. Моя макушка раскачивалась над черной водой, в ушах стоял глухой рев. Люди на берегу аплодировали, когда я шла ко дну, как делают в зале суда при оглашении смертного приговора.

После переезда в Техас первым – еще до телескопа, – что я попросила у мамы, были уроки плавания. Если придется, я бы хотела продержаться на воде два часа и выжить.

Мне нужно перевести дух. Заткнуться наконец. До меня доходит, что его кувалда весьма эффективна. Он получает именно то, чего хочет. Я протягиваю руку к его креманке, намекая, что ему пора выметаться, и собираясь вылить виски в раковину.

Он хватает меня за руку прежде, чем я успеваю до нее дотянуться. Боль пронзает мою ладонь на сгибе линии жизни. Я снова вижу всплеск – так уже было, когда наши ладони соприкоснулись в участке, – и эта огромная рука, его рука, тянется к волосам, а они извиваются в воде, словно обезумевшие змеи. Образ резко сменяется другим: браслет, почти лишившийся всех подвесок, лежит среди грязи, листьев и ягод на фотографии из участка. Я ощущаю резкие запахи земли и сосен.

– Бриджит Буше, прекрасная, словно фея, соединившаяся в загробной жизни с Джоном Кеннеди-младшим[19]. – Шарп выводит меня из транса. – Мне всегда нравилась эта фраза.

Его слова разжигают в моей груди медленно тлеющий огонь. И виски тут ни при чем. Он повторил слова репортера британского таблоида года примерно две тысячи пятого.

– Вы все знали! – выпаливаю я.

– Откуда мне было знать все? Как я уже сказал, я слушаю вашу версию. Считайте это проверкой на детекторе лжи.

Шарп ослабляет хватку. Я выдергиваю руку.

Он залпом опрокидывает виски и мягко ставит на стол стакан. Это уловка, чтобы на записи ничего не было слышно. Как будто он ничего не нарушил. Как будто и не пил виски на службе.

– Это был ваш способ меня унизить? – Шарп ухмыляется. – Предложив стакан с Чарли Брауном?

Я стою и думаю, что готова пренебречь законами физики. У меня возникает сильное желание его ударить. Я подхожу ближе, сжимаю кулак.

– Чарли Браун был славным парнем, – говорю я. – Симпатичным неудачником. А вы любите побеждать и умеете ненавидеть.

– И к какой команде вы присоединитесь, Рыжая бестия? Победителей или проигравших?

По выражению лица я вижу, что Шарп заметил мой кулак. Он встает, идет к выходу, на ходу открывая дверь c москитной сеткой, ведущую к двум бороздам подъездной аллеи. Сегодня он не настроен заламывать мне руки за спину.

– Встречаемся в доме Соломонов в половине одиннадцатого, – говорит Шарп. – Адрес я пришлю сообщением. Мне хотелось бы получить… ваше заключение.

Слова легко слетают с его губ, как будто он приглашает меня на ужин. Как будто моя ладонь не сжата в кулак. Как будто нет ничего странного в том, что он выбрал ночную прогулку на место преступления вместо того, чтобы осмотреть его при свете дня.

Я медленно мотаю головой.

– И все-таки вы придете, – говорит он, излучая изрядную самоуверенность. – Мы ведь оба понимаем, дело не во мне и не в вас. Главное – найти Лиззи.

Глава 11

Я там, куда Шарп меня пригласил, только на полтора часа раньше. Ставлю ногу на первую металлическую перекладину, идущую вдоль ветхой ограды дома Соломонов. Я не так уж много вешу. Подъем будет несложным.

Сигнализации нет, сказал Шарп. Нет и света. Только тусклый отблеск уличного фонаря да мерцание за шторами второго этажа соседнего дома.

Дуб, раскинувшийся, словно цирковой шатер, служит мне прекрасным укрытием. Я проехала мимо двух знаков, предупреждающих, что соседский надзор охраняет этот квартал семь дней в неделю. Эти знаки и, кстати, копы беспокоят меня куда меньше, чем соседи, решившие взглянуть на небо, где собирается ураган. Техасцы одержимы страхом перед ночными торнадо, которые сметают спящие дома, будто фишки с доски в «Монополии».

Ураган – движущаяся красная точка на метеорологическом радаре моих часов. Я установила таймер, который завибрирует у меня на запястье через сорок пять минут, и планирую убраться отсюда до того, как явится либо ураган, либо Шарп.

Я на заборе, пытаюсь сориентироваться. Луна еще висит над горизонтом. Сквозь густую листву я различаю острые крыши трех фронтонов и сердитые голоса, но не могу разобрать слов. Голоса принадлежат двум копам и четверым подросткам перед особняком, отрицающим, что от них пахнет марихуаной, – я заметила их, когда парковалась в нескольких домах отсюда.

Пока в доме Соломонов относительно тихо, но впереди долгая ночь. Меня воспитывали в вере, что три часа ночи – дьявольский час, когда зло наиболее активно вершит черные дела, а страдающие бессонницей просыпаются, сами не ведая отчего, пока Бридж не поведала мне, что это нелепая выдумка из фильма «Шесть демонов Эмили Роуз».

Я ненадолго закрываю глаза и прислушиваюсь – мне нравится звук наверху, который доносит ветер. Таинственные голоса. Так мама объясняла шелест деревьев перед бурей. Или псифиризм, если вы ученый.

Как обычно, в голове слишком много болтовни.

Таймер включится через сорок три минуты.

Потянувшись, я хватаюсь за толстую дубовую ветку, нависающую над забором. В большинстве своем деревья, по которым мне случалось забираться по ночам, чтобы смотреть на звезды, были лестницами. Проще спуститься по этому слоновьему дубу, чем спрыгнуть с высоты двенадцати футов, приземлившись на лодыжку, которая все еще болит спустя двадцать лет после несчастного случая.

Я подтягиваюсь, наполовину ползком, наполовину скользя вдоль ветки, пока передо мной не открывается вид на особняк – бледно-розовый свадебный торт в несколько уровней, который в сумерках кажется серым и мрачным. Качнувшись, я принимаю сидячее положение, крепко сжимая ветку над головой. Замысловатые завитки, вдохновившие Буббу Ганза на хэштег «пряничнаядевочка», почти не видны. Теперь я могу различить силуэты пяти фронтонов. Крыльцо, окружающее первый этаж. Железные перила «вдовьей площадки»[20] на третьем. Восточная башенка напоминает бумажную трубочку, которую дизайнер свадебных тортов ради пущего эффекта украсил глазурью.

Башенка, возможно, тоже пустышка, которую архитектор придумал для красоты. Она служит фоном для половины фотографий в прессе, которые я видела, вдохновляя авторов заголовков от Остина до Нью-Йорка. Кто похитил техасскую Рапунцель? Золушка и глухарь.

Это не единственные снимки дома, которые я изучила. В папке, что дал мне Шарп, несколько исторических фотографий особняка Соломонов: официальный черно-белый снимок на фотоаппарат «Хассельблад» 1918 года, сделанный английским архитектором; снимок свежепокрашенного в желтый дома для рекламного проспекта 1962 года; цифровые снимки криминального фотографа 2012 года, где ветхое состояние особняка само по себе криминал, а из желтого там – лента вокруг места преступления, зовущая Лиззи домой. Всего три владельца, но тридцать два года из девяноста четырех в особняке никто не жил.

Почти столетняя история давит на мозг, накатывая подобно волнам.

Я знаю наверняка лишь то, что в этой очень длинной книге Лиззи Соломон отведено всего несколько страничек.

Только дойдя до середины заднего двора, я вспоминаю о переключателе на бейсболке. Я никогда раньше ее не надевала – этот десятидолларовый подарок от Санты я вытянула вслепую на рождественской вечеринке в обсерватории, а сегодня решила, что мне могут пригодиться свободные руки.

Я с силой нажимаю на поля, чтобы включить две светодиодные лампочки. Успела попрактиковаться дома. Дешевое устройство срабатывает только при сильном нажатии. Его яркость посреди серого марева заднего двора впечатляет. Испугавшись, я пытаюсь выключить лампочки. Снова и снова. Бесполезно. Я излучаю свет. Соседи.

Я быстро поворачиваю голову, и лампы отбрасывают длинный след на пятьдесят футов. Слева заросший сад, справа – отдельно стоящий гараж из пятидесятых – никаких финтифлюшек в духе свадебного торта.

Прямо передо мной на пути к заднему крыльцу протянулась полоса препятствий размером два на четыре, фанера, белые пластиковые пакеты, от которых исходит гнилая вонь сырой земли. Материалы для ремонта так и не пригодились. Меньше чем через двадцать секунд я на крыльце, вне поля зрения соседей.

Ранее я ввела в поисковую строку фразу: как проникнуть в дом Лиззи Соломон. И на «Реддите» сразу же нашлось упоминание об огромной дверце для собаки, встроенной в одну из задних дверей дома. В комментарии было написано, что «в нее без труда влезет маленькая женщина или мужчина при условии, если у них не слишком толстая задница» – хитроумный совет от @SkinnyMinnie22, испробовавшей этот способ самостоятельно или просто решившей поумничать; в любом случае девица явно еще живет с родителями.

Дверца для собаки на месте – заманчивая дыра с ободранными пластиковыми створками, шлепающими на ветру. Магниты, державшие их на месте, давно исчезли. Да в такую дыру пролезет четыре таких, как я.

Интересно, почему овчарка Соломонов не защитила Лиззи, когда та попала в беду?

Почему дверцу не заколотили?

Может быть, мне не стоит ломиться в дом с таким количеством неизвестных?

Я застреваю где-то на полпути в дыре.

Шарп только что закончил вытаскивать меня оттуда. Я лежу на крыльце животом вниз. И все еще ощущаю его большие пальцы на бедрах, пока остальная ладонь сжимала мою обнаженную талию в том месте, где задралась рубашка.

– Есть способ гораздо проще, Рыжая. Смотри сюда. – Впервые я слышу в его голосе искреннее веселье. Еще один удар по моему чувству собственного достоинства.

Я прекрасно знаю, что` он намерен мне продемонстрировать, потому что тоже об этом подумала, прежде чем нырнуть с головой в омут. Шарп опускается на колени, просовывает руку в собачью дверцу, отпирает и снова запирает замок.

– Тебе не нужен размах крыльев, как у Мануте Бола[21], чтобы проделать такое. Или дождалась бы меня и вошла на законных основаниях, по судебному постановлению.

– Собираешься меня арестовать?

– Еще не решил. Тебе повезло, что я пришел один и заранее.

Я встаю, стараясь не морщиться из-за царапины на животе, которую получила, пока меня тащили вдоль ржавой металлической рамы, и не гадать, как давно мне делали прививку от столбняка.

– Когда лезешь через ход, которым может пройти любой зверь, меньше чувствуешь себя взломщицей, – бормочу я.

– Ты ослепляешь меня этой штуковиной, – говорит он, сдергивает бейсболку с моей головы, выключает одним нажатием и вешает на старый фонарь у двери. – Еще одно правило грабителей: никогда не нацепляй на голову вифлеемскую звезду. Лично я сомневаюсь, что волхвы ее видели, но тебе лучше знать, ты у нас астрофизик.

И не надоест ему развлекаться таким манером?

– Ты сказал, что копы не патрулируют территорию. – Я пытаюсь оправдаться. – Только патрульная машина перед воротами.

– Я сказал, в особняке нет сигнализации. И твое объяснение не слишком смахивает на извинение перед представителем закона.

Я размышляю, как ответить.

– Лично я не возьмусь отрицать, что примерно во время рождения Иисуса на небе наблюдалось небесное явление. Сверхновая, комета, необычное расположение планет. «Волхвы» означало «астрологи, астрономы», так что за небом они наблюдали. В анналах их повысили до «мудрецов» и «царей», потому что «астрологи» не отвечали христианским ценностям.

– Еще одно доказательство того, что искажение истины началось еще при Иисусе.

Думаю, гораздо раньше. Шарп растягивает слова, волоча меня за собой через задний двор. Спотыкаясь, бреду за ним, чувствуя, что выбор у меня небольшой.

Он щелкает выключателем, освещая узенькую комнатку со шкафами и полками вдоль обеих стен. Под одним из шкафов – мраморная столешница. Есть еще три человеческие двери: одна прямо передо мной, две спереди по сторонам; таким образом, выходов четыре, если не считать собачью дверцу.

Мы в помещении, которое раньше было оживленной буфетной, где слуги превращали тарелки в произведения искусства, живущие лишь несколько мгновений, и никто не увековечивал их в «Инстаграме». На то, что мы все же не в 1918 году, намекают пластиковые крючки для одежды на стене над икеевским органайзером с четырьмя отделениями. На каждом до сих пор написано черным маркером: «Лиззи», «Мама», «Папа», «Пеппер». В последнем все еще что-то лежит: красный поводок, банка антикоррозийного аэрозоля, молоток.

– Сюда.

Шарп все еще тянет меня за собой. Я официально признала смену власти. Он быстро сворачивает налево, и я оказываюсь посреди другой комнаты. Он нащупывает выключатель, на потолке зажигается тусклая лампочка – после темноты за окном ощущение такое, словно слишком быстро сняла солнцезащитные очки.

Требуется всего несколько мгновений, чтобы понять: комната полностью выпотрошена. В глубоких проломах стен просвечивает деревянный каркас. Во все стороны тянутся оголенные трубы и электрические провода. Ни плиты, ни холодильника, ни шкафчиков, ни стола со стульями. Это развороченное месиво – кухня, откуда пропала Лиззи.

– Что… что здесь произошло? – тихо спрашиваю я.

– Сочетание полицейского рвения и работы мародеров. Это была одна из немногих комнат, которую Соломоны отремонтировали полностью. Они не стали ничего трогать, даже после обыска, в надежде, что Лиззи найдется. Когда вор начал продавать за сто долларов кружки из шкафчиков на сайте «Крейгслист», Соломоны согласились демонтировать оставшуюся часть кухни, чтобы не поощрять воровство. Николетт Соломон уже сидела в тюрьме. Она обратилась за помощью к брату, подрядчику. Похоже, он перестарался.

– А остальная часть дома?

– Ее брат снес почти все, но осталось немало деревянных завитушек и стеклянных витражей, которые еще можно разобрать на сувениры. – Шарп нетерпеливо скрещивает руки на груди. – Итак, ты здесь. Что чувствуешь?

– Жгучее унижение, – отвечаю я. – Желание никогда тебя не встречать.

– А что чувствуешь насчет Лиззи? Можешь сказать, где она стояла в последний момент, когда ее видела мать?

– В двух футах слева от тебя. Рядом с бледно-серым пятном от холодильника. На схеме в твоей папке, которую я просила мне не показывать, это место отмечено красным крестом. И вообще, мне кажется, ты здесь только для проформы. Отчитаться перед начальством. Но если отвечать на заданный вопрос, то я не чувствую ничего.

– Может быть, сама выберешь место?

– Серьезно?

– Иди туда, куда тебя потянет энергия.

– Что ж, это лучше, чем когда тебя тащат за шкирку. Надеюсь, ты знаешь, где выключатели?

– Большинство ламп за пределами кухни разбиты. Так что не наступи на битое стекло. Или в беличье дерьмо. – Он взмахивает фонариком, которого я раньше не замечала.

– Напомни мне, почему мы делаем это ночью?

– Чтобы не наткнуться на троллей Буббы Ганза, которые будут снимать тебя так, словно стреляют очередями.

Или стрелять так, словно снимают меня.

– Ты записываешь?

– Да, на видеорегистратор. – Он касается небольшого устройства на плече, которое я поначалу приняла за фонарик. – Нам обоим это не помешает. Итак, куда идем?

– В комнату… Лиззи. Я понимаю, это слишком очевидно.

Я не сдерживаю сарказм.

Он тянется в задний карман и достает сложенный лист бумаги:

– Схема. Я не был в этом доме два с половиной года. И теперь не помню, где находится ее комната.

– Наверху. Я хотела бы пойти одна.

– Ох, Рыжая. По многим, многим причинам… нет.

Не то чтобы я рассчитывала на другой ответ. Я уже вышла в узкий коридор, ведущий в фасадную часть дома. Легкой походкой Шарп следует за мной, наши тени скользят по стенам, длинноперые птицы на обоях разодраны в клочья, словно побывали на войне.

Мы доходим до большого круглого вестибюля. Красные и синие огни полицейской машины окрашивают матовые стеклянные овалы на обеих створках парадных дверей. Желтый свет от фонарика Шарпа скользит вверх по двойной лестнице с перилами, заставляющими меня вспомнить о струнах прекрасного рояля. Изысканная люстра над нашими головами разбита вдребезги и свисает, словно выбитый зуб.

– Имперская, – говорю я тихо.

– Что?

– Лестница, разделенная на две части, как эта – отдельные пролеты, ведущие к одной площадке, – называется имперской.

– Это важно?

– Подожди. Молчи.

Я замираю на месте, погружаясь в прошлое. Молодая черноволосая женщина с коротким «бобом» в стиле двадцатых спускается по лестнице, чтобы чмокнуть в щеку мужчину, которого ей не следовало целовать. Два старых друга прощаются, не подозревая, что это их последняя встреча. Мальчик в красных бутсах тайком выскальзывает из дома в неположенный час. Убитый горем отец обрушивается на паркет после того, как пытался повеситься на прогнившем столбике перил.

А вот и Лиззи. Я чувствую Лиззи.

– Вот место, где ее отец пытался повеситься. – Шарп направляет фонарик на высоту в пятнадцать футов – на ту часть перил, что укреплена большим куском фанеры.

– Лиззи любила прикладывать сюда ладонь.

Я поглаживаю искусное украшение на верхушке ближайшего столбика – русалку с длинными вьющимися волосами. Провожу пальцем по шероховатым чешуйкам хвоста, думая о человеке, который вырезал их одну за другой, человеке, жившем и умершем за океаном, говорившем на нежном наречии, которое звучит у меня в ушах, словно флейта.

– Лиззи могла дотянуться только до кончика хвоста, – продолжаю я. – Ей приходилось подниматься на третью ступеньку – сюда – и наклоняться, чтобы дотронуться до волос. – Я поднимаюсь на третью ступеньку. – Она не раз отсюда падала. Мать говорила ей: «подожди еще годик – и будешь доставать».

На последних словах мой голос срывается.

– На этом плане не видно, где комната Лиззи, – перебивает Шарп, пропуская мои слова мимо ушей. – Нам придется обходить комнату за комнатой, пока не найдем.

– Это не важно, – говорю я. – Я ее узнаю.

На двенадцатом шаге мои часы вибрируют на запястье, подавая слабый сигнал тревоги. Ураган надвигается.

Глава 12

В комнате Лиззи так же пусто, как и на кухне. Даже еще более пусто. Здесь грустно, чисто подметено, душно. Воняет свежей краской. Под лучом фонарика стены кажутся бледно-голубыми или серыми. Царапин нет, но под краской различимы неровности. Мазки напоминают мне небрежные рисунки ветра на песке. Бридж всегда красила свою спальню в голубой, но ее спальня больше походила на утробу, чем на могилу.

Где ты, Лиззи? Почему я не могу нащупать твой пульс?

Такая же звучная голубая неподвижность, как на строгой картине Эдварда Хоппера[22], изображающей заброшенный старый особняк, отрезанный от мира – метафорически и физически – железнодорожными путями. Дом, где только гудок поезда может составить компанию.

Я поджимаю губы и молча выпускаю струйку невидимого дыма.

Шарп расхаживает по комнате, оставляя в пыли дорожку следов. Он явно ждет, что я скажу. Когда тишина не играет ему на руку, она его раздражает.

– Маркус Соломон закрашивает граффити в комнате дочери по крайней мере четыре раза в год. – Шарп не желает дать мне сосредоточиться, потянуть время. – А приходит еще чаще, просто поболтаться в ее спальне. Приносит портрет Лиззи высотой в два фута, который нарисовал его друг, переносной холодильник с пивом и складной стул.

Шарп стучит по стене рядом с гвоздем.

– Вешает картину сюда. Ставит стул в шести футах от стены, часами сидит, уставившись на уродливую любительскую мазню, имеющую самое отдаленное сходство с его дочерью, и читает Библию. Один из моих приятелей-копов как-то раз с ним поболтал, и ему удалось влезть к нему в душу. Называет Маркуса убогим. Или унылым. В общем, какое-то слово на «у». Угрюмым персонажем романа Кормака Маккарти, который не может вырваться с его страниц.

Да ты и сам оттуда же, с тех же страниц. Неужели я сказала это вслух? Нет, не думаю. Выражение его лица осталось прежним. Когда у меня в голове это ощущение, мутное, зыбкое, когда разум просеивает образы один за другим, я уже ни в чем не уверена. В детстве держать язык за зубами мне помогала сестра – тыкала меня под ребра и шептала, чтобы я заткнулась.

– А как остальной дом? Почему бы ему не нанять охранную фирму? Это же бессмысленно.

Шарп пожимает плечами.

– Честно сказать, он с трудом платит налоги за особняк. Живет в трейлерном поселке в Саут-Форт-Уэрте. Карьера Маркуса Соломона пошла под откос. Неудивительно. Адвокат по семейным делам – неудавшийся самоубийца, жена в тюрьме и куча клиентов, уверенных, что он помогал прятать тело.

– Он навещает жену?

– Каждый вторник.

– Ты считаешь его виновным?

– Это ты мне скажи, – спокойно отвечает Шарп. – Это ведь ты утверждаешь, что Лиззи жива.

Я открываю шкаф размером с гроб, на уровне глаз деревянная перекладина с двумя пластиковыми вешалками. Здесь тоже видна свежая краска, только покрашено еще неряшливее. Шарп направляет луч фонарика внутрь, и я различаю фразу: «Yo estuve aqui», выведенную тонкой синей линией.

Yo estuve aqui. Я была здесь.

Сейчас Лиззи уже не кажется мне живой, но Шарпу я этого не говорю. Я разворачиваюсь к нему лицом:

– Мы ничего не добьемся, если ты будешь настаивать, чтобы я связалась с Лиззи в твоем присутствии. Я перелезла через забор, потому что хотела сделать это в одиночку. Но даже тогда я не особо рассчитывала, что у меня что-нибудь выйдет.

Потому что так это не работает. Лиззи скорее подскажет мне что-то важное, когда я буду стоять в душе и брить ноги.

Шарп разворачивает камеру, направляя ее на мое лицо.

– Я сомневаюсь, – говорит он. – Все эти русалочьи хвосты и прочее. Так, что дальше?

Я подхожу к узкому эркеру из трех окон, образующему укромный уголок. Здесь стояла ее двуспальная кровать, прямо рядом с окном, чтобы она могла смотреть в обе стороны. Со мной говорит не Лиззи, сейчас говорит дом. Шарп не понял бы разницы, поэтому я держу свои мысли при себе. Все три рамы закрашены намертво. Ручки оригинальные, как и стекло, неровное, но без трещин. Те, кто укладывал Лиззи в эту кровать, не хотели, чтобы она выпала из окна. Тогда зачем им было ее убивать?

– А что там с башенкой? – Тон у меня напористый, профессиональный, как у агента по недвижимости, который прощупывает ценовой диапазон.

– Слишком опасно лезть с фонариком, – отвечает Шарп, не моргнув глазом. – Лучше, чтобы солнце светило через верхние окна. Ночью «вдовья площадка» и то безопаснее.

– Даже перед ураганом?

Он смотрит на свой телефон:

– У нас есть несколько минут. Я в игре.

Это не то чтобы озарение, просто меня посещает ужасная мысль.

Это будет жестокий розыгрыш, если скелет Лиззи до сих пор лежит на крыше.

Я всегда считала, что лучше смотреть вверх, чем вниз, и Шарп замечает это, как только мы начинаем подъем.

Один пожилой профессор, любитель распускать руки, сказал мне однажды, когда мы смотрели в телескоп, что девушке-астрофизику, «достойной своего плутония», негоже бояться высоты. И все же я боюсь.

Я совершенно спокойно забираюсь на дерево, если есть за что уцепиться. Но «вдовья площадка», венчающая дом Соломонов, похожа на огороженную могилу на вершине холма – ты быстро и нервно произносишь молитву и поспешно удаляешься.

Шарп поднимается первым. Он протягивает мне руку в люк, проделанный в потолке третьего этажа, – эдакий громадный шкаф со сломанным висячим замком. Втаскивает меня на медный квадрат под ширью беспокойного неба. Влажный воздух противно льнет, как расшалившийся пожилой профессор. Флюгер на одной из башен вращается, словно доска на спиритическом сеансе, не в силах определиться с направлением.

Я быстро оцениваю небо. Трудно сказать, где сейчас ураган. Зловещие тучи, словно шепотки, несутся под звездами. Ветерок предупреждающе треплет мои волосы.

Марс и Венера, дразнясь, заняли свои места. Я смотрю на часы, думая о Майке. Где он сейчас? Я беспокоюсь о нем, даже если до полуночи еще больше часа, даже если небо недостаточно ясное и луна чуть полнее, чем та, из моего сна, где стучат копыта.

Места достаточно, чтобы теплым летним вечером вместить компанию из пяти человек. Пустая бутылка из-под красного вина, прислоненная к перилам – низким, нависающим над двором, свидетельствует, что здесь до сих пор устраивают вечеринки.

Я сразу понимаю, чем занят Шарп – используя азбуку Морзе, мигает фонариком полицейским в патрульной машине. Хочет дать им понять, что на крыше коллега, а не посторонний. По крайней мере, я думаю, что это азбука Морзе. Всегда хотела ее выучить, но больше точек и тире меня всегда влекли нули и единицы двоичного кода. В ответ патрульная машина мигает ему передними фарами.

Шарп трясет перила, проверяя их на прочность. Интересно, хватило бы у меня смелости протянуть руку, если бы он упал. Я все еще размышляю о том, достаточно ли я храбрая, – давно пора избавиться от этого беспокойства. Сейчас мои ноги прочно стоят в центре медного настила, позеленевшего со временем, словно водоросли.

– Всегда хотел сюда забраться, – говорит Шарп. – Парень, которого мы наняли управлять дроном, сказал, что «вдовья площадка» на удивление хорошо сохранилась. Дренажная система начала тысяча девятисотых годов до сих пор работает. Нехорошо, когда на «вдовьей площадке» скапливается вода.

Он слегка перегибается через перила, указывая куда-то под карниз.

– Я верю тебе на слово. – Пожалуйста, отойди от перил.

– Ты же понимаешь, что Лиззи не сумела бы забраться сюда в одиночку?

– Поняла, когда ты вытянул восьмифутовую лестницу, чтобы добраться до люка, – отвечаю я.

Лестница со старыми круглыми штифтами, скреплявшими ступени, которые вращались у меня под ногами, сама была испытанием на прочность.

Удивительно, что ее до сих пор не украли. Вероятно, у незваных гостей особняка есть свои неписаные правила.

Я неохотно шагаю вперед, чтобы, борясь с головокружением, взглянуть на крышу, которую освещает фонарик Шарпа. Разбитая черепица, крутые скаты, острые коньки, слепые повороты. Окно в изгибе башни, до которого не допрыгнуть.

– Городские власти, несмотря ни на что, все равно искали Лиззи на крыше, – говорит Шарп. – По-моему, самоубийственная миссия. Они даже выписали из Англии специалиста по викторианским постройкам и замкам, чтобы проконсультировал пожарных по части снаряжения и общей стратегии. И все равно один поскользнулся и сломал ногу. Тогда власти взяли долгую паузу, решив, что если пожарный с двадцатилетним стажем не справился, то что говорить о трехлетней девочке или тридцатилетней женщине с мертвой трехлетней девочкой на руках. В последние годы дроны – и официальные, и самочинные – пытались заглянуть в некоторые темные щели. Большинство из них разбились и сгорели. – Внезапно луч его фонарика бьет мне в лицо. – Не веришь?

– В твоей папке сказано, что Соломоны были заядлыми туристами в отличной форме. В медовый месяц совершили восхождение на пик Эмори в Биг-Бенде, а на пятилетнюю годовщину свадьбы – на гору Нос Энтони в Эль-Пасо. Я видела их фотографию на вершине с походными рюкзаками. Это титанический труд.

И точно не для меня.

– Лучше расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, – бросает он сухо.

Я разглядываю его несколько секунд, прежде чем отвернуться к самой темной, северной части неба, еще не затянутой тучами.

– Хорошо, как скажешь. Следи за руками. Видишь ту яркую звезду на конце ручки ковша Большой Медведицы? Она называется Алькаид. Свет, который мы видим сейчас, начал свой путь к нам вскоре после окончания Первой мировой войны. Алькаид – часть «хвоста» созвездия Большая Медведица. Гомер упоминает эту медведицу, Арктос, в «Илиаде». Про нее есть также в Книге Иова.

– Не читал ни того ни другого. Не видел надобности.

– Север – неблагоприятное направление в китайских предсказаниях судьбы, – продолжаю я, не обращая внимания на его тон. – Северо-запад, где расположена звезда Алькаид, хуже всего. Если бы моя мама предсказывала твою судьбу, она посоветовала бы тебе никогда, ни при каких условиях не направлять пистолет на северо-запад.

– Я готов был простить тебе все, пока ты не начала указывать техасскому копу, куда ему направлять пистолет.

– Многие охотники и воины не чурались следовать этому совету – ни в коем случае не направлять оружие в сторону Алькаида. В Средние века у астрологов она считалась одной из самых могущественных звезд. Моя мама думала, это была… магия.

– Ты ждешь, что я в это поверю?

– Я жду, что ты начнешь учитывать не только самое очевидное. Между мифом и правдой тонкая грань, детектив Шарп. Между совпадением и замыслом. И в этом мы с Буббой Ганзом сходимся. Хочешь узнать меня получше? Правда хочешь? Всю жизнь во мне боролись моя вера в науку и то, что мама называла даром. Но я не всегда готова признавать, что эти две силы в моей голове подпитывают друг друга. Воображение дано нам, чтобы расширять миры, а наука – чтобы находить подтверждения нашим открытиям. Они вовсе не исключают друг друга.

Как всегда, вслух я говорю более резко и страстно, чем про себя. Возможно, с Шарпом я зашла слишком далеко, но с каждым шагом почва становится тверже. Я хочу найти пропавшую девочку, и, если для этого придется обнажить перед ним свою уязвимость, так тому и быть.

Я очень хочу до него достучаться.

– Вижу, тебе довелось повидать ужасные вещи. Принимать чудовищные решения. Я это понимаю. Я пыталась примириться с тем, что Вселенная хищна и порочна, как наверху, так и внизу. Умирающие звезды взрывались, образуя чудесную материю, создавшую человечество. Роды – это кровавая драма, когда женщина рвется на части, выталкивая из себя дитя. Алчные черные дыры пожирают звезды, которые встречаются у них на пути, – и поэтому на Земле гибнут принцесса Диана и Мэрилин Монро – и рождаются мифы. Я не сомневаюсь, что созвездия, которых мы пока не видим, когда-нибудь назовут в их честь, и наши потомки удивятся тому, как мы воспринимали реальность.

– Это угнетает, но… есть в этом своя красота, – бормочет он.

– И это то, чего мы хотим? – восклицаю я. – То, что мы хотим видеть? Дети смотрят на небо, и им говорят, что Большой Ковш – это чаша для хранения воды. Но древние арабы верили, что Большой Ковш – это погребальная процессия, а звезды, из которых он состоит, образуют гроб. Алькаид, Мицар и Алиот – звезды на ручке Ковша – это плакальщицы. Или дочери у гроба, если точнее.

– Дочерей угробят?

– Дочери у гроба. У саркофага. Погребальных носилок.

– Ты разрушаешь мое представление о Большом Ковше. А какую версию ты рассказала бы маленькой Лиззи?

– Дети заслуживают того, чтобы оставаться невинными как можно дольше. – В моем голосе тоска. По Уиллу. – Я сказала бы Лиззи испить из золотой чаши. Сказала бы, что она под защитой звезды Алькаид. Но это было бы ложью.

– Похоже, ты передумала, Рыжая, – говорит Шарп. – Подстраховываешься на случай, если Лиззи с нами больше нет?

– Не знаю. – Наверху мой голос кажется жалким и потерянным. – Я думала, что сумею. Думала, что знаю.

– Поэтому болтала на лестнице про русалочьи хвосты?

Его непробиваемое недоверие опять возводит между нами стену.

Мне снова десять, я снова на Голубом хребте, и толпа кричит на меня с берега водопада Миднайт-Хоул. Ведьма, ведьма, ведьма.

Тень за спиной заставляет меня вжать голову в плечи.

– И что с тобой теперь делать? – говорит он. – Думал провести небольшую экскурсию по дому, чтобы тебе было сподручнее помахать белым флагом.

Неожиданный порыв ветра толкает меня к краю крыши. Шарп резко сгибается, словно я удерживаю его на поводке. Его дыхание щекочет мне ухо, когда он подтягивает меня назад. Несколько секунд он не выпускает меня из объятий, дольше, чем это необходимо. Его лицо, всего в нескольких дюймах, непроницаемо. Надеюсь, мое тоже. Всякий раз, когда он ко мне прикасается, я чувствую то, чего не хочу чувствовать. Страх. Темное, необъяснимое влечение.

Я отступаю на шаг назад.

– Мне кажется, с нами на крыше есть кто-то еще, – говорю я тихо. – Твой персональный призрак.

– Пожалуй, на сегодня с меня хватит, Рыжая.

Небо начинает плеваться дождем. Я поднимаю глаза. Марс и Венера пропали.

– Я не про Лиззи говорю. – Я продолжаю настаивать, и первая тяжелая капля шлепается мне на щеку. – Про другую пропавшую девушку. Хозяйку браслета с подвесками в листьях – на том снимке, который якобы случайно оказался среди колоды, которую ты разложил в участке, как кровавый пасьянс.

Я жду ответа. Его нет.

– Не переживай. – Я сдерживаю сарказм. – Я же не говорю, что она сейчас рядом с нами на крыше. И я верю, что ты хочешь раскрыть дело Лиззи. Но ты постоянно думаешь о той, другой девушке.

– Ты придаешь слишком большое значение небрежности детектива, который передал мне эти фотографии.

Его спокойствие меня пугает.

– Я думаю, ты держишь этот снимок на всякий случай, вдруг найдется кто-нибудь знающий. Не нужно обладать особым даром, чтобы разгадать твою реакцию, когда я выбрала эту фотографию. Ты же сотни раз смешивал ее с другими? И выкладывал перед подозреваемыми в преступлениях. Перед твоими студентами. Коллегами. Но первой заметила я. И поэтому сейчас мы стоим на крыше и проверяем на Лиззи мои теории, в которые ты не веришь.

Меня несет.

– Ты мог бы сказать своему боссу, что я ненормальная. Шарлатанка, из-за которой работа полиции получила нежелательную огласку. Мог бы убедить Майка отпустить меня, особенно под верещание Буббы Ганза. Мог бы сам от меня отступиться. Но эта таинственная девушка заставляет тебя задуматься, а вдруг я что-то знаю? Но ты сомневаешься.

Вся эта тирада – риск. Потому что я тоже сомневаюсь.

Шарп выключил фонарик. Нас разделяют несколько дюймов. Волосы начинают хлестать меня по лицу. Капли становятся все настойчивее. Деревья внизу раскачиваются, вступая в беседу.

– Спускаемся с крыши, – командует Шарп.

– Я понимаю, как сильно тебе хочется считать меня сумасшедшей, – говорю я тихо, – но какая-то часть внутри тебя сомневается. Боится меня. Потому что не приведи Господь, чтобы Бог существовал и я что-то видела сквозь крохотную дырочку.

Внезапно какой-то звук заставляет нас вздрогнуть. Мелодичный. Диссонирующий. Почти одновременно мы оборачиваемся.

Колокольчики «музыки ветра» на соседском крыльце взмывают в воздух. Так сказала бы моя сестра.

Феи выбивают чечетку на железных перилах. Вероятно, так объяснила бы мама.

Что сказать мне? Я молчу. Но когда закрываю глаза, девушка без лица яростно звенит браслетом.

Шарп наклоняется вперед, борясь с ветром, поднимает крышку люка. Я надеюсь, что лунный свет перережет лицо, обнажив его тайну, но и луна, и Шарп скрываются во тьме.

Я снова в буфетной, стою на коленях. Град бьет по треснувшим окнам. Кости дома ноют.

Шарп не проронил ни слова, пока раскладывал лестницу, чтобы я могла спуститься. На этот раз я преодолеваю три коридора и две лестницы впереди на манер заключенной. На кухне он объявляет, что пришло время общественных работ.

В зубах у него зажат гвоздь. У меня в ладони еще дюжина.

Шарп аккуратно приколачивает кусок фанеры с внутренней стороны собачьей дверцы. Пока он искал фанеру на заднем дворе, а молоток на полке, я обшаривала пол в поисках гвоздей, которых тут немало.

– И пусть Соломоны предъявляют мне иск за материальный ущерб, – мрачно замечает он. – Я все равно заколочу эту чертову дверцу. А Лиззи пусть разбивает окно, чтобы проникнуть в дом. Она будет не первой.

Я подаю гвозди один за другим, как прилежная медсестра. С каждым ударом его молотка внутри у меня все подпрыгивает.

В его руках нет мягкости, в движениях – аккуратности, он совершенно уверен в себе. Он создает, и он же разрушает, в этом нет никаких сомнений. А я хочу увидеть маленького мальчика, которым он был когда-то, но не могу его вызвать. Начинал ли он с наблюдений за сложным поведением муравьев? Знаете, когда дети топчут муравейники, чтобы посмотреть, как муравьи копошатся, и беспечно поджигают их спичками?

Барабанная дробь опасности в его ДНК уже присутствовала, когда мать укачивала его перед сном? Или это приобретенное, взлелеянное с каждой засечкой на его мифическом прикроватном столбике?

Я видела четырехнедельный эмбрион внутри незнакомки, задевшей меня плечом на улице, но я не вижу, что внутри у Джесса Шарпа.

Наверняка я знаю одно: с ним бывает очень спокойно, а бывает, напротив, страшно – смотря как он решит, – и с тех пор, как мы спустились с крыши, мне, скорее, страшно.

Судя по моим часам, ураган продвигается быстро, но сейчас мы в его центре. Протечка с крыши образовала сзади на рубашке Шарпа мокрый полуостров.

Я очень устала, мне не терпится, чтобы эта ночь поскорее закончилась. Пусть уже произнесет, до скорого, цыпочка, или пока, Рыжая, – любую из своих умеренно сексистских фразочек, только бы отпустил меня домой.

На миг я задумываюсь, не стоит ли перепрыгнуть через него, выскочить под дождь и влезть по толстому дубовому стволу – у мужчины его габаритов не получится повторить за мной этот трюк.

Шарп лежит на полу лицом вверх и гримасничает, оценивая свою работу. Его адамово яблоко, которое всегда выглядит обгоревшим, прямо передо мной, и я легко могу вонзить в него гвоздь.

Догадывается ли он, что почти каждая женщина старше шестнадцати рассуждает подобным образом? Что полтора часа назад я вошла в буфетную и подумала, что в замкнутом объеме банка антикоррозийного аэрозоля «WD-40» в случае чего сойдет за перечный спрей? Что привычка оценивать обстановку – как зудящая вторая кожа? И если бы женщины, подобные мне, действовали под влиянием каждой тревожной мысли, плохих мужчин на свете осталось бы куда меньше?

Мой взгляд скользит по четырем дверям буфетной. Все, за исключением ведущей на кухню, закрыты. Я разглядываю дверь с навесным замком и четко понимаю: сил, чтобы сбежать, у меня не осталось.

– Куда ведут остальные двери? – бормочу я, чтобы нарушить молчание. – Одна, должно быть, в столовую, чтобы слугам было удобно накрывать стол. А та, что со стеклянной ручкой? А с висячим замком? В башню? Как в том старом шоу «Давай заключим сделку». Мы с сестрой часто смотрели повторы в гостиничных номерах, между переездами из дома в дом. Один участник, три закрытые двери. В зависимости от того, какую ты выбираешь, ты можешь получить двух коз, пять бушелей фасоли или новехонький автомобиль.

Понятия не имею, слушает ли он меня. Я бы на его месте не стала. Шарп закидывает руки за голову и тянет фанеру с обеих сторон, проверяя на прочность. От этого усилия рубашка задирается, обнажая подтянутый живот и пистолет.

– У участников шоу всегда был шанс получить желаемое. – Кажется, меня снова понесло. – Мы с сестрой хотели коз или ослика. В теории вероятности есть задача, названная в честь ведущего. Парадокс Монти Холла. Но Монти Холл утверждал, что эту задачу невозможно решить статистически, потому что он манипулировал участниками, играя на их психологии. Говорил, что исход всегда не определен, кроме как, возможно, для него самого. А математика тут ни при чем.

Монти Холл думал совсем как ты, Шарп.

Последний удар молотком по гвоздю, как восклицательный знак, заставляет меня умолкнуть. Шарп принимает сидячее положение, небрежно обхватив руками колени. Понятия не имею, куда он дел молоток.

– Вот тебе задача на вероятность. – Шарп растягивает слова. – Ты, Рыжая, в ловушке серийного убийцы. В самом центре техасского циклона. Если это разговор, который ты решила завести с ним, чтобы он тебя пожалел, тебе конец.

Стремительным движением Шарп поднимает меня на ноги. Бежать некуда. Его тело возвышается надо мной, словно стена. Гвозди со стуком падают на пол из моей ладони.

Его налитые кровью усталые глаза всего в семи дюймах от моих, и меня не покидает ощущение, что он не договорил.

– Почему бы тебе завтра не спросить об этом у матери Лиззи? – интересуется он. – О вероятностях, что скрываются за дверями? За второй, третьей, четвертой? О том, велики ли шансы, что она не убивала свою дочь?

Я из последних сил пытаюсь сохранить невозмутимое выражение лица, в животе опять все переворачивается.

– Правильно, Вивви. Я знаю о твоей завтрашней встрече в тюрьме «Маунтин-Вью». Будь осторожна. Там колючая проволока.

Когда Шарп отпускает меня, ураган закончился. Дом устал держать оборону. Когда Шарп размахивал молотком, его дыхание не было таким частым и прерывистым.

И тут до меня доходит.

Он тоже видит во мне опасность.

Глава 13

Уже за полночь, когда я добираюсь до маминой спальни, на ее автоответчике мигает лампочка – новая порция чьих-то проблем. Меня переполняет ответственность. Но я здесь не для этого. Я пристально всматриваюсь в телефонную трубку. После знакомства с собачьей дверцей и повторного – с дубом, когда кора впилась мне в кожу, как колючки на ананасе, – царапины на животе кровоточат. Волосы никак не высохнут после мокрых дубовых листьев. Я почти не помню, как мы расстались с Шарпом в доме Соломонов, вроде бы он резко велел мне убираться тем же путем, каким я вошла.

Задев последнюю перекладину забора и получив боковой удар по лодыжке, я возненавидела его еще сильнее.

Но сейчас меня интересует старый телефонный аппарат. Никаких царапин или других следов вмешательства на трубке. Я выдвигаю столик и проверяю кабель. Ни адаптера, ни маленькой белой коробочки, которым тут не место.

Пока что нет никаких признаков жучка, подслушивающего устройства, DNS-доступа, «Патриотического акта», «Ричарда Никсона», или как там в полиции принято это называть. Майк вечно шутит над полицейским сленгом, как сбежавший из сериала «Прослушка».

Даже в нынешнем подавленном состоянии мой разум близок к паранойе. В любом месте комнаты может быть установлен датчик частоты звука.

Я исследую бисерный абажур на прикроватной лампе. Ничего, только полный рот пыли.

Снимаю с комода фотографию: я и Бридж на моем выпускном балу. Размышляю над тем, чтобы посветить фонариком за разросшимися кустами. Кусты ползут по стене дома и стучат в окно, как дурная машинистка.

Подумываю перебежать улицу и постучаться в приблудный бежевый фургон – мамин сосед, тип, склонный к мелким правонарушениям, утверждает, что паркуется перед домом в те дни, когда жена выгоняет его из дома. Я сроду не видела, чтобы он заводил мотор, хотя жена громко заявляет всем соседским любителям петуний, что держит пистолет наготове и ради любимого мужа готова пустить его в дело. Все окна закрыты занавесками, ветровое стекло – солнцезащитным козырьком с флагом Конфедерации. Пятеро соседей клянутся, что требовали у властей убрать фургон. Копы могли установить там параболическую антенну, которая преобразовывает вибрации от окна в звуковую запись. Иногда я жалею, что слишком хорошо разбираюсь в науке.

Я достаю из кармана сотовый, нажимаю тройку, посылаю вызов. Раздаются два гудка, прежде чем он отвечает.

– Какого дьявола? – яростный шепот на том конце трубки. – Мы… спим.

– Копы прослушивают мамин телефон? – набрасываюсь я на него. – Давно? Говори, много ли она знала про Лиззи Соломон? Говори. Сейчас же.

– Все в порядке. – Голос приглушен. Прикрыв динамик рукой, Майк успокаивает не меня, а мою сестру. – Это с работы. Я разберусь. Ложись спать. Я проверю, как там Уилл, и вернусь.

– Подожди. – Голос Майка снова в трубке. – Я иду на кухню.

Так и вижу, как он – коп, поднятый по тревоге, – выскальзывает из постели в своих белых боксерах, только что невинно солгав жене. Загорелая обнаженная грудь, которую я помню с детства после всех этих водных лыж по выходным на дорогой маневренной лодке его отца. Однажды в такой выходной – всего однажды – сто два градуса[23], шесть жестянок «Короны» и распущенные завязки моего первого и последнего красного бикини едва не перевели наши отношения в новое русло. До сих пор этому удивляюсь.

Я знаю все о преданности Майка белым боксерам, о плотных белоснежных простынях – 700 нитей на квадратный дюйм – и диком сексе. Однажды вечером после нескольких бокалов вина Бридж поделилась со мной постельными привычками Майка, словно я была случайной подружкой, а не родной сестрой, которая тоже любила ее мужа. Словно мы с Майком покончили с этим навсегда. Потому что, пьяная или трезвая, Бридж на это надеялась.

Я тоже виновата, что притворялась.

Однажды, когда я сидела с Уиллом, я складывала боксеры Майка рядом с пеленками моего племянника, еще горячими после сушилки. Стринги у моей сестры тонюсенькие, я связываю их, как резинки. Порой я вижу, как ее ноги сплетаются с ногами Майка, и это не только ради удовольствия, они заняты важным делом – и то, что в результате их усилий на свет появился Уилл, кажется мне единственно правильным решением. А порой мне чудится, что эти четыре ноги обхватывают и душат за шею меня.

– Я была в особняке Соломонов, – говорю я сердито. – Твой приятель Шарп настоял, чтобы я с ним там встретилась. А закончилось все прогулкой по «вдовьей площадке».

– Что? Как ты? Ты же психуешь даже на колесе обозрения!

Кажется, Майк искренне удивлен. Если только… если только сам не сказал Шарпу, что крыша – подходящее место, чтобы меня встряхнуть.

– Если полиция меня не прослушивает, то откуда Шарп узнал, что сегодня я собираюсь повидаться в тюрьме с Николетт Соломон? Если, конечно, он тоже не экстрасенс. – Я сглатываю. – Разве вам, копам, не требуется ордер, чтобы вторгаться в частную жизнь?

– Сегодня? – Майк в замешательстве.

– Сегодня. Как только взойдет солнце.

– «Маунтин-Вью»? Плохая идея, Вив. Каждая криминальная знаменитость в Техасе зовет это место родным домом. Дарли Рутиер, Эмбер Гайгер, Иоланда Сальдивар[24]. Журналисты и съемочные группы постоянно запрашивают интервью. И то, что ты решила заскочить в гости, – это настоящий скандал, учитывая, что знаменитый подкастер выходит в «Твиттере» на тропу войны. Бридж весь вечер пыталась до тебя дозвониться. У нас тоже был дерьмовый день. Она беспокоится, что болтовня Буббы Ганза просочится…

– В ее такую прелестную, такую беззаботную жизнь? – перебиваю я его. – Хочешь сказать, она беспокоится, что ее группа мамочек будет злословить про ненормальную сестру, вместо того чтобы обсуждать, стоит ли прочесть «Неукротимую» или «Как стать антирасистом»?[25] – Я тут же успеваю пожалеть о своих словах. Ненавижу себя, когда бываю такой язвой.

Майк шумно вздыхает:

– Иисусе – и я обращаюсь непосредственно к Нему каждой каплей своей католической крови, – как бы я хотел, чтобы вы двое разобрались между собой. Ваша мать что-то сделала с вами обеими.

– Не надо обвинять во всем мою мать, – замечаю я сухо. Полагаю, нам стоит притвориться, что ты дотронулся до моего подбородка – тогда, в баре – совершенно непредумышленно.

– Вивви… я…

– Прекрати, – перебиваю его я. – Или объяснись, или не начинай.

– У меня нет никаких скрытых намерений. – Защищается. – Лиззи Соломон заслуживает правды. Все дела, к которым я тебя привлекал, заслуживают справедливого решения.

– Трудно поверить, что твои амбиции и амбиции Шарпа не играют в этом деле никакой роли.

– Может, поговорим об этом утром?

– Майк. Полиция прослушивала телефон моей матери?

Молчание.

– Нет. Насколько я знаю, нет.

– Так вот, Николетт Соломон звонила на автоответчик моей матери не с тюремного телефона. В начале не было записанного механического голоса с предупреждением, что мне звонят из тюрьмы. Она оставила простое и не слишком дружелюбное сообщение, будто стояла за соседней дверью. Должно быть, воспользовалась одноразовым телефоном.

– Точно.

– Их до сих пор продают тайком за решеткой?

Его молчание способно вместить грузовик.

– Майк, ты должен мне сказать.

На мои глаза наворачиваются слезы.

– Хорошо, Вив. – Тяжкий вздох. – Мы много лет слушали Николетт Соломон. Это часть стандартных действий по поиску тела Лиззи. А последние два месяца наша стукачка спит на соседней койке так близко, что различает, как Николетт скрежещет зубами по ночам.

Я слышу скрип закрываемой двери. Майк ходит по заднему двору.

– Я могу провезти тебя в тюрьму в патрульной машине, чтобы не нарываться на стервятников Буббы. И даже подожду внутри. Бридж скажу, чтобы ехала на озеро к родителям вместе с Уиллом. Скажу, срочная работа.

Майк хочет, чтобы я вступила в игру. Однако игра идет по его правилам. И я никогда еще не доверяла ему меньше, чем сейчас.

– Отправляйся на озеро, Майк. И прекрати врать жене. Это лишнее напоминание, что мне ты тоже врешь.

Я кладу трубку и на ощупь бреду в свою спальню. Падаю на простыни и вперяюсь в единственную слабенькую звезду, которая до сих пор смотрит с потолка, словно предсмертное желание, с тех пор как шестнадцать лет назад я ее туда прилепила.

Я борюсь с желанием сжать пальцы в кулак.

Проигрываю борьбу.

Стучу.

Тише, потом громче.

Пятьдесят раз.

Копыта топчут мою грудь. Бридж кричит. Майк удерживает ее с таким выражением на лице, которое убеждает меня, что гибель грозит мне.

Когда я приподнимаюсь на кровати, набирая в грудь побольше воздуха, в спальне раздается только стук моего сердца. Сны про Синюю лошадь бывают и похуже. Главное, на этот раз Майк спасся.

Я насчитываю двадцать солнечных полосок на полу. Делаю столько же вдохов. Я знаю распорядок.

Борюсь с желанием позвонить Бридж, убедиться, что с ней все хорошо, или пролистать «Твиттер» Буббы Ганза, или нервно поскроллить утренние воскресные заголовки. Я даже не пытаюсь уменьшить свою вину, прочтя кучу сообщений от сестры. Я знаю, что в них. Позвони мне.

Палец делает то, что делал всегда, чтобы меня успокоить, то, что должен был делать по памяти прошлой ночью. Палец тянется вверх по стене, обводя девять звезд Андромеды, Прикованной к утесу, – одному из восьмидесяти восьми созвездий на светящемся в темноте плакате, пришпиленном к стене. Прекрасная Андромеда удостоилась семисот двадцати двух квадратных градусов неба после того, как отец приковал ее обнаженной к утесу в жертву морскому чудищу.

Когда мы переехали в Техас, мама засунула меня в дальнюю спальню, подальше от своей и Бридж, чтобы я могла стучать в стену сколько душе угодно. Это Бридж не смирилась, не оставила меня в одиночестве биться в компульсивной спирали.

Она купила этот плакат за семьдесят пять центов на гаражной распродаже и сидела со мной каждый вечер, пока обводить пальцем очертания Кентавра, Льва, Орла или Кассиопеи не понравится мне больше, чем сбивать костяшки о стену.

Бридж убеждала меня, что Персей поспел вовремя. Впрочем, она же уверяла, что не важно, была ли спасена Андромеда, ведь это выдумка. Греческий миф. Я задала вопрос, которому суждено было стать рефреном всей моей жизни: откуда нам знать, что ее и вправду спасли?

Я набрасываю тонкий мамин халат и босиком подхожу к окну гостиной. Отдергиваю портьеру. На улице по-воскресному тихо. Пока. Все в церкви или едят на завтрак грейпфруты и тако. Никаких полицейских машин. Ни Майка. Ни Джесса Шарпа. Даже уродливого фургона соседа с надписью где-то сбоку: «Качу куда хочу».

Тишина не спасает от боли, оставшейся после того, как Синяя лошадь истоптала мне грудь. Костяшки ободраны. Головокружительное чувство, будто я цепляюсь за утес, словно Андромеда, а финал не известен никому, кроме тех, кто читает мою историю.

Сдираю фольгу с просроченного черничного йогурта и устраиваюсь за кухонным столом с ноутбуком, чтобы изучить маршрут до тюрьмы, который займет два с половиной часа. Я ознакомилась с громоздким списком правил в тюрьме, название которой обещает горы и великолепный вид, но где нет ни того ни другого.

Туда нельзя проносить смартфоны, пузырьки с лекарствами, такие, казалось бы, невинные предметы, как ручки и блестящий лак для ногтей в бутылочках, которые могут быть превращены в оружие.

Нельзя, чтобы длина юбки была больше трех дюймов выше колен, и засуньте свое декольте целиком в кроличью нору, если не хотите, чтобы вам любезно предложили переодеться в бумажное платье.

Примерив перед маминым запотевшим зеркалом три разных образа, останавливаюсь на слегка помятом желтом платьице чуть выше колена из гардероба Бридж, летнем кремовом свитере, защищающем от кондиционера, и розовых шлепках с желтыми звездочками – приятный сюрприз! – на внутренней стороне подошвы. Шлепанцы разрешены, хотя я понимаю, что за них можно получить по физиономии.

Большая часть содержимого моего рюкзака, да и сам рюкзак – запрещенная контрабанда, поэтому я решаю не усложнять задачу. Пишу номер заключенной Николетт Мари Соломон, который нашла в интернете, на клочке бумаги. Сую его в прозрачный зип-пакет с моими водительскими правами. Кладу туда еще десять долларов мелочью, которые нашлись в мамином туалетном столике, – для торговых автоматов, если у меня хватит щедрости купить осужденной пачку чипсов или «Сникерс». Хотя это вряд ли.

Собираю волосы в исключительно небрежный пучок, не прибегая к помощи заколок или резинок. Затемняю корни, нанеся черную тушь сбоку и на макушке – хочу придать себе бывалый вид, – прежде чем провести той же щеточкой по ресницам.

С подводкой, пожалуй, я переборщила, что для меня редкость. Роюсь в мамином ящике в поисках незасохшего тонального крема и решаю, что обойдусь. Мой пустынный загар немного поблек, но не настолько. Материнская кожа почти без видимых пор – единственный дар, который мы с Бридж принимаем без возражений.

На случай, если Майк прав насчет медийных троллей, хочу как можно меньше походить на пять своих фотографий, которые появляются на экране, если ввести в поисковой строке: «Вивиан Буше».

Снимок сотрудницы обсерватории – бледная, без улыбки, как раз в ходе напряженного исследования. Если про кожу можно сказать: белая, аж светится, то это про меня.

Вторая, школьная фотография, на которой я, в возрасте десяти лет, запечатлена с копной рыжих волос и испуганными глазами за очками в тонкой оправе. Она появилась в местных газетах после того, как я спасла Майку жизнь.

Третья, четвертая и пятая – снимки, сделанные журналистами возле арендованного дома на Голубом хребте до того, как копы затолкали нас в фургон и отвезли в мотель.

На них я предстаю в виде расплывчатого силуэта, на двух даже нет моего имени. Все камеры были обращены к Бридж. Я никогда ей не завидовала, правда никогда. Красота – цепи, почище тех, которыми была прикована к утесу Андромеда.

Всего несколько лет назад я увидела репродукцию «Андромеды» Рембрандта. Он подвесил ее с обнаженной грудью к скале за запястья. Изобразил ужас, а вовсе не красоту.

Его Андромеда уязвима и несовершенна – такой, я полагаю, Бридж хотела бы выглядеть в глазах окружающих, сумей она отринуть собственные ожидания и ожидания остальных.

Андромеду принесли в жертву морю из-за хвастовства ее матери, и я не сомневаюсь, что именно хвастуньей всю жизнь считает Бридж нашу маму.

Я завожу джип около половины первого. Повернув зеркало заднего вида, замечаю белый капот – пикап Шарпа выжидает в квартале от дома.

Глава 14

Я жду Николетт Мари Соломон, номер 1992210, в помещении, похожем на кафетерий, где воздух вибрирует от присутствия заключенных, их родных и надежды вопреки всему. Количество любви и жалости захлестывает меня. Запах увядших лилий. Отчаяния. Ванили. Страха.

Долго я здесь не протяну.

Мои глаза прикованы к двери, из-за которой, как мне сказали, должна появиться моя заключенная, но пока этого не случилось. Я беспокоюсь, что она передумала, затем та же мысль вызывает у меня облегчение.

Не будь я уверена, что мое желтое платьице выдает во мне новичка, я поняла бы это по ухмылкам из-за других столиков. Чувствую себя объектом всеобщих насмешек на встрече неблагополучного семейства, где только половина присутствующих получила сообщение, что нужно прийти в оранжевой футболке, заказанной специально ради такого случая. Моя одежда полностью соответствует тюремным правилам, за исключением любимых смарт-часов, которые я по глупости забыла снять.

Головная боль застилает глаза. Это продолжалось всю поездку, пока я консультировала по громкой связи мамину клиентку и наблюдала, как Джесс Шарп, не особо скрываясь, сидит у меня на хвосте.

Поравнявшись со мной первый раз, он мне помахал. Второй раз несколько секунд держался рядом, показывая вниз, как будто видел, что мои губы движутся, и знал, что я разговариваю по телефону.

Я убрала пальцы с руля. А руки-то свободны, детектив Шарп. Мне можно.

Я уже переживала, что решила перезвонить женщине, голос которой задрожал, когда она поздоровалась. Но я должна была сообщить ей, что ее любимый контакт пребывает в другом мире. И мне не нравилось, что Шарп кружит вокруг, словно пьяная муха.

Ничего сложного, убеждала я себя, перед тем как набрать ее номер. Это же высшая математика. Можно сказать, моя специфика. Ее рейс завтра в девять двадцать утра. Зовут Тейлор. Она была готова пропустить свадьбу брата, если ей не перезвонят и не заверят, что самолет совершенно точно не разобьется.

Мне хотелось изложить ей научный подход – по статистике вероятность крушения в каждый час ее полета – 0,000015 процентов. Если бы она летала в среднем по часу в день, прошло бы 18 264 года, прежде чем она погибла бы в авиакатастрофе.

Между тем, правда была такова: никаким образом я не могла повлиять на ее судьбу.

Впрочем, она обращалась к моей матери не за правдой.

Для нее реальностью были кричащие заголовки. А как же малазийский рейс 370? А башни-близнецы? А парочка, гулявшая по пляжу в Майами, снесенная заглохшей «сессной», приближения которой они даже не заметили?

Тейлор обращалась за утешением.

Воображаемым заклинанием.

Поэтому я сказала, что ей следует сесть в кресло с номером 13А, потому что тринадцать – счастливое число для имени Тейлор.

Я сказала ей, что Тейлор Свифт перед каждым концертом рисует на руке цифру 13 и ей нужно нарисовать эту цифру на ладони фиолетовыми чернилами за тринадцать минут до того, как сядет в самолет.

Тейлор разрыдалась, когда я добавила, что платить не нужно, это прощальный подарок моей матери. Когда мы закончили, она пошла складывать в чемодан платье подружки невесты и покупать ручку с фиолетовыми чернилами.

А сейчас я сижу в комнате, где неудача не подчиняется статистической вероятности, и паникую, что отправила Тейлор на верную смерть.

Мама запретила бы ей лететь.

Одна из двух охранниц, кружащих по комнате, натыкается на мое плечо. Не знаю, нарочно или случайно, но я тут же выпрямляюсь, будто монахиня приставила мне линейку к спине.

Девочке лет шести за соседним столиком та же мрачная охранница уже дважды велела оставаться на стуле или на коленях у матери. Мать, заключенная, молодая белая женщина от силы восемнадцати лет. Синяки тянутся по ее руке, как дорожка из серого камня. То, что ребенок может сидеть у нее на коленях, удивляет меня, я не ожидала такой доброты от техасской пенитенциарной системы.

Взрослым нельзя даже чмокнуть друг друга в щеку. Но эта девочка может впитывать тепло, исходящее от материнской кожи. Хранить это воспоминание, словно сказку на ночь, когда придет время засыпать.

Девочка с тоской поглядывает то на мое платье, то на пакет с четвертаками. Какого черта. Я вынимаю из пакета большую горсть мелочи, намеренно глядя в глаза той охраннице, которая кажется более сговорчивой, соскальзываю со стула, подхожу к столику и складываю монеты перед девочкой.

Ее мать, склонив голову, благодарит меня одними губами. Девочка спрыгивает с ее колен и обнимает меня за талию.

Охранница уже нависла надо мной и шепчет в ухо:

– Если вы еще раз встанете с места, я не стану вас выводить, я выведу дочку Шоны вместе с тетей, которая ее привела. И на месяц вычеркну их из списка посетителей. Вы меня поняли? Я накажу не вас, но и вас тоже.

На бейджике написано имя: «Миша Вествуд». Миша конфискует четвертаки и возобновляет хождение по кругу, как только мое желтое платьице послушно возвращается на место.

Я снова смотрю на дверь.

Когда Николетт появляется, я ее не узнаю.

Решаю, что эта женщина направляется к посетителям в конце комнаты, но она плюхается на стул напротив меня.

И даже тогда я открываю рот, чтобы сказать: вы ошиблись.

– Привет, Буше. – Она произносит мою фамилию совершенно правильно. – Добро пожаловать на мою гору.

Мать Лиззи больше не холодная техасская блондинка с осиной талией на свадебной фотографии в досье и не изможденная женщина, нарисованная жесткой и неумелой рукой во время судебных заседаний.

Ее каштановые волосы блестят и слегка вьются, у нее худощавые мускулистые руки и торс, а улыбка такая натянутая, что напоминает жуткую татуировку.

Ее взгляд скользит по женственным перламутровым пуговицам на старом кардигане Бридж.

– Что-нибудь скажешь, Буше?

– Я бы сказала, рада знакомству, Николетт, но твое приглашение было не слишком вежливым.

– Здесь я Никки. Всякие «етты» тут неуместны – звучит так, как будто твоя киска хочет приманить самых отчаянных тюремных самок. Что нового?

– Нового? Видишь ли, Никки, копы тебя слушают. А стукачка практически с тобой спит.

Не с этого я собиралась начать разговор.

– Должно быть, это Элейн. Ее койка у другой стены моей кирпичной каморки. Иногда мы доставляем друг другу удовольствие.

– Ты знала?

Она пожимает плечами:

– Я адвокат. Мой отец был окружным прокурором в Луизиане, и не самым честным. Я научилась всему, когда он перекидывал меня через колено, а прут с дерева на заднем дворе велел выбрать и срезать самой. Я знаю все их трюки. Еще они…

– Они могут слушать нас прямо сейчас. Есть такое устройство с лазерным лучом, которое считывает звуковые колебания. Или зашили тебе что-то в подгибку брюк. Или прицепили под стол.

Я хочу просунуть под стол руку, но она хватает меня за плечо.

– Не надо. – В ее голосе настойчивость.

– Второй страйк. – Охранница Миша нависает прямо над Никки и сбрасывает ее руку с моего плеча.

– А за что был первый? – интересуется Никки с невинным видом.

– Спроси у Солнышка.

Миша удаляется, чтобы разнять обнимающихся за два столика от нас. Никки пожимает плечами.

– Мы можем только подержаться за руки, – говорит Никки. – Но об этом после. Ты хорошо себя чувствуешь? На вид ты настоящий параноик.

– Неужели?

– Это Джесс Шарп так тебя заводит? Слыхала, он вернулся к моему делу. Думает, что заставит меня признаться в убийстве ребенка, если засунет язык мне в ухо, что он несколько раз уже проделывал. Метафорически, разумеется. С такими, как он, я трахаюсь. И он знает, что я трахаюсь с такими, как он, – эти ребята ведут себя так, словно вот-вот кого-нибудь грохнут. Одна девчонка, которую он помог засудить, говорила, что думала, будто он влюблен, пока Шарп не защелкнул на ней наручники. И даже тогда сомневалась. – Никки наклоняется ближе: – Я слышала, его отстраняли. Напортачил на месте преступления. Девушка все еще числится пропавшей без вести. Но зачем я тебе это говорю? Ты ж у нас гребаный экстрасенс.

Последние два слова произнесены так тихо, что мне приходится читать по губам.

– Я предпочла бы, чтобы меня не называли гребаным экстрасенсом, – огрызаюсь я в ответ.

Никки оглядывается по сторонам, с преувеличенным драматизмом тыча себя в губы. Обнимавшихся выводят, обе охранницы на миг отвлеклись.

– Тут нельзя ругаться. Если бы они услышали, у тебя был бы третий страйк – и на вылет. Не думала я, что ты такая. Держи себя в руках. У нас мало времени. И у тебя злой голос.

– Потому что я злюсь. Ты мне угрожала. И я два с половиной часа ехала в это чистилище ужасных решений с Джессом Шарпом на хвосте.

Никки широко раскидывает руки, обнимая комнату:

– Ты что-то имеешь против людей, совершивших ошибки? Думаешь, ты лучше нас?

– Так вот что это было? – холодно спрашиваю я. – Ошибка? Убийство твоей дочери – ошибка?

Я выпускаю ей кишки прямо под настороженным взглядом Миши. Мне нужно самой почувствовать эту часть Никки. Чтобы убедиться в ее невиновности. Убедиться, что Лиззи – не выдумка, которая растает в тенях, если я проглочу две маленькие таблетки.

– Я усадила бы за праздничный стол на День благодарения любую в этой комнате вместо тех сучек из загородного клуба, которые от меня отреклись, – шипит Никки.

– Ты же не хочешь сказать, что здесь обрела новых друзей, – спокойно замечаю я.

Она наклоняется над столом чуть ли не до середины, в дюйме от нарушения правил:

– Ничего подобного. Половина здесь считает меня лайтовой версией Дарли Рутиер, потому что я убила одного ребенка, а не двух. Они думают, что мне самое место в камере смертников вместе с другими детоубийцами, с убийцей их любимой Селены и женщиной, которая проткнула восьмидесятилетнего мужчину ножом для нарезки овощей, а еще мясницким ножом и вилкой, а потом засунула ему в глотку на пять дюймов футовый штырь от лампы. И все же я предпочла бы съесть хороший стейк с кровью вместе с кем-то из них, чем с моей соседкой, которая объявила всем, что слышала, как я замуровываю в стену своего мертвого ребенка.

Меня трогает горькая, карикатурная гримаса на ее лице. Слова, которые она выделяет. Ее ярость. Не верится, что когда-то эта женщина умела контролировать свои чувства. Это не прошло мимо внимания присяжных и едва не зашвырнуло ее в камеру смертников. Не хватило голоса одного сомневающегося, сторонника соблюдения гражданских прав, чтобы отнять жизнь Никки – одной из немногих женщин, которых обходительный и учтивый Техас возжелал подвергнуть казни.

– У нас есть название для женщин, приговоренных к смертной казни. – Она выплевывает слова прямо в меня. – Мы зовем их Бонни, как в «Бонни и Клайде». Я не Бонни. Я невиновна.

И кто теперь злится, думаю я. Неожиданно перед глазами возникает картина. Я закрываю их, прекрасно понимая, что это не только не сотрет ее, но сделает отчетливее по краям.

– Ей было всего двадцать три, – тупо замечаю я.

– Бонни Паркер? Похоже на то. Она только-только успела повзрослеть, когда ее застрелили. А в восемнадцать или девятнадцать встретила Клайда Барроу и влюбилась. Это один из немногих фильмов о насилии, которые нам здесь показывают. В воспитательных целях.

– Я говорю про девушку, убившую старика. Ту, что сидит в камере смертников.

– Бриттани Хольберг? Она давно не молоденькая. Ей пятьдесят. Проведи-ка расследование.

– Я не знала ее имени. И ничего не расследовала. Но я знаю, что она использовала вилку, нож для нарезки овощей, мясницкий нож и штырь от лампы, – говорю я. – А еще она проткнула его ножом для грейпфрута. Почти уверена, на той же неделе старик воспользовался им как ножом для бумаги, вскрывая конверт. Я даже могу разобрать обратный адрес.

– Она была стриптизершей. Он хотел секса.

Я снова закрываю глаза.

– Эй, Буше, вернись. Давай обратно. Иисусе. Открой глаза. Зачем мне эта бесполезная информация о деле, на которое мне плевать и которое ты видишь в этой темной паутине?

Я позволяю конверту в моем воображении уступить место другому образу. И только тогда открываю глаза.

– Ты ткнула кому-то большим пальцем в глаз из-за синего желе.

Это не обвинение, просто констатация факта.

– Тоже мне новость! Да тут все об этом знают.

– Пока ты это делала, в голове у тебя звучала песня «Рождество в синем цвете».

Проходит несколько секунд.

– Не совсем так, – говорит она грубо, – но тебе удалось меня удивить. Ладно, ты здесь, чтобы помочь мне? У нас осталось минут пять, может быть десять.

– Расскажи, что было в письме от моей матери. В той части, что подверглась цензуре.

Никки ерзает на стуле, внимательно меня разглядывая.

– Ну, вы обе помешаны на синем. «Дорогая Николетт, – написала она, – синий не твой цвет». И это проблема, поскольку я не могу изменить цвет своих чертовых глаз. Она заявила также, что девять – мое несчастливое число. В адресе нашего дома, откуда пропала Лиззи, три девятки, в моем тюремном номере – две. Я родилась девятого июня. Все это доступная информация. А затем она решила провернуть грандиозный трюк. Написала, что знает, кто забрал Лиззи и где она находится. Остальное было замарано, почти треть страницы, кроме подписи. Это заставило меня ей поверить. Кто-то здесь решил, что ее слова не стоит разглашать. Потому что они знают, что меня подставили.

– Ты уверена, что это писала моя мать?

– Я только что привела тебе три абзаца чертовых доказательств.

– А чертыхаться здесь не значит ругаться? Доказательства должны убеждать. Письмо было напечатано?

– Нет, написано от руки. Думаешь, это был не ее почерк?

Если нас записывают, насколько я готова раскрыть перед ними карты?

Я же сотни раз слышала, как мама начинала читать по руке – точно так же, как начала письмо Никки, с цвета и цифр.

Способ расположить к себе нового человека. Ненавязчиво перейти от простых вещей к сложным. В отличие от Никки, клиенты с порога были готовы уверовать и подтвердить все, что она им ни скажет.

– А ты не заметила в углах листа маленьких иксов? – спрашиваю я.

– Заметила. Я подумала, что это очень странно. Решила, может, охранник, который ко мне неровно дышит, нарисовал поцелуйчики? А выходит, это доказательство, что письмо написала она?

Я медленно киваю. Очень может быть. Да.

– Моя мать никогда ничего не писала, не расставив предварительно иксы по углам листа. Даже на списке покупок или в бланке разрешения на школьную экскурсию, где ей нужно было только расписаться.

Никки сжимает виски, словно ее мучает мигрень.

– Она использовала икс как переменную, – говорю я. – Неизвестное. Икс для нее всегда был мистической буквой.

Даже применительно к науке.

– Хватит темнить! – вскипает Никки. – Надо же, везде поспела. И ножи для грейпфрутов, и синее желе, и лазер, и алгебра. Я знаю, ты у нас из умников. А знаешь, кто я? Мне сорок один, и я полна решимости выбраться отсюда, пока мне не стукнет сорок пять. Поэтому хватит разбрасываться. – Она наклоняется над столом. – С этим синим желе мне просто повезло. Только из-за него я все еще жива. Знаешь, как они называют меня после того случая? Никки-бзики. Со мной лучше не связываться. Если что не так, я тебя просто зарежу.

Это ты так думаешь, Никки. Это то, что ты хочешь слышать от своих прилипал. На самом деле они думают, что хуже тебя нет. Детоубийца.

Меня ослепляет свежий образ. Засыхающая кровь на наволочке – 130 нитей на квадратный дюйм.

Одинокая каштановая прядка Никки на простыне. Широко распахнутые синие с темно-зеленым ободком глаза, совершенно как те, что смотрят на меня через стол.

Туннель в моей голове распахивается настежь.

– Я пришла не потому, что ты мне угрожала, – говорю я как можно спокойнее. – Я пришла, чтобы сказать: все решится за ближайшие две недели. Именно так. Я сама назначу дату встречи, когда или если появится что-то новое. И я хочу внести абсолютную ясность: я здесь не ради тебя, а ради Лиззи.

Я слышу эхо слов, сказанных Шарпом.

– Я рада, что ты готова помочь мне. Вот и славно. – На лице Никки появляется улыбка облегчения, и в этой улыбке – тень кого-то еще. – Давай помиримся. Возьмемся за руки.

Она протягивает руку через стол ладонью вниз.

– Что?

– Просто сделай, как я говорю. Возьми меня за руку. Вряд ли тут кто-то захочет протянуть мне ладонь.

Я нерешительно протягиваю руку. Она сжимает мои пальцы. Я немедленно ощущаю краешек какой-то бумажки.

– Мы станем друзьями, – тихо произносит она. – Может быть, даже больше, чем друзьями.

– Сомневаюсь.

Я отдергиваю руку, сжимая бумажку в кулаке. Незаметно сую в рукав кремового кардигана сестры. Элементарная ловкость рук. Или я не дочь своей матери?

В ее глазах читается одобрение. Возможно, даже восхищение.

– Никки, тут за тобой кто-то охотится. – Едва различимый шепот. – Я только что это… увидела.

Она хрипло смеется:

– Думаешь, я не знаю? Они сумели выпотрошить такую крупную рыбу, как Джеффри Эпштейн[26]. Я против него гуппи в миске с водой. – Бахвальство из нее так и хлещет. – Я согласна подождать две недели.

Она не спросила меня, считаю ли я, что Лиззи жива. Я не спросила, что говорит муж, когда навещает ее по вторникам, и какими секретами они друг с другом делятся.

Каждый из этих вопросов – камешек, скользящий по поверхности. Как только вопросы прозвучат, мы будем бессильны остановить побежавшую рябь. Все должно идти своим чередом. Это наука. И если, занимаясь наукой, я хоть чему-то научилась, так это тому, что все, что мы делаем, – каждый поцелуй в щеку, каждый щелчок пальцами, каждый запуск ракеты на Марс – порождает волны.

Нужно быть осторожней. Узнать побольше, прежде чем я позволю Николетт Соломон влезть ко мне в душу.

Пронзительный крик в ближней к нам части комнаты обрывает разговоры. Все головы поворачиваются в одну сторону. Охранница – не Миша – слегка приобняла рыдающую пожилую женщину, которая, возможно, прощается в первый раз. Или в трехсотый?

Заключенная, которую она навещает, тоже немолода. Она все еще сидит за столиком, лицо расстроенное. Сестры, решаю я. Одной повезло – другой нет.

Миши нигде нет.

И тут я ее замечаю. Она отводит девочку от автомата, в руках у обеих конфеты. Это заставляет меня лучше думать о человечестве.

Я встаю, чтобы уйти:

– Буду на связи.

– Дам тебе совет, – говорит Никки. – Держись подальше от Шарпа. И не позволяй ему запускать язык тебе в ухо.

Глава 15

За дверью я проскальзываю в женский туалет и запираюсь в кабинке, надеясь, что зоркая камера не заметила наших манипуляций. И что никто не ворвется, чтобы стащить меня с унитаза и отобрать бумажный клочок.

Я разворачиваю его. На первый взгляд он чист. Я провожу пальцем по поверхности. Нащупываю выпуклости.

Шестибитный двоичный код. Могу поспорить, шрифт Брайля. Крошечные, плотно прижатые друг к другу созвездия, которые мне не расшифровать в тюремной туалетной кабинке с надписью на двери: «Внимание: подозрительные тампоны будут изъяты».

Затаив дыхание, я прохожу через металлодетектор. Никто не собирается меня досматривать. Охранницы лают на посетителей, им не до меня, они раздражены, что женщина, принесшая с собой торт в розовом пластиковом контейнере, и другая, одетая так, словно только что отснялась в порно, не удосужились ознакомиться с правилами. Очередь, которую нужно выстоять, чтобы навестить близких, раз в пять длиннее, чем была, когда я приехала.

– Вивиан Буше?

Я резко разворачиваюсь. И не узнаю мужчину, меня окликнувшего, третьего в очереди к металлодетектору. Вероятно, ему потребовалось отстоять не менее получаса, чтобы сюда добраться.

Его лицо трудно забыть, как лицо кинозвезды, имени которой никак не можешь вспомнить. Щеки и подбородок обвисли под тяжестью каждого года из сорока прожитых лет. Или пятидесяти. Ум в глазах – единственный проблеск света.

Может быть, тюремный пастор? Если так, то он напоминает человека, пережившего столько горя, что уже не верит в существование Бога, но еще считает своим долгом делать вид, будто верит.

Мужчина не сводит с меня глаз. Выбирается из очереди, немедленно теряя вожделенное место. Половина выразительности его лица теряется в складках кожи, словно у бассет-хаунда.

– Мы знакомы? – спрашиваю я вежливо.

Он протягивает мне правую руку. Я беру ее. Никаких вспышек камер. На левой у него платиновое кольцо. Я с тоской смотрю в сторону выхода.

Я хочу одного – без происшествий добраться до своего джипа. Клочок бумаги, который передала мне Никки, болтается у меня в трусиках, словно колючая бирка. Я только что миновала торговый автомат с надписью: «Мы не принимаем деньги, вынутые из трусов», а стало быть, все действия с нижним бельем тоже попадают в разряд запрещенных.

Я возвращаюсь мыслями к мужчине, который стоит передо мной и не умолкает.

– Простите, – говорит он, – я был груб. Меня зовут Маркус Соломон. Адвокат. Муж Никки Соломон.

Его не было даже в моем списке предположений. В досье Маркус Соломон выглядит стройным, привлекательным мужчиной, способным занимать руководящую должность.

– Я ее второй гость за сегодня, – объясняет он. – Тюрьма делает исключение из правила одного посещения в день, потому что я выступаю в качестве адвоката. Между нами, это только наполовину правда.

Он слегка улыбается, или мне просто показалось.

– И более того, – продолжает он, – Никки рассказала мне, что вы сегодня придете, и, честно говоря, я до чертиков нагуглился ваших достижений и этих глазастых летающих тарелок.

Я выдаю ему жалкое подобие улыбки, которого он явно добивается.

– Я слышал, как Бубба Ганз препарировал вас в прямом эфире, – как ни в чем не бывало продолжает он. – Не хотел бы я оказаться у него на прицеле.

Он ждет, чтобы я заполнила пробелы. Стала бы защищаться. Я этого не делаю.

– Как прошло с Никки? – не унимается Маркус.

– Это решать ей.

– Экстрасенс, не чуждый этике. Сдержанный. Мне это нравится. Послушайте, вы же поняли, Никки придумала, что Лиззи жива. Черт, может быть, только эта фантазия заставляет ее жить. Она говорит, мать не обманешь. Но и юриста вроде меня обмануть нелегко. Будь Лиззи жива, мои детективы нашли бы ее. Правда в том, что, по статистике, наша с Никки история может закончиться только трагически. Какой-нибудь турист наткнется на останки Лиззи, или кто-то сделает признание на смертном одре. Не уверен, что хочу, чтобы мы с Никки до этого дожили. Знание имеет цену. Вы понимаете.

Я понимаю.

Он внимательно изучает мое лицо, прежде чем положить руку мне на плечо.

– Письмо вашей матери зажгло в Никки безумную надежду, – говорит он тихо. – Я прошу вас быть осторожнее. Возможно, у нее остается шанс подать апелляцию. Но это не сработает, если она будет производить впечатление психически нестабильной. Искать ответы в иных измерениях, если вы понимаете, о чем я.

Я отворачиваюсь к двери, надеясь, что он уловил намек.

– Вы, наверное, удивляетесь, почему я верю ей. Все удивляются. И присяжные бы поверили, если бы понимали про стук в стену.

– Стук?

– Соседка слышала, как-то кто-то колотит в стену. Никки иногда так делала, колотила по стенам кувалдой – не только потому, что их нужно было снести, но и потому, что ей требовалась разрядка. Это был ее вариант боксерской груши. Я предложил ей это, когда мы покупали дом, и ее психотерапевт одобрил. Никки пережила серьезный кризис. На первом курсе трое парней изнасиловали ее на вечеринке. По мнению психотерапевта, это стало причиной ее одержимости сексом. И не только. Ее эскапады изменили мою к ней любовь, но не загасили ее. – Он пожимает плечами. – У меня такое чувство, что, будь вы присяжной, вы бы ее поняли.

Я инстинктивно прячу за спину правую руку, ту, что с пластырем на костяшках. Колотить. Молотить. Что ж, он прав. Возможно, я была бы против вердикта.

– Не припомню, чтобы эти обстоятельства фигурировали в суде, – замечаю я.

– Не упоминались. Адвокат, которого я нанял, считал, что, если у Никки хватало ярости молотить в стену кувалдой, присяжные могли решить, что ту же ярость она выплеснула на ребенка. Понимаете?

Такое ощущение, будто прошлой ночью он стоял под окном моей спальни и смотрел, как я сражаюсь со стеной. Мне хочется думать, что об этом знают только Бридж и мама. Но возможно, я себя обманываю. Секреты передаются, как бумажные носовые платки, и люди, не имеющие к тебе никакого отношения, начинают вытирать ими носы.

Так и сейчас: держу пари, Никки Соломон не понравилось бы, что ее муж посреди переполненной комнаты рассказывает мне, что в юности его жену изнасиловали трое мужчин. Мужчин, а не парней, Маркус.

Вопрос в том, ради чего он обнажил эту ужасную рану? Чтобы я посочувствовала Никки? Начала ее понимать? Или это ложь, призванная скрыть то, что Никки сделала с Лиззи?

Глава 16

В зеркальных очках-авиаторах, скрестив на груди руки и прислонившись к дверце моего джипа, на парковке меня ждет Шарп. Я надеялась, что мы обойдемся без разговоров. Не могу выкинуть из головы неожиданную и откровенную картинку, как он вылизывает мне ухо.

Когда мы приехали, Шарп удивил меня, припарковавшись в десятке мест от меня. Его голова еще маячила темным пятном в окне пикапа, когда я оглянулась, прежде чем зайти внутрь.

А теперь Шарп здесь, желает выяснения отношений. Ради чего еще ему тут ошиваться? На негнущихся ногах я подхожу к нему, опустив голову, застегивая ремешок конфискованных часов, проверяя, что циферблат установлен в точности так, как раньше, и все приложения на месте.

Как только он оказывается в пределах слышимости, я предупреждаю:

– Никому не позволено извлекать информацию из облака, воспользовавшись моими временно конфискованными часами.

– Мне нечего больше делать, как стоять на сташестидесятиградусном[27] асфальте и обсуждать твои параноидальные представления о работе правоохранительных органов. Я здесь, чтобы предупредить. Бубба Ганз выпустил бонусный подкаст. Он вышел, когда мы сюда ехали. Подкаст о тебе.

– Так вот куда ты показывал пальцем, – говорю я, обращаясь к самой себе. – Когда меня обгонял.

– Через пару минут я понял, что такое не стоит слушать за рулем, даже если тебя из лучших побуждений предупредил друг или коллега.

Или сестра.

– Поверь мне и просто отключи телефон. Послушай «Красоток Дикси» или что там слушают красотки вроде тебя. Подожди, пока не вернешься домой, к стакану с Чарли Брауном, чтобы сподручней было воспринимать Буббу Ганза.

– «Красотки».

– Что?

– Теперь они просто «Красотки», без Дикси[28].

Я подыгрываю его дурацкому стебу, но внутри поселяется тошнотворный страх. Нажимаю на часах иконку сообщений. Три от начальницы. Восемь от сестры. Два от Майка.

– Ты очень заботлив.

Пепел моей головной боли снова разгорается прямо за правым глазом.

– Кто-нибудь, кроме тебя, меня преследует?

– Последний час я проверял номера машин на стоянке. Все в списке посетителей. Никакой прессы. Тебе ничего не угрожает.

– Внутри я наткнулась на Маркуса Соломона. Он мне тоже не угрожает?

– Зависит от того, что ты считаешь угрозой.

– Смешно. Хотя бы намекни, о чем болтал Бубба в своем подкасте.

– Все равно никто ему не поверит. Разумные люди, я имею в виду. Речь шла не о деле Соломонов.

Последнее предложение – словно запоздалая мысль.

– Он рассуждал о твоих исследованиях, Вивиан. В пустыне. О твоих сверхсекретных исследованиях.

Я пытаюсь справиться с тошнотой, унять дрожь в ногах. Этот лживый клоун добьется моего увольнения, если ему удастся выставить меня на посмешище всей Америке.

Я тянусь к дверце, забираюсь внутрь, заставляя Шарпа отступить в сторону.

Стоит ли Лиззи всего этого? А пропавшая девушка с браслетом? А Майк?

– На дорогах в Уэйко и Форт-Уэрте не протолкнуться, – говорит Шарп. – Хочешь поехать за мной?

– А ты как думаешь?

В моих шинах не хватает воздуха, поэтому они визжат на выезде со стоянки.

Окна-щелки «Маунтин-Вью» наблюдают, как я даю деру. Душа Никки и шестисот с лишним разъяренных женщин вопят о помощи, цепляются за бамперы, пытаясь оседлать меня, чтобы отсюда сбежать, уверенные, что им не место на этом участке земли в девяносто акров, где поселилось страдание.

На выезде я сворачиваю направо, с шоссе Фарм на Маркет-роуд 215, вместо того чтобы повернуть налево в сторону Уэйко, потом налево, направо, и снова налево, и снова направо.

Лучший способ ощутить мышцы Техаса, его естественные изгибы – это свернуть с Фарм на одну из Маркет-роуд. Так я и делаю. Почувствовать дорогу. В полной мере ощутить ярость.

Я еду куда глаза глядят, пока не перестаю слышать голоса. Съезжаю на обочину в грязной колее, вглядываюсь в суровые красоты, почти не изменившиеся за последнюю сотню лет. Забор из колючей проволоки, простор неба, дрозды и тишина – будто стекло, которое вот-вот треснет.

«Вытащим фермеров из грязи». Лоббистский лозунг, появившийся после того, как штат в 1941 году открыл первую окружную автостраду.

Что ж, пора вытаскивать из грязи меня.

Подкаст Буббы Ганза ждет в телефоне. Всего-то и нужно нажать на стрелку. Несколько минут я наблюдаю за приближающимся облаком пыли в зеркале заднего вида. Не думаю, что Шарп такой шустрый. Возможно, просто не хочет спешить.

Ворона садится на телефонную линию, что тянется прямо передо мной. Все человеческие эмоции передаются вдоль этой хрупкой ниточки невидимыми электрическими импульсами, которые пролетают мимо ворон со скоростью света. Повсюду нас окружает то, чего мы не слышим и не видим. Вера. Наука.

Два вороньих крика разрывают тишину. Если верить маме, два крика приносят удачу. Если криков пять, значит где-то что-то умерло или умирает.

Еще шесть ворон бесшумно опускаются на провода. Двадцать. Когда аудитория доходит до пятидесяти двух, я выпускаю Буббу Ганза в холодную тюрьму джипа.

– Друзья, техасцы, инопланетяне, – выстреливает Бубба Ганз. – Добро пожаловать на наш воскресный бонусный подкаст, который, так сказать, влезет в душу одной техасской женщине, о которой мы много слышали в последнее время, Вивиан Буше. Потомственный ли она душевед, в соответствии с законом нанятый полицией Форт-Уэрта для поисков Лиззи Соломон, нашей давно пропавшей малышки? Или астрофизик из Западного Техаса, чьи глаза рыщут по небу в поисках инопланетян?

Да, ребята, инопланетяне возникли не случайно. На следующей неделе мы плотно займемся секретом Вивиан Буше, который ждет разгадки! И начнем с ее, вероятно, секретной работы астрофизиком. Наши источники сообщили, что она поучаствовала в работе по отправке людей на Марс, где мы занимаемся поисками инопланетных червей. Еще более надежные источники утверждают, что они с Илоном Маском разрабатывают план по встрече разумных инопланетян в пустыне Чихуахуа.

Вы не ослышались, мои бухарики! Рассмотрим факты. Что прячешь под маской, Илон Маск? О, его не остановить. Он перебрался в штат Одинокой звезды, построив стартовую площадочку «Старбейз» неподалеку от мексиканской границы на юге Техаса и центр ракетных испытаний в Макгрегоре. Штаб-квартира «Теслы» обосновалась в Остине. Я молюсь всемогущему Господу, чтобы мистер Маск не поселился со мной по соседству, управлять своей дерьмовой газонокосилкой на солнечных батареях и хвастаться, что превратил Остин в «маленькую Калифорнию». Тоже мне комплимент! Как будто все калифорнийцы, ищущие пристанища – другими словами, спасающиеся от землетрясений и лесных пожаров, – имеют право скупать втридорога техасские земли, оставляя коренных техасцев на улице. Знаете шутку: в чем разница между янки и чертовым янки? – Янки отправляется домой. Это касается также Сакрамуденто и Лос-Жопелеса. Если я немного пересолил, то виновата третья бутылка «Шайнера». Моя продюсер, которая допивает четвертую, просила меня поделиться с вами пикантной подробностью: пиво «Шайнер» создал в тысяча девятьсот девятом году в Шайнере, штат Техас, баварский иммигрант по фамилии – кто бы сомневался! – Космос. И кто теперь скажет, что Техас не поддерживает иммигрантов? А через несколько минут мы поведаем пикантные подробности о космической Вивиан Буше!

Одним плавным движением – ни разу не каркнув – вороны взлетают. Это похоже на молчаливое предупреждение.

Я отправляю сообщение сестре:

Я не знакома с Илоном Маском.

Начальнице:

Перезвоню завтра в семь утра.

В «Твиттер» Буббы Ганза, яростно игнорируя все, что подсказывает мне интуиция:

Я хочу принять участие в шоу.

Глава 17

На обратном пути в Форт-Уэрт я завожу джип на заправку, забитую белыми пикапами, такими же техасскими, как неизменные пистолеты в их бардачках. Никаких «тесл» нет и в помине.

Еще один белый пикап сворачивает с подъездной дорожки и объезжает машины, выстроившиеся в очередь у заправочных колонок. Он скрывается за супермаркетом раньше, чем я успеваю разглядеть, Шарп это или нет.

Сейчас мне все равно. Вода дырочку найдет. Мне срочно нужно в уборную, выпить кофе со льдом и вытащить из трусов записку Никки, прежде чем моя задница раздавит все точки Брайля, сделав шрифт нечитаемым.

Я нахожусь в супермаркете минут восемь. Когда я выхожу, вгрызаясь в пончик с глазурью, Шарп надевает наручники на краснорожую тетку, которая прижимается плечами к гигантской запаске на заднем бампере моего джипа. Я успеваю заметить, как она плюет ему в щеку комком слизи. И роняю пончик.

Кончики пальцев у нее цвета чипсов. Шорты задраны до самой промежности. На футболке надпись: «Хрен вам, а не вакцинация!»

Загадила все вокруг – на земле валяются банки из-под краски с сорванными крышечками и большой охотничий нож, которым успели проткнуть по крайней мере два моих колеса.

Оранжевым – того же цвета, что конусы дорожного ограждения, – на моем лобовом стекле выведены слова: «ВСЕМ ГАДАЕТ». Оранжевые «ГА» перечеркнуты черной краской.

– Мой… джип, – заикаюсь я.

– Еще одна опытная преступница выискалась, – раздраженно бросает Шарп. Он нежно поднимает подбородок женщины, показывая на камеру над стеклянной двойной дверью магазина. – Этот плевок обойдется тебе в тысячу долларов.

Его слова заглушает вой патрульной машины, которая резко тормозит за моим джипом. Шарп разворачивается и показывает значок, не дожидаясь, пока местные полицейские выйдут. Сейчас он на их территории.

Я молча тычу пальцем в пятно краски на капоте. В следующий раз я замечаю Шарпа, когда он перехватывает мою правую руку. Пачкой салфеток из фастфуда я размазываю оранжевую и черную краску по ветровому стеклу, превращая его в мутное пятно.

– Здесь нужен профессионал. – Шарп вынимает салфетки из моей руки и швыряет в ведро рядом с дверью.

Я опускаюсь на бордюр.

Шарп нависает надо мной, огромная тень на фоне солнца, не произнося ни слова, пока я пытаюсь взять себя в руки.

Я думаю о затмениях. На небесах, прекрасных и ослепительных. На земле – тех, что укрывают пропавших девушек, чтобы мы никогда, никогда их не нашли.

Ботинки, кроссовки и шлепки спешат мимо, как будто человек, плачущий на бордюре перед заправкой, здесь обычное дело.

Как будто эти ноги принадлежат людям, которым плевать на девчушку с розовым бантиком, чье обезумевшее от страха лицо прижато к стеклу.

Как будто им ничего не стоит наступить на потерянный браслет, подобрать его, не задавая вопросов, отполировать до блеска и надеть на запястье.

Проходящий мимо мужчина стряхивает пепел с сигареты. Пепел обжигает мне руку, прежде чем черной снежинкой упасть на подол моего солнечно-желтого платьица.

Шарп садится на корточки, стряхивает пепел с моего платья, словно дурную примету. Машинальным движением брата, любовника, хитрого копа.

– Тебя подвезти? – спрашивает он.

Не могу решить, чем пахнет в салоне его джипа: горьким кофе сильной прожарки или порохом.

На ковриках повсюду комья земли. Камуфляжный холодильник «Бизон», в котором можно заморозить целиком сердце, занимает все заднее сиденье. Позади Шарпа валяется лассо, на петле, жесткой, как проволока, коричневое пятно, о происхождении которого мне не хочется думать.

Прежде чем забраться внутрь, я разглядываю кабину. Что-то подталкивает меня принять его предложение, как будто меня заставили в кои-то веки прокатиться на американских горках. Зажав в ладони громадную разложенную автомобильную карту Техаса, я забираюсь на пассажирское сиденье, ставлю рюкзак под ноги. Записка Никки спрятана во внутреннем кармане в ожидании расшифровки.

Пока Шарп включает зажигание, я шуршу картой, сложив ее в считаные секунды, и это нехитрое действие успокаивает меня больше, чем глубокие вдохи. Это как собирать деревянные пазлы «Менза», которые мама засовывала нам в чулки на Рождество. Вполне решаемая задача, если становишься с пазлом единым целым.

– Ее не складывали лет десять, – замечает Шарп. – Смейся-смейся, не стесняйся. Все надо мной смеются.

– Я люблю бумажные карты, – машинально отвечаю я. – Карты Земли. Неба. Они дают глубокие, а не поверхностные знания. Гугл-карты подскажут, как добраться из пункта А в пункт Б, но это пустая информация. Она не встроена в окружающий мир. А с бумажной картой начинаешь понимать географию. Когда водишь пальцем, прокладывая маршрут, – даже на пешей прогулке, – получаешь чувственный опыт. И маршрут навсегда застревает в мозгу.

– Попробую объяснить это моей одиннадцатилетней племяннице.

На мгновение я смущаюсь. Не хочу думать о Шарпе как о чьем-то дяде, как о том, кого кто-то любит. Только не с этим окровавленным лассо на заднем сиденье.

– Кто она? – Я резко меняю тему. – Женщина, которая напала на мой джип.

– Барбара Джин Макклин из Маккини, Техас, если верить водительским правам. Для друзей просто Барби.

– Ее и вправду так зовут? Теперь мне все ясно. Бубба Ганз один их этих друзей?

Шарп пожимает плечами, выезжая на шоссе:

– Один из немногих, которых много. Когда ей вынесут обвинение, узнаем больше. Патрульные обещали держать в курсе. Я пытался их отговорить, но они также намерены связаться с тобой.

– Ты сказал, что за мной не следили.

Тон у меня обвинительный.

Шарп пожимает плечами:

– Она клянется, что это случайность. Узнала твой джип. Твой номерной знак. Твой нос. Кто ее разберет? Для людей, которые ищут жертв в социальных сетях, это игра. Дает им цель. Чувство общности, как в церкви. У них повсюду наблюдатели. Система обмена сообщениями позволяет отследить номерные знаки. Я имел дело с наркоторговцами, у которых была куда менее изощренная система оповещения.

– А ты тут как тут. Совпадение?

– Как это у вас называется? Предопределение?

– Может быть, у пресвитериан.

Шарп почти улыбается, затем улыбка становится гримасой.

– «Я хочу принять участие в шоу».

Словно ножницы режут бумагу. Тон удивленный, хотя Шарп притворяется. Целый час ждал, чтобы мне это сказать.

– Ты не шутишь, Вивиан? – спрашивает он. – Ты поджигаешь легковоспламеняющиеся кудри еще тысячам Барби. Сотне тысяч.

Я смотрю в темноту тонированного пассажирского стекла:

– Я не хочу об этом говорить. И о разговоре с Никки Соломон не хочу, даже если это твое самое заветное желание. Просто чтобы ты знал, я не позволю какому-то медийному придурку разрушить мою научную карьеру. Или превратить жизнь моей сестры в цирк, чтобы она боялась выпускать моего племянника поиграть в собственном дворе или была вынуждена защищать себя – защищать меня – перед репортерами, соседями и членами своего чертова книжного клуба.

Моему гневу некуда выплеснуться в вакууме пикапа.

– Вивви, я все понимаю, – говорит Шарп. – Но не лучше ли сосредоточиться на другом благородном деянии – закрытии дела пропавшей девочки по имени Лиззи? Не на встречах в пустыне с марсианами. Пусть Бубба Ганз перебесится. Скоро ты ему надоешь.

– О Господи, да нет никаких марсиан! По-моему, нам нечего делать на Марсе. Марс похож на Долину смерти. Мы берем там пробы, потому что на Марсе прозрачный воздух, атмосфера, позволяющая человеческому глазу видеть пейзаж. Потому что там человеку проще выжить. И потому что мы это понимаем. Вот Венера – тот еще супчик. Опасные горячие тучи. Слишком жаркие стихии. Однако глубоководные обитатели земных океанов живут в термальных источниках без доступа воздуха. Они поглощают железо из океана, чтобы нарастить толстый панцирь. Инопланетяне приспособятся.

Понятия не имею, куда меня занесло, я нечасто делюсь этими мыслями. Я просто не хочу говорить с ним про Лиззи.

– Я слыхал, ученые бывают такими же упертыми, как копы.

– Если ты имеешь в виду сбор сомнительных данных, громадное самомнение и совершенно противоположные выводы, к которым они приходят, – то да, ты прав. Мы даже не понимаем, что такое темная материя, однако ученые утверждают, что она составляет восемьдесят пять процентов Вселенной. Нет, правда, ткни любого ученого, и получишь новую теорию. Впрочем, человечеству от этого в конечном счете только польза.

Шарп кладет на панель большую ладонь. В этом тесном, узком пространстве особенно ощущается его близость.

– Темная материя, – произносит он тихо. – Исчерпывающее объяснение для копа. Стопроцентное попадание. Должен признаться, Вивиан, ты совсем не такая, как я думал.

Я неловко ерзаю на сиденье:

– Сегодня я слышу это уже во второй раз.

Все во мне вопит: не поддавайся! Шарп достает свой самый тонкий скальпель. Я даже не почувствую прикосновения к коже, а он уже доберется до кости.

– Кстати, для протокола, – замечаю я холодно. – Я не гоняюсь за инопланетянами в компании Илона Маска. Я просто надеюсь на крошечную искорку света. Вселенная расширяется с такой скоростью, а пространство настолько бесконечно, что вряд ли когда-нибудь мы наткнемся на разумную жизнь.

– Что ж, это очень большое разочарование. Да ладно тебе. От верующего – скептику. Какой Вивиан Буше представляет себе разумную инопланетную жизнь?

– Несовершенной, – отвечаю я, не раздумывая. – С чего мы решили, будто инопланетяне лучше людей?

Когда до дома остается пять миль, Шарп нарушает молчание: ему нужно в туалет и купить упаковку «Модело». Воскресенье неожиданно затянулось, а дома в холодильнике закончилось пиво.

Я не совсем понимаю, с чего он решил, будто способен меня одурачить, – я сижу в футе от его телефона, который последние полтора часа нервно вибрирует у него в кармане.

Никаких проблем, говорю я, посижу в пикапе, пока он заедет на заправку. Я решаю, что ему необходимо связаться с полицейским управлением, убедить их, что держит меня и мои твиты под контролем, и запросить запись нашего с Никки разговора в тюрьме.

Неспроста он ни словом не упомянул о Никки и их милых тюремных беседах.

Через минуту после его ухода я наклоняюсь и запускаю руку под свое сиденье. В карман рядом с ним. Ничего.

Я опускаю козырек со стороны пассажирского сиденья и вижу в зеркале свою растрепанную копию. Заправляю волосы за уши; пальцы раскрашены в желтый и оранжевый цвета, словно хеллоуинские черви.

Открываю бардачок. Еще карты. Оклахома. Колорадо. Нью-Мексико. Хорошая карта Биг-Бенда, которую я бы не отказалась полистать. Разворачиваю карту и провожу черной подушечкой пальца по пустынной местности – приблизительно там находится мое самое любимое место на свете. Палец оставляет след на бумаге.

Латексные перчатки. Упаковка антибактериальных салфеток. Компас. Мини-фонарик «Маглайт». Мощная портативная зарядка для телефона с четырьмя синими лампочками. Два батончика мюсли с впечатляющими двадцатью граммами протеина. Шариковая ручка. Швейцарский армейский нож, который мог принадлежать его деду. Две черные нейлоновые маски со словом «Полиция» крупным шрифтом. Пузырек с бенадрилом. Документы и страховки на пикап. У него очень вместительный и доверху забитый бардачок.

Я представляю, как содержимое моего бардачка подпрыгивает вместе с водителем эвакуатора, который оттаскивает мой джип. Три упаковки раствора электролита. Бутылочка «Найквила» от простуды. Ручки и карандаши. Запасной бинокль. Захватанная и растрепанная карта Западного Техаса, далеко не такая опрятная, как у Шарпа. Древний набор для защиты от змеиных укусов с крошечным лезвием, который лежал в джипе, когда я его купила.

Я храню набор как напоминание о том, что не так давно считалось научно обоснованным надрезать место укуса и высосать яд, тогда как прикладываться заразным ртом к открытой ране – самое глупое, что можно представить. Хороший исследователь всегда готов к новым идеям. Вечно в поисках доказательств. Чем я и занимаюсь сейчас.

Моя рука продолжает обыскивать пикап изнутри. Я дергаю защелку центральной панели. Не поддается. Снова дергаю. Обвожу края пальцами в поисках дополнительной защелки. Вместо этого натыкаюсь на гладкий металл замка, изготовленного на заказ.

За окном темнеет. Техасское солнце, решив закатиться, в последние шестьдесят секунд времени даром не теряет. За освещенными окнами заправки я вижу плечо Шарпа в бледно-голубой рубашке. Он стоит вторым за женщиной, которая поставила на прилавок младенца рядом с полной пластиковой корзиной.

Я говорю себе, что по крайней мере две минуты у меня есть. Перегибаюсь через панель, елозя исцарапанным животом по рулю. Это кармическая расплата, знак того, что пора остановиться. Но, морщась, я упрямо лезу рукой под его сиденье. Где обнаруживаю набор сигнальных ракет. Кабельную стяжку. Молоток.

Последняя попытка вторгнуться в его личную жизнь, прежде чем сдаться. Опускаю водительский козырек. Бумажное конфетти летит мне в лицо. Дюжина квитанций. Еще больше. Я пытаюсь поймать одну, планирующую на заднее сиденье, и другую, упавшую на пол со стороны пассажирского. Бензин. Еда. Веревка. Мешки для мусора. Мотель. Очевидно, здесь он хранит квитанции на расходы, которые надеется возместить.

Когда я поднимаю глаза, Шарп уже в начале очереди, голова опущена. Наверное, расплачивается картой.

В таком виде он меня не застанет. Это разрушит то хрупкое понимание, которое между нами установилось и которое следует ценить, если я действительно хочу найти Лиззи.

Сбор квитанций превращается в игру «Твистер». Одна до сих пор лежит у меня за спиной, под сиденьем, и ее белый краешек недосягаем. Огромная панель – слишком серьезное препятствие. Мне придется оставить ее там, где лежит. Я аккуратно складываю квитанции, выравниваю по верхнему краю, решаю, что вышло слишком ровно, и немного перемешиваю. И, уже запихивая квитанции под козырек, замечаю еще один листок, плотно прижатый к краю. Примерно три на пять дюймов. Толще квитанции. Пустой. Значит, оборотная сторона, я это точно знаю.

Времени нет.

Шарп все еще в супермаркете, но вот он уже стоит рядом с женщиной и ее малышом у двери. Оживленный. Куда-то показывает. Объясняет.

Моя мать назвала бы эту женщину «вмешательством небес». Незнакомкой, посланной мне в помощь. Чтобы его отвлечь.

Я кладу квитанции в нишу. Осторожно, чтобы не порвать, отлепляю листок от козырька.

Переворачиваю на ладони. В клубящихся сумерках почти ничего не разглядеть. Это определенно фотография. Мутный силуэт. Водопад непослушных волос на плечах. Кто-то прислонился к дереву? К пикапу?

Я подношу карточку ближе к лицу. Пытаюсь расположить под таким углом, чтобы на нее упал свет холодных огней заправочных колонок позади меня. Моргая, я различаю крохотные, мельчайшие детали. Моргаю второй, третий раз, все еще сомневаясь в себе. Пришло и снова ушло.

Поднимаю голову.

Снаружи Шарпа нет. Где?

Пульс отдается в ушах.

А вот и он. Высокая тень склоняется над задним сиденьем в двух автомобилях от пикапа. Может быть, пристегивает малышку к автокреслу? Такой отзывчивый. Такой настоящий.

Такой ли? Или другой?

Я снова опускаю глаза на фотографию, отчаянно желая разглядеть все.

О черт. Вот тебе и вмешательство небес.

Я включаю верхний свет.

Я хотела бы ошибиться, но я права.

Глава 18

Я примерзаю к сиденью. Мозг вопит: шевелись.

От фотокарточки, что засунута под козырек пикапа, меня бросает в дрожь. В двухсекундной вспышке верхнего света я успеваю увидеть милое, свежее личико, которое мне уже никогда не забыть. На запястье браслет с подвесками.

Ее ужас пронзает меня до кости. Ее кровь становится моей кровью. Она говорит мне, что мертва, так же отчетливо, как Лиззи, которая утверждает, что жива.

Я пытаюсь взять себя в руки. Что это говорит о Шарпе? Спрятать фотографию в пикапе, где потеет и дышит твоя кожа, – похоже, это мужская версия портрета в медальоне. Только хуже, потому что девушки больше нет на свете. Этот мужчина не может перестать любить то, что ушло. Или то, что заставляет его чувствовать вину. Или то, чем он одержим. Или все вместе.

Остальные предметы внутри пикапа внезапно кажутся мне такими же практичными, как и зловещими. Кабельные стяжки. Бумажная карта, позволяющая отключить GPS. Молоток. Латексные перчатки. Лассо, которое легко набросить на шею.

Я уверена, что браслет на запястье девушки – тот самый, что лежал среди листьев на снимке в полицейском участке. Шарп смешал его с фотографиями, не имеющими с ним ничего общего. Зачем? Почему он прячет ее лицо в своем пикапе и выставляет на всеобщее обозрение фотографию с места преступления? Почему он говорит со мной о Лиззи Соломон, но ни разу не обмолвился о девушке, которая окутывает его, словно железный саван?

На браслете среди листьев было всего несколько шармов. На браслете с фотографии на нем нет пустот, этот браслет – свидетельство ее молодой, насыщенной событиями жизни. Звон, который каждый раз возвещал о ее приходе.

Я пытаюсь вспомнить ту старую фотографию. Черные ягоды. Мертвые листья. Серебряный единорог. Бабочка. Сердечко с буквой «Э».

Мне хочется сравнить браслеты под лупой. Я чувствую острую потребность обвести пальцем очертания этих хрупких листьев, как будто они расскажут мне ее историю.

Мое тело по-прежнему вмерзло в сиденье. Водительское. Шевелись.

Пальцы плохо слушаются, когда я пытаюсь подсунуть фотокарточку под козырек. Сую туда же квитанции, поднимаю козырек и вываливаюсь в дверцу.

Я стою, прижимаясь к черной, сваренной на заказ радиаторной решетке спереди пикапа. У меня не было времени переползти на пассажирское сиденье, притворившись, будто я все это время не двигалась с места. Я тяжело дышу, не от напряжения – скорее от страха, что он догадается.

Сетка, горячая от солнца и работающего двигателя, прожигает платье. Шарп не стал выключать мотор, чтобы я не задыхалась от жары. Такие, как он, всегда готовы помочь мамочке посадить малыша в автокресло, не правда ли?

Я закрываю глаза и вижу свою маму.

Наручники воспоминаний.

Так называла она браслеты с шармами, когда мы с Бридж выпрашивали себе такие на Рождество. И мотала головой. Стекло, а не подвески выпадало из бархатных мешочков нам на ладони.

Прошлое придавливает нас к земле.

Я слышу, как за моей спиной Шарп открывает дверцу пикапа. Не думаю, что он видит меня перед капотом. Выходя, он выключил передние фары.

Он чем-то занят. Может быть, заметил, что я смешала его квитанции, или почувствовал мой запах на своем кожаном кресле.

Может быть, решил, что я сбежала. Или считает, что я вижу его насквозь, хотя, по правде сказать, его разум для меня – словно непробиваемая скала.

Шарп мог бы притвориться, будто не заметил меня за своим чудовищным капотом. Надавить на газ. Ясновидящая, не увидевшая собственного конца. Так отшутился бы Бубба Ганз.

На ватных ногах я добираюсь до пассажирской дверцы. Рывком открываю ее. Шарпа нет на водительском месте. Он копается с холодильником у задней дверцы со своей стороны.

– Что ты там возишься? – раздраженно спрашивает он.

– А ты? – задаю я бессмысленный вопрос. – Хотела подышать свежим воздухом.

– Свежим, как же, всего каких-то девяносто пять градусов[29], – бурчит он.

И тон, и слова обычные для Шарпа.

Он с грохотом засыпает лед в холодильник и начинает методично выкапывать во льду лунки для бутылок. Одна. Вторая. Третья. Четвертая. Пятая. Шестая. Он зарывает бутылки в лед, пока на поверхности не остается плоская металлическая крышка, словно чья-то макушка, которая вот-вот исчезнет под водой. Его протянутая рука. Волосы плавают в воде, словно змеи.

Так это была я? Это меня он топит?

Звяк, звяк, звяк доносится с заднего сиденья. Лед бьется о стекло.

Звук переходит в грохот бубна.

Того бубна, который бил, когда милая девушка ворвалась в мой дом и принялась трясти у меня под носом своим браслетом.

Того, который звенел, когда мама, пытаясь заглушить голоса, размешивала лед в железной кофейной кружке, наполненной виски.

Того, что напоминает лязг наручников Никки Соломон.

– Так ты садишься? – спрашивает Шарп.

Шарп опускает козырек ровно настолько, чтобы всунуть чек, и у меня перехватывает дыхание.

Я понятия не имею, тот ли это, что завалился под сиденье, или новый, только что из супермаркета.

Он не говорит ни слова. Я чувствую, как влипаю в сиденье, когда он вдавливает в пол педаль газа. Уж не для меня ли он засунул эту фотографию под козырек?

Когда десять минут спустя Шарп подруливает к дому моей матери, до меня доходит, что мне не пришлось показывать дорогу. Он выбрал самый короткий маршрут. Знал дорогу так, словно отслеживал по карте мои передвижения. Водил по мне пальцем, как по изрытой колдобинами колее.

Я иду к дому, такому же темному и неприветливому, как всегда. Его срок годности истек, как у подгнившего фрукта. И он даже пахнет так же, когда я выхожу из пикапа и получаю удар под дых от мусорных контейнеров, ждущих у обочины. В жаркую летнюю ночь все становится компостом. Банановая кожура, использованные презервативы, мясо с гнильцой.

– Я тут прогуляюсь, – Шарп паркует пикап. – Осмотрю двор по-быстрому.

– Хочешь сказать, в засаде может сидеть еще одна истеричка?

– Почему нет?

– Этот дом зарегистрирован на имя, полученное мамой при рождении. И оно не начинается на Астерия и не заканчивается на Буше. – Я стараюсь, чтобы голос не дрожал. – Думаю, им будет непросто меня найти.

Не знаю, зачем я это сказала, ведь это неправда. В этом доме я жила с десяти до восемнадцати, и это первый адрес, который всплывет, если кто-нибудь попробует поискать меня по имени и фамилии. Несколько кликов и десять долларов.

Единственное место, где я чувствую себя в безопасности, – это пустыня, где водятся свинки-пекари и змеи.

Пока Шарп обходит двор с фонариком, я включаю в доме весь свет. Проверяю шкафы, заглядываю под кровати. Но, даже покончив с этим, не чувствую уверенности.

Я открываю дверь как раз в ту секунду, когда ботинок Шарпа опускается на верхнюю ступень крыльца.

– Ты в курсе, что у тебя на заднем дворе стоит палатка? – спрашивает он.

– Да. Это для соседской девочки.

Эмм. Она часто убегала к фонарю перед нашим домом. И стояла там с крошечным чемоданчиком, в котором лежала кукла. Никакой одежки, только голенькая Долли. Мама поговорила с матерью Эмм, прежде чем поставить маленькую палатку на заднем дворе, где девочка могла бы уединиться.

Туда мама носила ей банановый хлеб с маслом, которое таяло и впитывалось в его поры. Рассказывала легенды о звездах.

Утверждала, что аутизм – это дар. Что Эмм видит то, чего другие не видят.

– Эмм с мамой… стали… лучшими друзьями, – бормочу я. – На похоронах Эмм спела песню, которую для нее написала. Прекрасные вышли стихи.

Теперь Андромеда держит тебя на руках.

– Скажи Эмм, пусть держится подальше от твоего двора, пока история с Буббой Ганзом не рассосется. Может быть, я сам заскочу переговорить с ее матерью. Не могу гарантировать, что его подписчики не прицепятся к ребенку, особенно если по ошибке решат, что это твоя.

Шарп уже спустился с крыльца и открывает дверцу. Готов выдернуть бутылку из ящика со льдом, и день прожит.

Я перепрыгиваю через четыре ступеньки, чтобы его догнать.

Мотор издает низкий рокот, когда я начинаю молотить кулаком в пассажирское окно.

Стекло опускается, синий свет приборной панели падает Шарпу на лицо. Я не понимаю, зачем я это делаю, просто должна.

– Никки Соломон сказала, что ты химичил с уликами на месте преступления, может быть и не раз. Она намекала, что ты начищаешь свой значок кровью.

– Сомневаюсь, что Никки Соломон выражается так возвышенно, – сухо замечает он.

– Я перефразировала ее слова. – Я колеблюсь. – Когда она это сказала, в моей голове возникло видение браслета с подвесками.

Моя ложь вознаграждается молчанием.

Начинаю снова.

– Когда я выбрала фотографию с браслетом, ты сказал, что это заставило тебя мне поверить. Ты хочешь завоевать мое доверие? Тогда сделаем так. Расскажи мне все о них обеих. О девушке с браслетом. И Лиззи. Пока они будут искать ответы у меня, я их не брошу. Понимаешь? Ты не сможешь утаить от меня ничего.

Изо рта выползает змея, которую я с таким трудом удерживаю в спячке. Сестра велела мне никогда, никогда ее не будить. Угроза, истекающая ядом, но лишенная зубов.

Шарп переключает передачу.

– Когда это я говорил, что хочу завоевать твое доверие, Вивви?

Я наглухо зашториваю все окна, опускаю все ставни. Перед этим осматриваю задний двор в поисках тени Эмм, палисадник – в поисках фанатов Буббы и мамину кровать – в поисках ду́хов.

Сдергиваю желтый сарафан сестры, обрывая лямку и оплакав его после того, как обнаруживаю на подоле широкую оранжевую полосу. Надеюсь, Бридж не испытывает сентиментальной привязанности к наряду, который оставила в старом доме.

От платья разит тюрьмой. И не только от него. От моих волос. Моей кожи. Как будто я пропотела после высокой температуры.

Интересно, это только моя причуда? Кто-нибудь из посетителей считает, что вышел из кафетерия с тем же запахом, с которым туда вошел?

Я бросаю платье и нижнее белье в стиральную машину и захлопываю дверцу. Включаю воду погорячее, насколько могу выдержать. Когда я встаю под душ, ванную заволокло паром.

Беспощадный, но желанный поток обжигает лицо. Глаза щиплет от туши и подводки, которые тонкой черной струйкой стекают в канализацию. К тому времени, как я заканчиваю растирать докрасна тело, я уже не могу определить, где проходят границы солнечных ожогов.

Я снимаю с головы полотенце и облачаюсь в короткую пижаму, которую носила в старших классах и в которой выгляжу и чувствую себя подростком. Я собиралась сюда на две недели, не на месяцы, когда впервые вернулась помочь с мамой. А когда ненадолго вырывалась к телескопу, мои мысли были о небе, а не о том, что надо бы пополнить гардероб.

На деревянном полу остаются мои мокрые следы. Я беру рюкзак, который все еще валяется в прихожей, и извлекаю оттуда два предмета: телефон, который отключила сразу после того, как отправила твит Буббе Ганзу, и записку Никки, которая вот уже три часа не дает мне покоя.

На кухонном столе я аккуратно разворачиваю и разглаживаю сгибы. Телефон оставляю лежать в коме.

Достав из буфета в столовой хрустальный стакан, как взрослая, наливаю себе виски. Я сижу на «своем» месте за столом – всегда спиной к плите, поджариваясь зимой, потея летом, когда спирали в кондиционере замерзают от натуги. Пальцы бегают по бугоркам на бумаге. Еще один глоток. И еще один, пока горячий душ и виски не подружатся между собой, а ноутбук не начнет мигать, пробуждаясь к жизни.

Интересно, знает ли Никки, что один весьма необычный астероид носит имя Брайля. 9969 Брайль, если быть точной, девять тысяч девятьсот шестьдесят девятый открытый астероид. Вытянутый. Один из редких астероидов, пересекающих орбиту Марса. Очень медленно вращающийся вокруг своей оси. Был замечен беспилотным аппаратом «Дальний космос-1» НАСА, когда тот, словно старый раненый орел, летел мимо, направляясь к еще более впечатляющей комете Борелли. Назван в честь Луи Брайля, который в детстве поранил себе глаз шилом и мучился, пока в пятнадцать не изобрел на основе французской армейской «ночной азбуки» шрифт, открывший мир для слепых.

Я разглядываю россыпь точек на листочке бумаги. Запись книг шрифтом Брайля – одна из самых желанных работ, предлагаемых заключенным тюрьмы «Маунтин-Вью». Сомневаюсь, что Никки настолько повезло или она на таком хорошем счету у начальства. Вероятно, у нее есть друзья, которые знают шрифт.

Ребенком я водила пальцами по выпуклым точкам на банкоматах и табличкам на дверях туалетов: мужской или женский. Я видела шрифт Брайля на задней обложке книги Хелен Келлер «История моей жизни». И этим исчерпывалось мое знакомство с азбукой. Я знаю, что шрифт занимает много места, и первая книга о Гарри Поттере, переведенная в шрифт Брайля, издана в пяти томах. Библия, кажется, в сорока.

Оказывается, Никки передала мне только шесть букв.

Перевод по онлайн-шпаргалке занял две минуты, и еще пятнадцать, чтобы перепроверить на четырех разных сайтах. Это странное слово.

Ч Е Л Н О К

Я понятия не имею, что оно может значить. Ломаю голову, пытаясь найти хоть какую-то символическую связь с материалами дела. Не помню ни дороги, ни человека, ни фирмы, ни города – ничего с прозвищем или названием Челнок.

Пробую буквы во всех сочетаниях. С пробелами. Заглавными. Прописными.

ЧЕЛ НОК. ЧЕЛН ОК. Добавляю буквы, которые Никки могла пропустить.

Переставляю их в обратном порядке, если она решила схитрить: КОНЛЕЧ.

Включаю телефон. На экране высвечиваются уведомления.

Как и следовало ожидать, одно из них от @therealbubbaguns уже в «Твиттере»:

Добро пожаловать в МОЙ космос, @stargirl2001.

Я набираю гневный ответ, хочу швырнуть его Буббе Ганзу в лицо.

Нелегко расти чудачкой, которая разговаривает с призраками и такая же бледная, как они. Нелегко пропускать ложь мимо ушей.

Я всегда молча уклонялась от словесных выпадов, оставлявших следы глубже, чем удары камнями.

В этом нет никаких сомнений. Они всегда побеждают.

Но не в этот раз.

В голове я слышу Шарпа. Слышу сестру. Курсор мигает еще минут пять, пока я медленно стираю буквы, одну за другой. Все равно что загонять пули обратно в ствол.

Глава 19

Он берет трубку после четвертого гудка. Прерывисто дышит.

– Уже занялся сексом? – спрашиваю я строго. – Ты им злоупотребляешь.

– Вивви. Какого черта.

– У меня вопрос.

– Это может подождать? Я бегаю.

– В полночь? В твоем духе. Я хочу знать, что для тебя значит слово «челнок»? Если вообще что-то значит. Это все, больше ничего.

Приглушенное восклицание, как будто он в сердцах отдергивает трубку от уха.

– Повтори еще раз. – Он снова на линии. Звонкий и отчетливый.

– Челнок. Ч-Е-Л…

– Черт, я знаю, как оно пишется. Откуда ты это взяла? – Он выдерживает примерно две секунды молчания. – Сейчас буду. Я недалеко.

И отключается прежде, чем я успеваю сказать «нет».

Не знаю, с чего я взяла, будто под джинсами и ботинками кожа у него жемчужно-белая. Что кирпичный фермерский загар исчезает сразу ниже шеи.

В свете фонаря на крыльце его руки и ноги блестят от пота, словно бронза, а волосы еще мокрее, чем у меня. Я разглядываю его белые кроссовки. Шорты, из-под которых выглядывают сильные мышцы. Выцветшую серую майку, открывающую бицепсы, которые смотрятся так, словно ему привычней иметь дело с лошадьми и коровами, чем с тренажерами в спортзале.

Я никогда не представляла Шарпа без черных ботинок. Или бегающим. Мне казалось, у него очень быстрая реакция и он начинает шевелиться, только если встречает кого-то, у кого реакция еще быстрее. То, что у него под одеждой, превосходит мои ожидания, но это не имеет значения. Потому что между нами происходит то, что ученые вроде меня называют энергией отталкивания.

Он пялится на мамин халат с ромашками, который я накинула поверх пижамы, потому что ни в коем случае не собиралась впускать его в дом. Халат этот принадлежит еще более ранней эпохе. Мама любила ромашки. Называла их «дневными глазками», потому что ромашки просыпаются на рассвете, полные надежд и волшебных лечебных свойств. Я всегда считала, что ромашки, среди прочих вещей, наблюдают за мной, иногда из вазы на столе. А недавно со стебелька на маминой могиле.

Шарп шмыгает мимо, как мокрый пес. Я стою у двери и смотрю на пустую улицу. Пикапа нет.

Почему он бегает так близко от моего дома? Или его подвезли и высадили?

– Разве ты живешь не на другом конце города? – спрашиваю я, следуя за ним. Об этом как-то упомянул Майк.

– Можно мне полотенце? – бросает он через плечо, направляясь прямо на кухню. Окидывает ее быстрым, как у хирурга, взглядом.

Однако я подготовилась. На столе только ноутбук с темным экраном.

Я начинаю перебирать кухонные полотенца для рук в ящике рядом с раковиной.

– Я думала, ты всегда носишь с собой пистолет.

– А с чего ты решила, что сейчас он не со мной?

Я пытаюсь сообразить где, швыряя ему махровое кухонное полотенце, знававшее лучшие дни, застиранное до мягкости, чистое, но, если поднести его к носу, можно учуять легкую вонь старого жира. Он растирает лицо, шею, волосы, не думая жаловаться. Аккуратно раскладывает полотенце на стуле, прежде чем сесть.

Я ставлю перед ним бутылку с холодной водой. Должно быть, пистолет в кобуре за спиной, под футболкой.

– Значит, Челнок, – непринужденно произносит он, возвращая меня к теме разговора.

– Верно. – Я не сажусь. – Челнок. Я не знаю, к чему это относится. Клянусь. Просто показалось, что это важно.

Почти полная правда.

– Челнок – прозвище Кейси Гиббса, в основном так его звали мать и коллеги. Челнок был тем самым лихим ковбоем, с которым Никки крутила шашни, когда исчезла Лиззи. Тем самым, с кем Никки говорила по телефону, когда ее дочь пропала из кухни. Это Никки тебе сказала? И больше ничего?

Я удивлена его внезапной готовностью делиться информацией.

Шарп поднимает руку:

– Можешь не отвечать. Хочешь услышать мою теорию? Кейси Челнок Гиббс замешан в исчезновении Лиззи. Он всегда был более вероятным подозреваемым, чем Маркус Соломон, отец Лиззи. Гиббс унаследовал от деда ранчо в две тысячи акров в доверительном управлении. В поисках тела Лиззи мы прогнали собак по той его части, куда можно было добраться по грунтовке. Чтобы перевезти туда тело, большую часть пути пришлось бы ехать на тракторе. Мы годами прочесывали ранчо с дронов. И что мы имеем? Ноль без палочки.

– Тогда почему ты решил… решил, что Челнок причастен?

– Нутром чую. Потому что больше не на кого думать. Нужно обладать немалой выдержкой, решительностью и бессердечием, чтобы зарыть ребенка в такой глубокой норе, как будто он никогда не рождался на свет. Я наблюдал за Челноком. Оценил его выдержку. Его решительность. Его бессердечие. – Шарп делает глоток воды. – Только подумай, чего стоит вырыть могилу в техасской глине. Большинство бросят дело на полпути, не успев вспотеть. Отец Лиззи из таких. Физический труд не по нему. Копы сразу заметили бы, что руки у адвоката покрыты кровавыми мозолями. Вспомни, что он учудил с собачьей дверцей. Если бы Маркус Соломон не поленился сделать все по уму – на что ушло бы лишних десять минут, – ты не расцарапала бы себе живот.

Я машинально кладу руку на место царапины, словно он способен видеть сквозь халат.

– А судя по тому, как он покрасил стены в комнате Лиззи, можно подумать, он шлепал по ним сырой курицей.

– Ничего себе у тебя воображение, – замечаю я.

– Во время ваших задушевных бесед с Никки почему бы тебе не спросить о ее сексуальной жизни? Как ей спалось с мужчиной, который всегда затягивал лассо на шее теленка чуть сильнее, чем нужно?

– Ты веришь, что… Челнок и Никки действовали сообща? Что один убил Лиззи и помог другой это скрыть?

– Мерзость, не правда ли? Поэтому я здесь, узнать последние новости из твоего хрустального шара.

Я не заглатываю наживку. Я делаю то, что всегда сводило с ума Бридж. Призываю на помощь науку.

– А ты знал, что один чувак шлепал сырую курицу, пока та не приготовилась? – спрашиваю я. – Он преобразовал кинетическую энергию в тепловую. У него ушло восемь часов и сто тридцать пять тысяч ударов. Много лет физики утверждали, что такое возможно, но ни у кого не получалось. Пока не нашелся студент, готовый искать хитроумные решения и не отступать, когда его теории терпят крах. Он добился успеха, потому что не сдавался.

– По-твоему, это хороший жизненный урок?

– По-моему, отстранить меня от расследования будет серьезной ошибкой. Даже с моим хрустальным шаром я всегда достигаю результатов, используя другую часть своего мозга. И знаешь, что она мне советует? Самой поговорить с Челноком, даже если ты с ним уже говорил. Ты не обязан в этом участвовать, просто не становись у меня на пути.

Шарп издает хриплый смешок:

– Надеюсь, связи у тебя получше моих. Потому что суд официально признал, что Кейси Челнок Гиббс мертв.

После ухода Шарпа я пытаюсь заснуть, но без толку. Выношу старое одеяло на задний двор, как в детстве делали мы с Бридж, и разглядываю ночь, оскверненную светом Форт-Уэрта.

Я различаю только Венеру и Алиот, звезду такую яркую, что о ней болтали древние вавилоняне.

Скучаю по маме, не зная, здесь ли она. Скучаю по звездам, даже зная, что они там, за искаженной завесой небес.

Я мечтаю оказаться в Западном Техасе, в том месте, где одни из самых темных ночей на Земле, где лоскутное звездное одеяло раскинуто надо мной, переливаясь молоком и блестками, напоминая, как мне повезло жить посреди этого непостижимого чуда.

Вместо этого я размышляю о покойнике по кличке Челнок. Примерно девятнадцать точек шрифтом Брайля.

Шарп жестко и кратко изложил подробности.

Звезда родео, бывший любовником Никки четыре месяца, восемь лет назад утонул в озере Тексома в возрасте двадцати семи лет. В тот день Челнок рыбачил на высокой гладкой скале, прозванной Аламо мятежными рыбаками, которые используют ее как ориентир в удаленной части озера, известной безжалостным течением, способным утянуть под воду любого.

На закате патрульный катер обнаружил вещи Челнока. Лодка пропала. Осталась лишь пирамида из двенадцати жестянок «Шайнера», девять из которых были пусты; бумажник с четырьмя стодолларовыми купюрами; холодильник с двумя полосатыми окунями, пытающимися дышать в малом количестве воды, и деревянный крестик на серебряной цепочке, который он вырезал сам. Мать сразу же опознала крестик. Она сказала, что сын, слава богу, надевал его на выступление, но всегда, всегда снимал перед тем, как прыгнуть в озеро.

– Говорят, он пьяным нырнул со скалы и его сожрал сом весом в сто футов. – Шарп с каменным лицом смотрит на меня через кухонный стол. – Вижу, ты мне не веришь. Мой дядя Оуэн нырял в этом озере. И дважды видел сома размером больше, чем он сам. Мы многого не знаем о том, что творится в водах озера. Девяносто три тысячи акров. Как твое небо.

– Я ничего не собираюсь опровергать. Просто забавно, что ты веришь в историю про сома.

Что веришь в миф, плавающий в искусственно созданном водоеме.

– А с ним… с Челноком никого не было?

– Никто не признается.

– И что потом?

Шарп пожимает плечами:

– Озеро не вернуло тело. Такое случается. Официальная причина смерти – утопление по неосторожности. Потому что он сам полез купаться. И даже снял крест. – Лицо Шарпа по-прежнему невозмутимо.

– А если он сбежал? И где-то скрывается?

– Тогда он намного умнее, чем я о нем думал.

– А если это самоубийство?

А если карма, даже если мое предположение означает, что я ошибалась насчет Лиззи?

– Он был не из таких.

– Не думаю, что, когда дойдет до самоубийства, люди сильно отличаются.

– Поверь мне. Есть такие, которые убьют кого хочешь, но себя – никогда.

В его глазах мелькают воспоминания, фильм, снятый специально для него одного. Взгляд, который он обычно строго контролирует, выдает человека, который видел слишком многое. Слишком многое совершил. Час спустя его взгляд все еще тревожит меня.

В пятидесяти ярдах передо мной ветки на крыше палатки мелькают, словно скелеты в ритуальной пляске. Зрелище завораживает.

Ребенком я находила умиротворение, сидя на этом месте и размышляя о том, что мир находится в постоянном движении. Шелест листьев на ветру, взрыв и рябь в луже, куда я бросила камень, ерзанье моей задницы на горячем склоне, хаос пузырьков в стакане кока-колы.

Сегодня ночью кружение и качание ветвей не успокаивают. Не важно, что внутри палатки нет живых, что я это проверила, как и замок на калитке, прежде чем расстелить одеяло на кочках.

Меня тревожит лассо в пикапе Шарпа. Новая мысль не дает покоя. Что, если Шарп сам расквитался за Лиззи Соломон? Последовал за Челноком к озеру, украл лассо из его пикапа, огненным кольцом затянул у него на шее и затащил в техасскую глиняную бездну размером в две тысячи акров, где никто его не найдет? Или то был яростный танец воды и мускулов, интимный и близкий, пока голова Челнока не ушла под воду?

Неужели я наблюдаю гибель Челнока в водяных брызгах, которые вижу? И это немой фильм, который крутят в глазах Шарпа?

Я сжимаю рукоятку маминого пистолета, который лежит на простыне в розовый горошек. Я не выпускаю его из рук с тех пор, как легла. Больше всего меня успокаивает, что я понимаю простую физику этого оружия – максимальная разрушительная энергия при минимуме отдачи.

Впрочем, это мне не поможет, если последователи Буббы Ганза разобьют вооруженный лагерь у меня на пороге. Для большинства из них носить с собой пистолет – все равно что носить кошелек. Техасская культура ношения оружия связана с историей, борьбой за выживание, техасским мифом. С тех времен, когда апачи, исполняя свой завораживающий танец в прериях, выпускали в захватчиков не менее двадцати стрел, прежде чем те успевали перезарядить свой однозарядный револьвер. С тех самых пор, когда выживание зависело от того, насколько хорошо ты владеешь лассо, вроде того, что в пикапе Шарпа.

Мне хочется верить, что лассо принадлежит ему, а не Челноку, что он использует веревку, чтобы тащить норовистого теленка или методично обматывать столбики забора на закате, в своего рода ковбойской медитации. Хочется верить, что люди развиваются в правильном направлении и количество насилия в нашей ДНК медленно уменьшается. Что теперь мы больше похожи на лассо – не такое кровавое и более гуманное приспособление, чем его предшественник, нож для поджилок, – лезвие в форме полумесяца на конце шеста, которым перерезали связки на задних ногах коровы, чтобы ее обездвижить.

Но я знаю, что мы спустились со звезд, которые не смеются в вышине, как в «Маленьком принце». И не мерцают – это иллюзия, созданная земной атмосферой. Сегодня, как и каждую ночь, я смотрю на звезды, которые либо уже мертвы, либо пытаются выжить в своем водовороте насилия: бури извергают железный дождь, галактики пожирают друг друга, черные дыры разрывают на части все, что к ним приблизится.

Я слишком приблизилась к Шарпу. Я это понимаю.

И все внезапно стало очень сложным.

Теперь я не знаю, то ли у меня разыгралось воображение, то ли причина в другом.

Около четырех утра я подскакиваю на диване в гостиной, не понимая, где нахожусь. Сердце бешено колотится. По телевизору говорят о странных погодных явлениях в Мексиканском заливе.

В десяти футах от меня, за входной дверью, раздается шорох. Еще темно, до восхода часа два.

Кто-то из последователей Буббы с баллончиком краски?

Или вернулся Шарп?

Или кошка Эмм?

Я проскальзываю к определенному месту под окном, откуда с десяти лет наблюдаю за ночными посетителями.

Снаружи никого нет.

Щелкаю выключателем в прихожей и приоткрываю дверь. Свет выхватывает из тьмы потрескавшиеся деревянные рейки крыльца, но дальше сплошная чернота.

Двигатель набирает обороты в нескольких дворах от моего дома, проворачиваясь у меня в животе, как лопата с гравием. Закутавшись в материнский халат, я выхожу на крыльцо, поглядывая на окна и двери и одновременно во двор, где кончается свет и сгущается тьма, словно толпа за невидимой веревкой.

Оранжевая краска не пятнает дом моей матери. Никаких бранных слов.

Я смотрю себе под ноги, и меня охватывает облегчение.

Это была мисс Джорджия, кошка Эмм. Тут, прямо на коврике, кошка потеряла свой жетон.

Я наклоняюсь.

Переворачиваю.

Это не жетон.

Подвеска-шарм.

С гравировкой.

Вивиан.

Глава 20

Подвеска лежит на кухонном столе, рядом с моей третьей чашкой кофе. Я вижу один из пяти ее лучей, похожий на кончик ножа. Она из чистого серебра, ни царапинки, ни отпечатка пальца. Сияющая. Новехонькая. Изготовленная специально для меня.

Я пытаюсь подавить тошноту и сосредоточиться на мягком голосе моей начальницы, доктора Кэтрин Эстреллы, не дождавшейся обещанного звонка в 7:00 и позвонившей мне в 7:02.

Доктор Эстрелла метит в звезды – помимо того, что ее фамилия означает «звезда», – как автор бестселлера «Я так же реален, как и ты», который ставит вопрос ребром: является ли наша Вселенная компьютерной симуляцией?

Книга существенно затронула теории заговора, поэтому неудивительно, что доктор Эстрелла для начала разговора возмущается наглостью Буббы Ганза. Целых три недели она и ее негромкий голос вызывали бурные обсуждения на бесконечных ток-шоу и в «Твиттере».

Впрочем, и я, и она знаем, что тут есть тонкость: она добивалась внимания публики при полной поддержке руководства и по уши сидя в математике.

Ее ответом на вопрос, заданный в книге, было категорическое «нет» – мы не цифровой дождик, стекающий зеленым кодом, как в «Матрице».

И не важно, что в это верит Илон Маск, а Нил Деграсс Тайсон[30] оценивает вероятность этого как пятьдесят на пятьдесят.

Я отхлебываю холодного горького кофе. Между тем слово берет доктор Эстрелла. Она уверяет меня, что Бубба Ганз – необразованный мерзавец, торговец, нарцисс, позор для сторонников теорий заговора, в то время как я – блестящий исследователь и будущее астрофизики.

Что же до моих экстрасенсорных способностей, то она никогда не сомневалась в существовании «иных» отраслей науки – ее чокнутая тетка, задолго до ультразвукового исследования, предсказала, что ее третий ребенок, Руне, прячется за близнецами. Тем не менее мне следует вести себя осторожно, чтобы не втянуть обсерваторию во что-нибудь слишком потустороннее, если я понимаю, о чем речь.

– Мы не сомневаемся, что вы превосходный исследователь, преданный науке, – заверяет она меня. – Если сумеете, не привлекая особого внимания, помочь в поисках тела несчастной девочки, – кажется, Либби? – используя нетрадиционные… научные подходы, считайте, что мы вас благословили. Пусть упокоится с миром. Просто постарайтесь обойтись без призраков и инопланетян.

Тревожные вещи, которые она обо мне узнала, проявляются в новом басовом ключе ее голоса. В моем девственном, безупречном резюме не было ничего даже отдаленно приближающегося к Голубому хребту.

Сейчас доктор Эстрелла ходит со мной по грани – она злится, что я не поставила ее в известность о том, что помогаю копам в качестве экстрасенса, и в то же время не хочет окончательно разозлить меня. Пока не хочет. В конце концов, она уже прицепила свой фургон к моей звезде.

Да и не впервой ей нянчиться с чокнутыми учеными.

Она прочищает горло, как всегда, когда собирается приступить к сути вопроса.

– Наш проект, – произносит она. – В каком он состоянии? Я в курсе, что вы возвращались к телескопу из Форт-Уэрта, когда планета приходила в идеальное положение перед звездой. Дало ли это результаты, которыми я могу поделиться с фондом?

– Ничего достойного со времени нашей последней беседы, – выдыхаю я. – Ничего, что тянет на публикацию. Я ищу проблеск иглы в хаотичном, мятущемся море. И вам это известно.

– Из-за этой… огласки… есть опасения, что вам сейчас… трудно сосредоточиться. До окончания гранта осталось не так уж много времени. Университет обеспокоен, что наши шансы стать первыми снижаются с запуском телескопа Джеймса Уэбба и исследованиями других ученых. Обнаружение искусственного света будет очень конкурентной сферой исследований, еще одним большим шагом в поисках разумной жизни. Как вам известно, это может стать новым прослушиванием радиоволн.

Десятилетиями мы слушали радиоволны, и что мы имеем? Горстку пульсаров и всякую чепуху. Я почти уверена: ученые должны стоять друг за друга горой, а ее последняя фраза – прямая цитата из моей заявки на грант. Слишком гладко она излагает. Возможно, только что кто-то важный сел в кресло напротив ее стола. Или я с самого начала отвечала по громкой связи в переполненном конференц-зале.

– Вы же понимаете, для этого нужно время и немного удачи, – говорю я тихо. – Я пропустила одну подходящую для наблюдений ночь. – (В тот день умерла моя мама.) – В остальном у меня нет сомнений, что я оправдаю ожидания, возложенные на меня фондом.

– Вивви, дорогая. Вы же знаете, я вам верю. Когда мне сказали, что вы слишком молоды для такого солидного гранта, я напомнила им, что Эйнштейн потряс мир, когда ему не было тридцати. Просто жалко, что Бубба Ганз делает дешевую сенсацию из ваших… способностей, что, в свою очередь, бросает тень на школу и фонд.

Доктор Эстрелла выходит на финишную прямую.

– Я рассчитываю на вас, Вивви, – мурлычет она. – Две недели, как вы и обещали, и мы вернемся к обычной жизни, я вас правильно поняла? Я больше не смогу отгонять собак. Скажите, что вы меня поняли?

Я слышу и мольбу, и предупреждение. Ей хочется, чтобы название университета стояло в углу презентации, которая объедет со мной весь мир и вызовет землетрясение в астрофизике.

– Я вас поняла, – отвечаю я хрипло.

Если дела пойдут неважно, моя начальница за меня не вступится.

Глухая тропинка к моему прошлому – все тайны, которые я надеялась сохранить, – теперь утоптана следами ног. Доктора Эстреллы. Шарпа. Майка. Буббы Ганза. Его сетевые туристы ломятся дальше, в кусты, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить их.

Я надеваю подвеску на серебряную цепочку из маминой шкатулки, когда слышу шаги.

В прихожей. Теперь в гостиной. Один? Двое? Я в маминой спальне. Пистолет на кухонном столе, и отсюда мне никак его не достать.

Кем бы он ни был, он изрядный наглец, потому что на часах девять утра и солнце пробивается сквозь занавески. Я помню, что запирала входную дверь.

Я хватаю ближайший предмет – мамину трость – и чуть не вышибаю глаз сестре, когда та, обогнув угол, переступает порог.

– Господи, Вив. – Бридж выхватывает трость из моей трясущейся руки и машинально ставит на место, в угол, где трость стояла всегда. – У меня есть другой ключ, а как ты думала? А кого ты ждала? Я решила, ты спишь. А что мне было делать, если ты не отвечаешь на мои сообщения?

Я падаю на кровать, пытаясь отдышаться. Бридж опускается на матрас рядом со мной, как будто я только что чуть ее не покалечила – на моей совести еще три такие, почти случайные попытки с тех пор, как я появилась на свет. Она смотрит на открытую шкатулку и ставит между нами сумочку – винтажную красную «Коч», подарок свекрови.

– Я ничего не собиралась оттуда брать, – оправдываюсь я, как будто это сейчас самое важное. – Просто позаимствовала… цепочку. Мы поделим все ценные… важные вещи, когда я закончу убираться. Ты же сама свалила на меня всю работу.

Мои глаза лихорадочно обшаривают пол. В панике я уронила подвеску. Цепочка свернулась на полу в дюйме от босоножек Бридж и ее идеального синего педикюра. Подвеска, сверкающая звездочка, приземлилась чуть дальше. Бридж наклоняется и поднимает оба предмета.

– Сколько раз мне повторять, что я не хочу ничего из маминых вещей? – Бридж разглядывает подвеску, но не возвращает ее мне. – Какая хорошенькая. Совсем ее не помню. – Она поднимает глаза. – На что ты уставилась? – Проводит рукой по щеке. – У меня что-то на лице?

Ты. Ты написана у себя на лице. До сих пор в самые неожиданные моменты я ловлю себя на том, что не могу оторвать от нее взгляда, как какой-нибудь автобусный грубиян.

На щеке у сестры ямочка, которая странным образом делает красоту ее лица еще совершенней. Внезапно ямочка исчезает.

– Это тебе Майк подарил?

– Что? Бридж, нет. Мои… мои коллеги из обсерватории прислали в подарок. Я просто не хотела ее потерять.

По крайней мере последнее утверждение правдиво. Я собираюсь спрятать подвеску и цепочку в хаосе маминой шкатулки с драгоценностями. Но не намерена объяснять Бридж, что подвеску-шарм оставили, словно холодный поцелуй, на дверном коврике. Я знаю, что она скажет. Возвращайся домой. Знаю, что сделает. Расскажет Майку. Который расскажет Шарпу, а у него в прошлом уже есть одна история с браслетом для шармов – совпадение, которое меня гложет.

Бридж продевает цепочку в подвеску, возится с изящной застежкой.

– Вот так, – удовлетворенно говорит она и кладет цепочку с подвеской на кровать с другой стороны от меня, затем достает из сумочки толстый желтый конверт.

– Что это? – спрашиваю я.

– Я хочу, чтобы ты его затравила. Буббу Ганза. Не оставила от него камня на камне. Пока он не разрушил нам жизнь. А это тебе поможет.

Она кладет конверт мне на колени.

Вот так перемена, меньше всего я ожидала, что Бридж внезапно станет моим союзником. Уже давно я не жду этого от сестры. С тех пор, как мы порвали друг другу душу в клочья, словно разъяренные кошки, когда выбирали для мамы гроб.

– Сейчас не открывай, – настойчиво говорит она. – После. Когда я уйду. Там много интересного, о чем широкая публика понятия не имеет. Не делай удивленное лицо. Я на общественных началах работаю для друга Майка, адвоката. Я научилась нескольким тактикам, особенно если речь идет о домашнем насилии и муж пытается уничтожить жену в социальных сетях. Я была не права. Ты должна дать отпор. Но предварительно вооружившись.

Я провожу пальцем по краю конверта:

– Чтобы это раздобыть, тебе пришлось нарушить закон?

Она пожимает плечами:

– Может быть, я действовала не совсем этично. Без спросу воспользовалась программным обеспечением в офисе.

– Майк знает?

Она качает головой:

– Майк считает, мы не должны в это влезать. Что Буббу Ганза надо игнорировать. Подождать, пока он найдет себе новую блестящую вещицу. Майк думает, обойдется без последствий. Люди скоро забудут об этой истории. К тому же из нее можно извлечь пользу, если всплывут какие-нибудь полезные сведения про Лиззи Соломон. Но мы-то знаем, что люди не забывают.

Она резко откашливается.

– Что подводит меня ко второй части. К тому, ради чего я пришла. Мне не следовало обвинять тебя, особенно когда гробовщик пытался всучить нам ДСП вместо вишневого дерева. И на самом деле я не думаю, что ты спала с Майком и обманывала меня.

Бридж начинает разглаживать складку на простыне, которой там нет.

– Мы обе знаем, что это я спала с Майком и лгала тебе. Спала с ним, зная, что ты его любишь. И об этом я тоже лгала. В том числе самой себе.

Мы годами ходим вокруг да около. Но никогда еще Бридж не заходила так далеко. Я так и не знаю, чувствовала ли она себя виноватой хоть на мгновение. А теперь, когда она ступила ногой в воду, мне хочется крикнуть ей, чтобы не будила змей.

– Первый поцелуй был случайным. Через две недели после того, как ты уехала в колледж.

Всего две недели. В голове тупо ноет. Может ли мужчина остаться слепым к ее красоте? Даже сейчас, когда она выглядит простушкой – бледная кожа, растрепанные волосы, глаза и губы не выделены ни подводкой, ни помадой.

– Мы оба по тебе скучали, ощущали себя брошенными. – Бридж не собирается останавливаться. – Не знаю, кто кого первым поцеловал. Я сказала себе, что ты не уехала бы так далеко, если бы действительно его хотела. Если бы он был для тебя самым важным на свете. Я сказала, что заслужила его постоянство. Заслужила копа с пистолетом из богатой семьи. Кого-то, кто заботился бы только обо мне. Не уверена, любила ли я тогда его самого или то, чем он мне казался. Но сейчас я люблю его. Больше всего на свете.

– Он никогда меня не хотел, – сухо бросаю я. – На вечеринке в честь помолвки он сказал, что я ему как сестра, которой у него никогда не было.

Отмахнулся от того, что бурлило между нами, сказав банальность.

– Быть с тобой означало для него все равно что спрыгнуть с Луны. Восхитительно, но никакой ясности. И его мать тебя… не одобряла. И ты бросила его, Вив. Это ведь ты его бросила.

Она кладет руку мне на плечо:

– Не важно почему. Вы двое не закончили между собой. Мама дважды сказала мне об этом – на следующий день после моей помолвки и когда я видела ее в последний раз, с этим ужасным шарфом на голове. Она сказала, что придет момент, когда я смогу все исправить, но мне может не понравиться, что для этого потребуется. И если я этого не сделаю, все, что я любила, может разрушиться. Поэтому я так на нее злилась в самом конце. И на тебя.

Моя мать, которая манипулировала Бридж до последнего вздоха.

– Я считаю, тебе следует переспать с Майком. – Голос твердый. И громкий. Должно быть, я неправильно расслышала.

– О чем… ты… говоришь?

– Я даю тебе разрешение. Для нас с тобой это единственный способ знать наверняка.

– Бридж…

– Только прошу, я не желаю подробностей.

Она хватает сумку, прижимает к сгибу локтя, делает глубокий выдох, который сдерживала все это время. Я ощущаю легкий аромат шардоне, выпитого за завтраком. Ее глаза больше не похожи на непрозрачные омуты. В воде что-то колышется. Может быть, я наконец-то вижу существо, что спит на самом дне.

Как и наша мать, Бридж еще прекраснее, когда ей больно и слезы вот-вот польются из глаз. Мне становится больно за нее, и в то же время я закипаю. То, что она предлагает, – это петля, а не ключ из тюрьмы.

Цепочка свисает с ее ладони. Прежде чем я успеваю ее остановить, Бридж надевает ее мне через голову.

– Прими от той, которая вечно боится что-нибудь потерять, – это лучший способ сохранить кулон в целости и сохранности. Носить на себе. Вокруг шеи. И сделай нам одолжение. Сними этот халат с ромашками и выброси. Это какая-то жуть.

Я почти ее не слушаю. Цепочка дрожит на моей коже.

Синяя лошадь грохочет копытами. Это ржание или крик?

Глава 21

Я разглядываю ложбинку меж грудей двадцатилетней девушки, которая устанавливает передо мной микрофон. Треугольный вырез на загорелой коже ведет то ли к родинке, то ли к оброненной крошке шоколада.

Она сказала, что ее зовут не Джо, а Жуа, на французский манер, и усадила меня в кресло, вручив запотевшую бутылку воды и мягкие дорогие наушники. Гладкая поверхность стола, за которым будет сидеть Бубба Ганз, похожа на деревянную обшивку роскошного автомобиля. Поверхность пуста, как и его кресло.

Гостевая и хозяйская половины разделены кристально чистой акриловой перегородкой, не доходящей до потолка примерно на треть, – не знаю, сделано это для того, чтобы гости не изрешетили его пулями, или для того, чтобы он их не пристрелил. За столом на небольшой книжкой полке на фотографиях в рамках Бубба в манере Форреста Гампа жмет руки разным историческим личностям. С краю висит семейный портрет.

Мы проведем прямую трансляцию, а также запись для его подкаста. Я пытаюсь дышать глубже – и не могу. Это была очень дурная идея, Бридж. Я задыхаюсь, как будто черная акустическая плитка, которой здесь выложен каждый квадратный дюйм, совершенно не пропускает воздух.

– Бубба специально просит выключать кондиционер, – говорит Жуа, и я замечаю, как по моему лбу стекает струйка пота. – Считает, от этого разговор становится напряженнее. Извините, что он опаздывает. Он вечно опаздывает. Но в других эту черту ненавидит. Две недели назад он урезал мне зарплату, а я всего-то зависла в пробке за разбитым восемнадцатиколесным тягачом. Жизнь его сотрудников упростилась бы, если бы он не настаивал на аренде этажа в центре, в небоскребе «Даллас». Вести шоу можно откуда угодно. Но ему нравится иметь престижный адрес: «Фаунтин-плейс». Да и качество звука тут потрясающее. – Она пожимает плечами. – Не такой уж он жуткий тип. Ладно, иногда именно такой. Но даже если бы он урезал мне зарплату дважды в месяц, для выпускницы филологического факультета по специальности «английская литература» я все равно зарабатывала бы неприлично много.

Жуа поправляет прядь моих волос, которая мешает микрофону.

– А знаете, для ученой вы симпатичная. Ну, то есть просто симпатичная. Хорошенькая, без всяких оговорок. – Она колеблется. – Иногда с Буббой это помогает. Если вы хорошенькая.

– Еще советы будут? – спрашиваю я резко. – Могу я рассчитывать, что он будет придерживаться договоренностей, которые мы обсудили по электронной почте?

– Советы? Насчет Буббы? Сколько угодно. Не выводите его из себя. Не переходите на личности. Он на этом собаку съел. Про любые договоренности можете забыть. Если сумеете, сделайте ему пару комплиментов. Играйте на его самолюбии. Хотя это может выйти вам боком.

– Это вы собирали обо мне информацию? – спрашиваю я напрямик. – Вы сочиняли эту ложь?

Жуа возится напротив меня, регулируя высоту микрофона Буббы.

– А там было много лжи?

– Гордитесь собой? – не отстаю я от нее. – Сейчас, когда мы пообщались живьем? Когда вы увидели, что я такой же человек, как и вы?

– Хочу сказать вам то, что говорю каждому, кто садится в это кресло. Бубба не станет разводить церемоний. Никаких прелюдий. Он нажмет вон на ту красную кнопку и обрушится на вас сверху, как немецкий пикировщик. Я проработала с ним полгода, но сомневаюсь, что он знает, с чего начнет разговор, когда откроет рот. Повторюсь, ничего личного.

Бубба Ганз прибывает десять минут спустя, допивая бутылку зеленой комбучи, в футболке «Зажги с Буббой Ганзом» поверх линялых джинсов. Он худее, чем я ожидала, очень загорелый, в сандалиях «Тева» с голыми пальцами, словно только что с тропического острова. Я наблюдаю, как он включает единственный вентилятор в комнате, направленный прямо на него. До половины шестого, запланированного начала передачи, остается полминуты.

Меня он не замечает до того, как, откинувшись на спинку кресла и внезапно оживившись, не нажимает красную кнопку. Лицо мгновенно превращается в бульдожий оскал. Я начинаю нащупывать свое обычное успокоительное, что-нибудь острое, уколоть палец, даже если знаю, что в кармане пусто. Заколку для волос, принадлежавшую Лиззи, я оставила на полочке в ванной. Сказала себе, что костыли мне ни к чему.

– Привет, ребята, – начинает Бубба Ганз. – Я растягиваю слова, как батрак с ранчо, получивший тепловой удар, потому что на улице чертовски жарко. А скоро и у нас в студии начнется жара. Сегодня в прямом эфире весьма специфический гость, Вивиан Роуз Буше, астрофизик-экстрасенс, которая с лютой яростью взялась за дело Лиззи Соломон, девочки, пропавшей десять лет назад из викторианского особняка ужасов в районе Фэрмаунт в Форт-Уэрте. Мисс… простите, доктор Буше ограничивает меня тремя вопросами по этому делу – как она утверждает, так условлено между ней и полицией, – и я приберегу их к финалу. Впрочем, мы найдем чем заняться, и скучно вам не будет. Впервые нам удалось заманить в эту студию экстрасенса, астрофизика и охотницу за инопланетянами с гарвардским образованием – черт, возможно, второй такой просто нет на свете! Но начнем мы с одной из моих любимых тем: космических теорий заговора. Поведайте людям, верите ли вы в них, доктор Буше?

– В инопланетян? – заикаюсь я. – Или в космические заговоры?

– Полагаю, вы согласитесь, доктор Буше, что частично они пересекаются. Давайте начнем с чего-нибудь основополагающего. Как вы думаете, мы высаживались на Луну?

– Я не думаю, я знаю, что высаживались.

– Как вы считаете, способно ли НАСА солгать американскому народу?

Мое сердце выскакивает из груди, а шелковая рубашка трепещет, словно алая бабочка. При чем тут НАСА?

Какой самый показательный пример я могу привести? И должна ли? У обсерватории с НАСА действующий контракт. Где-то там, далеко, моя начальница прибавляет громкость.

– Я вижу, Буше, мой вопрос заставил вас понервничать.

Я наклоняюсь к микрофону:

– Сегодня мы знаем, что вероятность катастрофического сценария с первым запущенным шаттлом была пятьдесят на пятьдесят. С такой вероятностью героические астронавты Джон Янг и Роберт Криппен могли погибнуть. Однако в то время у НАСА не было точных данных. Тем не менее они объявили Конгрессу и всему миру, что шансы гибели астронавтов составляют один на миллион. Если бы НАСА сообщило миру о своей неуверенности, возможно, первый шаттл никогда бы не стартовал.

Звучит скучно и монотонно, словно я делаю доклад на конференции по физике. Не знаю, хорошо это или плохо для моего интервью.

– Значит, вы считаете, у правительства есть правомерные основания, чтобы регулярно лгать своему народу?

Прокол. Произвольное утверждение.

– Такого я не говорила. Просто ответила на ваш вопрос подходящим примером.

– Небеса над нами действительно такие, как рассказывала мне сестра Мария Серафина во втором классе?

– Я не совсем поняла вопрос. Вы спрашиваете, сидят ли на облаках крылатые ангелы? – Я не пытаюсь изгнать из голоса недоверие. – Разумеется, ренессансные облачные города – это иллюзия. Как и мирное звездное небо Ван Гога. Открытый космос – причудливое, голодное, мрачное-премрачное место.

– Стало быть, в Бога вы не верите. Есть лишь большое, жирное, черное ничто. Впрочем, большинство ученых не верит в Бога.

– Это заблуждение, будто большинство ученых не верит в Бога, – огрызаюсь я. – Многие из тех, кого знаю я, верят. Мы постоянно задаемся вопросом: каким образом Господь создал все это? Я всего лишь заметила, что рай не похож на картины ренессансных художников.

– А что для вас рай и ад, доктор?

Я перевожу дыхание, размышляя, насколько откровенной хочу быть.

– Рай – это когда мы сами выбираем свою мудрость. В один прекрасный день носиться среди звезд, назавтра – ехать на атомах водяных молекул по осмотическим нитям к лепестку орхидеи.

– А как насчет ада?

– Ад – это отсутствие разума. Для меня это быть амебой без мозга.

– Хорошо. Если не возражаете, давайте пока оставим ренессансных ангелов и обустройство внутри орхидей. Ходят слухи, что вы преследуете инопланетную жизнь в темных небесах южного и западного Техаса, используя для этого дарованную вам Богом телепатию.

Он выставляет меня чокнутой.

– Ты сам сказал, Боб. Никто, кроме тебя.

Эти четыре сказанных в сердцах слова – отнюдь не скучных и монотонных – заставляют слушателей понять, что я презираю их гуру. Что он меня бесит. Нехорошо.

Факты, Вив, факты.

Я резко откашливаюсь, что, вероятно, звучит через микрофон, как скрежет бензопилы.

– У нас есть единственная точка измерения – наше собственное существование, – дабы предположить, что в наблюдаемой Вселенной существует нечто похожее. И уравнение Дрейка, и парадокс Ферми объясняют математически, почему до сих пор мы не встретили инопланетян, но они полагались только на предположения, основанные на существовании разумной жизни на Земле. Одно из предположений заключается в том, что, вероятно, мы недостаточно важны или интересны, чтобы нас посещать. А возможно, мы – великолепный сапфир, который вращается в полном одиночестве. Да и черт c ним.

– Наш славный доктор упомянула черта. Призналась, что переживает экзистенциальный кризис. Думаю, до чего-нибудь мы договоримся. Ну же, доктор, смелее. Даже Конгресс официально расследует случаи посещения инопланетянами. И вы не можете отрицать, что два богатейших человека в мире ведут на них охоту, используя в качестве базы Техас. Почему Маск решил купить захолустный приграничный городишко Бока-Чика для расширения своей огромной компании «Спейс-Икс» и запусков гигантской ракеты «Старшип»? Почему Джефф Безос построил площадку для запуска неподалеку от Ван-Хорна? А я вам скажу почему. Это захолустье, где никто, черт возьми, не увидит, чем они занимаются в штате, который верит, что у вас, черт возьми, есть право беспрепятственно вести собственный бизнес. Эти двое работают от имени правительства? Черт, они что, решили колонизировать Техас неизвестным инопланетным видом? И чтобы придать своим делишкам убедительности, используют вас, помешанного на космосе экстрасенса с крутой научной степенью?

– Илон Маск видит будущее цивилизации на других планетах, – сухо замечаю я. – Джефф Безос хочет переместить промышленность в космос, чтобы не разрушать нашу планету.

Я разорвала клочок бумаги со списком вопросов, который сжимала в ладони. Мне не удалось пока озвучить ни один из них. Я не объект этого интервью, а канал для безумных идей Буббы. Он забрасывает в воду множество крючков, надеясь оседлать акулу. Я почти, почти жалею, что не позволила ему начать с Лиззи.

Я спрашиваю себя, не выложить ли ему подробности моих реальных исследований, или это прямой путь к саморазрушению? Горло пересохло. Как в пустыне. Мне трудно удержаться, чтобы не прокашляться. Я справлюсь.

– Бока-Чика – очень удобное место для запуска, – хриплю я. – Он находится на самом юге, и можно использовать вращение Земли для вывода ракет на орбиту. Поэтому Маск его выбрал.

– Хороший, научно обоснованный ответ, но он не вполне объясняет совпадения или факторы страха, возникшего с тех пор, как эти чокнутые миллиардеры перебрались в техасскую глубинку управлять секретными базами. Я пытаюсь понять, связан ли их интерес к этому месту с таинственными огнями в пустыне неподалеку от Марфы. Мы веками гадали, что это за херня. Инопланетяне уже здесь, не так ли? А Биг-Бенд – настоящая «Зона пятьдесят один»? Давайте, доктор Буше, поведайте правду здесь и сейчас.

Я в ярости наклоняюсь к микрофону:

– Вы не можете… не можете просто так бросаться обвинениями. Мои исследования – это кропотливая, часто монотонная работа по поиску необъяснимого света среди звезд. Я понимаю, что это не повышает рекламной привлекательности вашего шоу. То ли дело чокаться бокалами «Маргариты» с инопланетянами в пустыне.

– Все, что я делаю, посвящено необъяснимому, – рявкает он в ответ. – Я всегда говорю то, что никто не осмеливается. Беру пример с одной из самых легендарных техасских журналисток, упокой Господь ее заблудшую политическую душу. Молли Айвинс[31] жила и умерла под девизом: «У Молли Айвинс кишка тонка? Посмотрим!» Я сказал бы, что мы похожи, пытаемся докопаться до истины любыми доступными способами.

Я подумываю о том, чтобы сорвать наушники. Хлопнуть дверью. Именно этого он и добивается – эффектной картинки на всех айпадах и мобильниках.

Я наклоняюсь к микрофону.

– Вы не можете равнять себя с Молли Айвинс, – замечаю я холодно. – Или ставить знак равенства между Илоном Маском и Джеффом Безосом, если вести речь о межпланетных путешествиях. Что бы вы ни думали об Илоне Маске, он нанял лучших ученых и инженеров. Он не боится потерпеть неудачу, раз за разом взрывая последние разработки. Его компания планирует полеты в далекий космос с целью его освоения. Джефф Безос организует развлекательные полеты для туристов. Вроде вашего шоу. Карнавальные представления.

Я прерывисто вздыхаю. По телефону Бридж дала мне три совета, которых мне следует придерживаться после того, как выйду из дома.

Вести себя как ученый. Не терять контроля над интервью. Заставить его защищаться.

Первый из трех.

– До сих пор это было забавно, – сообщает своим слушателям Бубба Ганз. – Доктору Буше не помешала бы рекламная пауза, а мне хлебнуть пивка. Народ, через две минуты случится то, чего вы так долго ждали: бескомпромиссное интервью с экстрасенсом, которая смотрит на звезды, чтобы найти могилу легендарной Лиззи Соломон! Заслуживает ли доверия доктор Вивиан Буше? Или мы имеем дело со спятившей астрологиней, пережившей в детстве убийство, совершенное в ее доме? Делитесь в «Твиттере» тем, что знаете!

Мозг раскалывается, кружится, как от удара хлыстом. Наверняка такие же чувства испытывают слушатели. Я оказалась не готова к его фирменной эфирной шизофрении. Может быть, другого и не следовало ожидать.

В наушниках внезапно включается реклама онлайн-курса по щекотанию форели. Всего за 19 долларов 99 центов я могу научиться ловить форель, пальцами растирая ей брюшко и вводя в транс.

Бубба Ганз уже встал с кресла и вышел за дверь. Никакой милой болтовни.

Две минуты. У меня есть две минуты, чтобы собраться с мыслями.

Глава 22

Бубба Ганз откидывается на спинку кресла, а я все еще изучаю свой список. Он посасывает из бутылочки розовую суспензию – желудочную микстуру «Пепто-Бисмол», а вовсе не пиво.

Его указательный палец давит на кнопку. Шрам в виде полумесяца рядом с большим пальцем начинает пульсировать, напоминая о змеином укусе, как будто это случилось только что, а не четырнадцать лет назад. Пульсирует и белая полоса вдоль правой икры, оставленная крылом синего «мустанга». Два шрама, две татуировки в память о людях, которых я люблю больше всего на свете. Одна для Бридж, другая для Майка.

– Второй раунд, ребята, – гремит Бубба Ганз. – Вы отлично потрудились в «Твиттере». Я в шоке, у скольких парней был стояк при виде школьных физичек. Наша звездная девушка тоже держится довольно непринужденно. Миф о чопорных училках развеян. Прежде чем у меня возникнут проблемы с моей гостьей, у которой на лице написано дело о харрасменте в Верховном суде, переключимся на пряничную девочку, Лиззи Соломон, ребенка, который заслуживает правды. Если вы что-то знаете о деле Лиззи Соломон, если вы и есть Лиззи Соломон, для вас мы опубликовали в «Твиттере» номер специальной телефонной линии, которая будет открыта после окончания шоу с семи до девяти. Доктор Буше, я хотел бы начать эту тему с вашей родословной. Ваша мать, жительница Форт-Уэрта, называла себя экстрасенсом?

– Да. У нее было много клиентов. Постоянных и преданных.

Последние два слова лишние. Я обороняюсь. Уже. Ощущаю себя, словно на свидетельском месте в суде.

– Астерия Буше – ненастоящее имя?

– Да. Я предпочла бы, чтобы вы не упоминали ее настоящего имени. Ради приватности. Она недавно… скончалась.

В голове всплывает ужасная картина: стервятники Буббы Ганза выкапывают и рвут на части мамино тело. Свежая могила все еще покрыта красной землей, что делает ее заметной мишенью.

– Примите мои искренние соболезнования. Моя команда изучает общедоступные документы, и ознакомиться с ними волен каждый. Однако из уважения к вам я не буду говорить об этом в прямом эфире. Итак, давайте углубимся в ваше прошлое. Когда вы были ребенком, вы, ваши мать и сестра – Бриджит, верно? – жили в арендованном доме на Голубом хребте, где было найдено тело женщины, пропавшей без вести. Ваша мать утверждала, что тело обнаружили благодаря ее экстрасенсорным способностям. А теперь вы, потомственный экстрасенс, заявляете, что готовы повторить этот трюк с Лиззи Соломон.

– Я ничего подобного не заявляю. И я не называю себя экстрасенсом. Это одна из причин, по которой я согласилась прийти на ваше шоу. Чтобы прояснить эту тонкость.

– Как интересно. Тогда почему к вам обратилась полиция Форт-Уэрта? И почему вы согласились им помочь? Позвольте мне перефразировать, потому что я не хочу использовать три вопроса, которые мне разрешили задать по делу Лиззи. Вы когда-нибудь предсказывали то, что помогло спасти чью-нибудь жизнь? Не медлите с ответом. Напоминаю, мы используем общедоступные документы.

– Я была ребенком. И я оттолкнула одного мальчика из-под колес автомобиля. Тот случай попал в газеты.

– Это был синий «мустанг», верно? И вы заранее предупреждали того мальчика, чтобы он остерегался синей лошади? Умно. А затем мальчик вырос и стал полицейским, который и привлек вас к расследованию дела Лиззи Соломон. А еще его имя Майк Романо, и он женат на вашей сестре? Чтобы внести ясность, это все был один вопрос, и у меня еще остались мои три. Майк Романо, похоже, верит в ваши способности. Он определенно подпал под ваши чары. Вам когда-нибудь прописывали препараты от шизофрении и биполярного расстройства?

Выстрел исподтишка.

– А вам? – выдыхаю я.

– Туше, доктор Буше. Туше. Я полчаса ждал возможности срифмовать, но вы не давали мне повода. Ваша мать подстроила инцидент с синим «мустангом» ради славы? Денег? Чтобы привлечь клиентов? Использовала вас, собственного ребенка? Не бойтесь, я знаю, что такое выяснять запутанные отношения с умершими матерями. А вот и мой первый официальный вопрос: вы спали с кем-нибудь из копов, расследующих это дело? В полицейском участке ходят слухи.

– Что? – Я впадаю в панику. Это все, что надо было услышать Бридж. – Разумеется, нет.

– Вы знаете, где сейчас Лиззи Соломон? Если да, можете ли вы поделиться этим со слушателями?

– Нет. Еще нет.

Взвешивай. Каждое. Слово.

– Вы видите умерших? Например, Лиззи? Ребята, посмотрели бы вы на ее лицо! Я бы сказал, что это твердое «да».

Бубба Ганз даже не смотрит на меня. Он возится с чем-то под столом, не сводя глаз с электронных часов.

– И последний вопрос, – гремит он. – Может быть, это рекламный ход со стороны копов, которые не в состоянии найти тело Лиззи вот уже добрый десяток лет? Может быть, они просто не могут закончить расследование самого громкого дела о пропаже ребенка в истории города? Четвертый вопрос риторический. А может быть, уже пятый, какая разница.

– Хотите, я вам погадаю?

Мои шрамы вопят.

– Что?

– Я многое про вас знаю. Например, что на вас подавали в суд четыреста двадцать шесть компаний и частных лиц. Постойте, постойте, пятьсот двадцать шесть. Были ли среди этих обвинений клевета, харрассмент, взятки и уклонение от уплаты налогов? Объясняла ли защита ваше поведение, по крайней мере, в тридцати случаях «временным психическим расстройством»? Правда ли, что пастор Первой баптистской церкви Холи-Рок попросил вашу семью не приходить на службу после того, как вы в своем подкасте сказали, что, по вашему мнению, это нормально, когда «у женщин встает на Иисуса»? А правда ли то, что главы техасских отделений Республиканской и Либертарианской партий официально проголосовали за то, чтобы исключить вас из их избирательных списков? Нет-нет, постойте. Мне не нужно никаких разрешений. Это публичный документ. Как вам удалось уговорить судебных клерков использовать в определенных делах только ваши инициалы? К чему эти тайны? Вы близки к банкротству? К разводу? Я исчерпала свой запас вопросов?

Бубба Ганз, кажется, забыл, что он у руля, что может заткнуть меня, нажав всего одну кнопку. Как будто я растираю ему брюшко, как той форели, вводя в транс. Внезапно он приходит в себя и бросается к микрофону.

– Именно таких нападок я и ждал от выпускницы Гарварда! Она обрушивает на нас всю эту научную галиматью, словно бейсболист Педро Мартинес, ставший телеведущим. Вивиан Буше является ярким представителем величайшего зла всех времен – элитного подполья, занятого тем, чтобы утаивать правду. Идет ли речь об усилиях Илона Маска заманить сюда инопланетян и калифорнийцев, чтобы захватили наш благословенный Богом Техас, или о полиции, которая отвлекает людей от своей некомпетентности, подсовывая нам экстрасенса. Буббаганзеры, такого я бы точно не смог придумать. Точнее, смог бы, но вышло бы не так гладко. Вот вопрос, с которым все вы должны сегодня улечься в постель. Откуда Вивви Буше, тесно связанная со лжецами из НАСА и местной полицией, внезапно возникла на нашей орбите? И что теперь с ней делать?

Стремительное возвращение в игру. Быстрый мяч летит прямо мне в голову. Он завершает бросок широкой ухмылкой. Я не могу разобрать большую часть его заключительной тирады из-за шума адреналина в ушах.

Я выложила все семь своих тезисов, большинству из которых обязана Бридж, но прямо на месте добавила пару своих. Возможно, интуитивно. Трудно сказать, в голове шумит мощный поток. С чего я возомнила, будто сумею свергнуть тирана и лжеца с его кафедры? Выходит, теперь моя сестра и любимый племянник на линии огня?

Мертвая тишина в наушниках. Я медленно их снимаю.

Впервые Бубба Ганз смотрит на меня сквозь разделяющий нас барьер, без улыбки, как будто я внезапно стала видимым сгустком атомов.

Он встает и лениво потягивается, как в рекламе завтраков. Футболка приподнимается над поясом джинсов. Проблеск бледной, как у крысиной змеи, кожи на животе.

Я прекрасно понимаю, что он делает. Хочет, чтобы я увидела рукоятку его пистолета.

Глава 23

Я остаюсь сидеть в кресле после того, как Бубба Ганз покидает студию. Его молчание абсолютно и не менее убедительно, чем его тирады.

Надеюсь, в его планах побыстрее спуститься на лифте этого архитектурного бриллианта из стекла – фасада выстроенного им лживого дома.

Я открываю дверь в приемную, где Жуа сидит за стойкой администратора, и слышу крики. Приоткрываю дверь еще на дюйм. Видеть отсюда я никого не могу.

– Где, черт возьми, ты шлялась? – Бубба Ганз еле сдерживается.

– Клянусь, я была здесь все время, пока записывалось шоу, – нервно отвечает Жуа. – А после быстро сбегала в туалет.

– Слава богу, значит ты держала руку на пульсе, – саркастически протягивает Бубба. – Кто, черт подери, дал нам наводку на Буше и дело Лиззи Соломон?

– Это был анонимный звонок, сэр. Мы всегда ими пользуемся.

– Оправдываешься? Ты же понимаешь, что это была подстава? Я плачу тебе, как проститутке в Вегасе, чтобы такое предотвращать.

– Когда я поняла, что вы ее не отключаете, я сразу поставила рекламу, – выпаливает Жуа. – Сразу после той фразы… про Иисуса. Я просмотрела ваш «Твиттер», когда была в дамской комнате в дальней части коридора. Никто и ухом не повел из-за того, что она сказала. Всего несколько сообщений. Половина людей пишет про Лиззи Соломон, другая – про рай, визиты НЛО, лженауку, собственные экстрасенсорные способности, нелюбовь к Калифорнии, ловлю сома голыми руками – кажется, это что-то вроде щекотания форели, но опаснее. Больше шансов быть укушенным или утонуть. Кто-то рассуждает о том, насколько умны больные аутизмом. Ну, вы понимаете, потому что у Маска расстройство аутического спектра. И про то, что Марк Цукерберг инопланетянин. В последнее время об этом много судачат.

Жуа тараторит, словно зачитывает в уме список.

– Мужчина или женщина?

– Сэр?

– Кто дал наводку? Мужчина или женщина?

– Женщина. Я сама приняла информацию.

– У тебя и номер сохранился?

– Где-то в телефоне. Я веду список.

– Найди его. Если не найдешь, завтра на работу можешь не выходить. Насколько нам известно, звонила сама Вивви Буше. Слей в сеть ее адрес и настоящее имя ее матери. Дам им понять, что она тусуется не с какими-то местными копами из клуба «Одной мили», а состоит в клубе трехсот шестидесяти трех миль и катается на Илоне Маске и Джеффе Безосе, как на пони, в их космических ракетах[32]. Я хочу, чтобы ее грант отменили. К утру она должна превратиться в сияющий символ всего, что ненавидят мои слушатели. Элитизм, ловля научных открытий в мутной воде, тайны сильных мира сего, мир, построенный так, чтобы люди не высовывали носа из своих муравейников. Ты меня поняла? Каждый час пишешь о ней в «Твиттере». Всю ночь до утра.

– А кто будет дежурить на горячей линии? – робко интересуется Жуа. – Колтон подхватил грипп. Элиза на свадьбе сестры. Осталась только я. На эту ночь я – вся ваша команда.

Бубба Ганз не подает голоса.

– Я про горячую линию, которую вы просили организовать по делу Лиззи Соломон, – шепчет Жуа.

– Я знаю, о чем ты. Это твои проблемы.

Резкий хлопок эхом отдается в маленьком помещении. Бубба Ганз шлепает рукой по столу или по щеке Жуа?

У меня тоже есть пистолет. Я распахиваю дверь в то мгновение, когда Бубба Ганз захлопывает за собой дверь в коридор. Жуа издает громкие невнятные всхлипы, которые давно сдерживала. Уткнулась головой в стол, плечи трясутся. Я в двух футах от нее, когда она резко выпрямляется, как будто у нее есть встроенный датчик движения.

– Вы были слишком хороши. – Жуа шмыгает носом. – Но не думаю, что вам понравятся последствия.

– Он вас ударил?

– В смысле, физически? – Она фыркает, вытирая сопли с верхней губы. – Не в его стиле. Он умеет ранить словами. Нет, правда, я в порядке. – Она снова проводит пальцем под носом. – За полгода меня чуть не увольняли большее число раз, чем я успевала накрасить ресницы. Что к лучшему, иначе я ходила бы с таким видом, будто он и вправду меня поколачивает.

Я киваю, но не двигаюсь с места.

– Нет, правда, я в вашей защите не нуждаюсь. – В голосе Жуа слышится раздражение. – Я благодарна, но вам лучше уйти. В квартале отсюда есть хороший мартини-бар. Похоже, вам не помешает туда заглянуть. – Она многозначительно смотрит на дверь. – Почему вы не уходите?

Краснота вокруг ее глаз уже спадает.

– Что вам от меня нужно?

– Я хочу подежурить на вашей горячей линии, – заявляю я, – пока вы будете уничтожать меня в «Твиттере».

Жуа потребовалось полминуты, чтобы оценить преимущества сделки. Я помогала ей сохранить работу. Самой сидеть на телефоне из-за нехватки людей ей уже не придется. К тому же приятно насолить мужчине, который считает, что ради него она будет безвылазно торчать на рабочем месте, боясь выскочить в туалет.

– Только не делайте ошибку, воображая, что он тупой. – Жуа передвигает стопку бумаг и шесть пустых стаканчиков из «Старбакса» на второй стол, устраивая для меня рабочее место. – У него два образования: по политологии и мировой истории, он всю жизнь изучает экзистенциальные мотивации и то, почему люди верят в заговоры. Потребность в иллюзии власти и контроле над миром, над которым мы не властны. Естественный человеческий инстинкт – никому не доверять. Поэтому нас не сожрали ни динозавры, ни львы, ни инопланетяне из Стонхенджа. Бубба использует это по максимуму.

Она отодвигает ноутбук коллеги к краю стола, где уже стоят чашки. Крышку покрывают наклейки: «Меган Маркл – робот», «Земля еще более плоская, чем грудь у моей сестры», «Вакцины убьют меня раньше, чем мой велотренажер».

Жуа украдкой следит за мной, когда я их читаю.

– Колтон, мой помощник, немного переусердствовал, доказывая преданность Буббе. А еще он каждый день приходит в футболке с новой надписью.

– Моя любимая теория заговора, – сообщаю я, – заключается в том, что Стэнли Кубрика наняли инсценировать для телевидения высадку на Луну, но он оказался таким перфекционистом, что настоял на натурных съемках.

Жуа закатывает глаза:

– Ха, я даже не знаю, кто такой Стэнли Кубрик. Моя любимая теория заговора состоит в том, что все наладится.

Я наблюдаю, как она подключает многоканальный телефон и распутывает провод, который, по-моему, является незаконным записывающим устройством.

– Хотите не на шутку разозлить Буббу Ганза на шоу? Назовите его Бёртуислом. Когда он успокоится и увидит рейтинги, он начнет травить вас, готовясь к новой схватке.

– Бёрт?..

– Бубба Ганз, он же Боб Смит, на самом деле Уильям Мэрион Бёртуисл. Его отец был оксфордским профессором философии. Мать – балериной родом из Америки. Они едва успели пожениться, как она увезла Буббу обратно в Лос-Анджелес. Он метался между университетом Южной Калифорнии и Кембриджем. Бубба платит несколько миллионов в год, чтобы эта информация не попадала в топ поисковой выдачи «Гугла». Казалось бы, это невозможно, но это так.

Я вспоминаю записи Бридж. На полях она нацарапала «Англия» с вопросительным знаком.

– Не смотрите так удивленно, – говорит Жуа. – Меня наняли за хакерские таланты, а не за красивые глазки.

Я не сильно удивлена. Ни ее познаниями, ни тем, что у Буббы нет ни капли техасской крови. Я-то предполагала хоть немного южной ДНК. Странно, что Жуа мне доверяет. И у нее сейчас такой вид, будто она еще не закончила.

– Хотите знать, почему он сбежал? – спрашивает Жуа. – Не потому, что унизил меня. Просто он опоздал на еженедельный ночной тренинг по техасскому произношению. Почему я говорю «тренинг»? Хорошенькая малышка, его тренер, еще и чирлидерша «Далласских ковбоев». Особенно усердно она разрабатывает его «а-а-а» и «о-о-о». Если понимаете, о чем я.

– Его акцент показался мне несколько… преувеличенным. Не полной фальшивкой.

– Это такая же фальшивка, как акцент Молли Айвинс, – парирует Жуа. – Еще одна калифорнийская девушка. Поступила в массачусетский колледж Смит, училась в Париже. Сколько техасских либералов об этом знают? На таком уровне политического дискурса – не важно, с какой вы стороны, – главным становится перформанс. Экстрасенс вроде вас должен это понимать. Айвинс знала, как заставить свой голос звучать громче голосов старых добрых техасских парней, и это не про географию, скорее про идентичность.

– Ты удивляешь меня, Жуа. Своим глубинным пониманием нашей патологической культуры.

– Не уверена, стоит ли мне на это обижаться. Вы же экстрасенс, зачем вам тренировать ваше глубинное понимание, дежуря на нашей горячей линии? Впрочем, не важно. Сделайте мне одолжение и потренируйте вашу протяжку. Наши слушатели, особенно деревенские, считают, что их идентичность требует растягивать слоги. Они расскажут больше, если будут вам доверять. Многие молодые сегодня превзошли в этом своих родителей. Они аудитория Буббы. А что до моей идентичности, то я училась в Брауновском университете. Я плоть от плоти Лиги плюща, детка. Как я уже говорила, думать, будто все сторонники теорий заговора – неучи, большая, большая ошибка. Будто это сплошные реднеки, участвующие в гонках тележек из «Уолмарта» или сидящие на чердаках в ковбойских шляпах из фольги. Это неравнодушные люди, которых переполняет гнев из-за того, как сложилась их жизнь. В наши дни это распространилось на чертову уйму территорий.

– Я никогда не считала сторонников теорий заговора тупыми, просто некоторым их них не хватает любопытства, чтобы докопаться до истины. Кажется, вы специализировались на английской литературе?

– Литература и женский вопрос. А еще компьютерный хакинг для поддержания штанов.

– А сюда-то вас как занесло?

– Если б я знала. Моя мама умерла бы на месте, узнай она, что я работаю на Буббу Ганза. Она считает, что после окончания университета я ищу себя, стажируясь в «Техасской коалиции за отмену смертной казни».

Она отодвигает для меня стул:

– Все готово.

Смотрит на часы:

– Пока вы разговариваете, на удержании будет пять звонков, слушающих «Боже, храни Техас» и «Я все еще верен себе» Джонни Кэша в исполнении Буббы Ганза, который таким способом пытается подбодрить абонентов. После того как в очереди соберется пять звонков, остальные начнут переключаться на голосовую почту. Так что постарайтесь. Голосовую почту всегда приходится разгребать мне, потому что Бубба настаивает, чтобы я перезвонила всем, кто оставил номер.

Жуа достает из кармана телефон:

– Хорошо. Ваше время исполнить обещание. О чем таком мне твитнуть, на уровне Глубокой Глотки[33], чтобы сохранить работу?

Глава 24

Жуа сидит за столом и тычет пальцем в экран, повествуя в «Твиттере» о моей жизни. Интересно, воспользуется ли она тем, что узнала от меня, или просто что-нибудь сочинит, если хватит совести? На линии седьмой звонок. Женщина, тридцать лет прожившая в двух кварталах от викторианского особняка, где пропала Лиззи, напугана призраком девочки, который плавает в бассейне у нее на заднем дворе.

По ее словам, Лиззи смотрит на луну и монотонно насвистывает одну ноту, заставляя цикад умолкнуть. Иногда голова Лиззи превращается в кошачью мордочку, хотя всем известно, что кошки не плавают. Голос у женщины дрожит.

Я чувствую, как десятки звонков переключаются на голосовую почту, пока я молча размышляю, что женщина, которая видит посвистывающий кошачий призрак Лиззи Соломон, определенно сошла с ума, хотя я повидала и не такое. По крайней мере, я начинаю понимать, почему люди, помимо Буббы Ганза, интересуются, не принимаю ли я лекарства.

– И напоследок, какого цвета была кошачья мордочка? – Мне хочется проявить уважение.

Мне ее жалко. Я уже написала «черной», но женщина удивляет меня своим «рыжей в полоску». Я послушно записываю, следуя пожеланиям Жуа, чтобы она могла просмотреть записи и переслушать что-нибудь «значимое», иными словами – достаточно вопиющее, чтобы написать об этом в «Твиттере» и повысить просмотры. У меня нет намерения давать Жуа реальные зацепки, которые могут привести к Лиззи, и я сомневаюсь, что она станет переслушивать каждую запись, чтобы меня проверить. А значит, я могу делать что хочу.

Прав был Майк, когда говорил, что принимать звонки на горячей линии о пропавших без вести – все равно что заглядывать в каждую уединенную комнату мотеля в аду.

Я перевожу взгляд на Жуа, когда абонент номер восемь уверяет меня, что некая женщина – действующий независимый конгрессмен – консультировалась с Астерией Буше и именно поэтому ее избрали. Знаю я эту женщину, переизбравшуюся на четвертый срок. Когда я училась в старших классах, она дважды заходила к нам «на чай» в бейсболке «Янкиз», надвинутой на глаза, и со старой Библией своей матери.

Абонент номер 21 – сюрприз, причем неприятный. Миссис Уиплок с Голубого хребта, бывшая математичка моей сестры, имя нарицательное в доме Буше. Вроде «типичной Уиплок».

– Все думают, что чудачкой была только Вивви, – язвительно сообщает она. – Но Вивви просто была застенчивой. Я всегда задавалась вопросом: не нарочно ли она ошибается, чтобы не выделяться? Вторая была куда хитрее. Которая Бриджит. Я видела, как она прошла тест за десять минут. Набрала сто плюс двадцать дополнительных баллов. Никто никогда не получал столько ни в одном из моих алгебраических тестов. Я поставила ей «ноль» за списывание. Однажды я видела, как она что-то шепнула на ухо мальчику, похвалившему ее большую грудь, которую она умела выставлять напоказ уже в двенадцать. Я думаю, шептала она проклятия, которые доходили ему до печенок. Этот мальчик целый месяц не посещал школу, а когда вернулся, охромел. Он был нашей надеждой, лучшим квортербеком в городе, участвовал в чемпионате штата. Но нашим надеждам не суждено было сбыться.

– Завтра у вас начнут выпадать волосы, – шиплю я. – Спасибо, что позвонили на горячую линию Буббы Ганза, и да храни вас Господь.

Еще двадцать звонков. Сорок. Я сбиваюсь со счета.

Кто-то уверен, что видел Лиззи, но она была или старше, или моложе настоящей. Кто-то сообщает, что именно думает о Билле Гейтсе, Билле Маре[34], подписке «Амазон-Прайм», копах, обо мне. Кое с чем я даже согласна.

Находится самопровозглашенный экстрасенс, который обещает за пятьсот долларов и за двадцать минут в эфире раскрыть имя убийцы Лиззи и место ее могилы в Колорадо. И человек, который до сих пор задается вопросом, обшарили ли копы пальцами каждую деталь обшивки в поисках тайной комнаты, где, как он уверен, лежат ее останки.

Я перевожу взгляд на окно, разум устремляется к башенке. Я чувствую, как стою на вершине той, что сделана из стекла. Фонтаны далеко внизу подо мной светятся, как крохотные огоньки.

Я поднимаю глаза на большие настенные часы. Профиль Джона Кеннеди в черно-белой гамме. Синюшный нос указывает на девятку, а красное пулевое отверстие в виске – на двенадцать. Осталось пятнадцать минут, и за последний час мне нечем похвастаться.

19:58.

В этот момент раздается последний сигнал. Я даю ему позвонить три раза.

Большая стрелка движется к 19:59.

Могу и не отвечать.

– Добро пожаловать на горячую линию шоу Буббы Ганза. – Мой голос охрип. И возможно, звучит скептически.

– При… вет.

Голос тихий. Юный. Может быть, она плакала.

– Спасибо, что позвонили, – отвечаю я чуть мягче.

– Я думаю, что, возможно, я… Лиззи.

Она уже четвертая за сегодня, хотя предыдущие звучали куда настойчивей. Но впервые мои шрамы начинают ныть.

– Что заставляет вас думать, что вы Лиззи?

– Я не похожа ни на кого в моей семье, – рассеянно произносит она. – У меня такие же волосы, такие же глаза, как у пропавшей девочки. Я видела ее фото в интернете.

На часах 20:02. Жуа запирает дверь в студию, жестами показывая мне, что пора закругляться. Она жестикулирует так драматично, что я задаюсь вопросом, не решил ли Бубба Ганз вернуться?

– Это единственная причина? – Я отворачиваюсь и понижаю голос. – То, что ты на нее похожа?

– Нет.

– Тебе придется поторопиться. Горячая линия уже закрыта. – Я поднимаю глаза и вижу, что Жуа начинает выключать в офисе свет. – Нас могут разъединить.

За последний час я испробовала все акценты, чтобы звучать максимально непохоже на себя. Теперь я говорю своим обычным голосом, и этот голос довольно настойчив.

– Я нашла конверт в шкафу у сестры. Она копировала статьи из интернета. И кое-что с сайта по генеалогии.

Передо мной вспыхивает заголовок таблоида, как будто он вывалился из конверта на том конце провода и лег на стол передо мной.

Я начинаю что-то вспоминать; может быть, это было в полицейской папке? И что это был за таблоид? «Нью-Йорк дейли ньюс», «Дейли мейл», «Миррор»? Британские таблоиды с радостью схватились за исчезновение Лиззи, потому что покойный архитектор особняка Соломонов был родом из Мейденхеда. Его сын порылся в старом отцовском чемодане и предоставил копам более детальные отрисовки – двойной разворот в «Сан», солидную статью архитектурного критика в «Санди таймс».

– «Неужели мать нанесла Лиззи сорок ударов?»[35] – выдыхаю я заголовок, не задумываясь. Точно не «Таймс».

Проходит пять секунд. Шесть. На другом конце комнаты Жуа большими пальцами набирает сообщения в «Твиттере».

– Вы меня пугаете! – взвизгивает девочка на том конце провода. Определенно подросток, как Лиззи, которой сейчас было бы четырнадцать. – Вы экстрасенс, у которого брал интервью Бубба Ганз? Раньше вы говорили по-другому, а теперь голос стал похож на ее.

– А больше вы ничего не нашли? – настаиваю я.

– Это была плохая идея. И зачем я только позвонила? Может быть, просто хотела сказать это вслух и послушать, как это прозвучит. По-моему, не очень.

Я смотрю на табло. Скрытый номер.

– Как твое имя? Ты из Техаса или из другого штата? – спрашиваю я.

– Я не стану вам отвечать. Не хочу, чтобы моя мама попала в тюрьму. Тогда теоретически там окажутся обе мои мамы.

– Ты спрашивала сестру, почему она хранит вырезки? Спрашивала про результаты анализа ДНК?

Еще одна пауза.

Я качаю головой, глядя на Жуа, которой очень хочется уйти, и она маниакально выключает и снова включает свет, пытаясь привлечь мое внимание.

– Быстро, – шевелит она губами.

Я игнорирую ее и сосредоточиваюсь на трубке.

– Ты слышала вопрос?

Я давлю на нее.

– Наверное, у нее есть причина держать это в секрете. Она разозлится, если узнает, что я рылась в ее вещах. И тогда мама узнает. И папа будет сходить с ума.

Что-то в череде ее оправданий, в ее заминках внезапно заставляет меня заподозрить, что подставляют меня, что кто-то взрослый слушает наш разговор, набирая текст на экране. Или что со мной говорит актриса, у которой был очень, очень хороший тренер по техасскому произношению.

Решайся. Быстро. Прямо сейчас.

– Этот номер перестанет работать, как только мы отключимся, – говорю я быстро. – Никогда больше не звони на горячую линию Буббы Ганза. Я дам тебе свой номер и номер копа, которому я доверяю. Его зовут Майк Романо. Позвони кому-нибудь из нас. Мы тебе поможем. Не привлекая лишнего внимания.

Я тарабаню цифры в тишину.

– Ты все еще здесь?

Срываю наушники, надеясь, что она не отключилась раньше.

Жуа так стремительно гасит верхний свет, что мне приходится нащупывать рюкзак в темноте. Когда я подхожу к двери, ее поведение резко меняется. Откровения закончились.

Она подгоняет меня по коридору, вталкивает в лифт и нажимает кнопку вестибюля с той же маниакальной настойчивостью, с какой включала и выключала свет в офисе. Когда двери начинают закрываться, Жуа протискивается обратно в коридор.

Стучит по своим умным часам «Эппл».

– Пожалуй, спущусь пешком по лестнице. Надо замкнуть круг.

Ее последние слова скользят в щель шириной в два дюйма, прежде чем двери лифта со щелчком закрываются.

– Мне жаль, – произносит она. – У меня не было выбора.

Что бы Жуа ни имела в виду, я чувствую, что это разом правда и ложь.

Я выхожу из здания и перекидываю рюкзак через плечо. Техасская ночь встречает меня невыносимой духотой. Уже после одного квартала пот с меня катится ручьем. Идея оставить машину на городской парковке казалась хорошей, когда улица была залита солнцем и кишела людьми. Я напрасно трачу несколько тревожных минут, оглядывая темные ряды автомобилей в поисках своего «рэнглера» вместо джипа, на котором сюда приехала, – новенький блестящий внедорожник любезно подогнала к дому автомастерская, куда отбуксировали мой автомобиль.

Несколько облачков несутся по небу цвета чугунной сковороды, словно играя в пятнашки. Молодая луна означает, что сегодняшнее дежурство у дома Майка отменяется. Сидя в джипе с закрытыми дверцами и опущенными стеклами, я вдыхаю пьянящий маслянистый запах кожаных сидений и выдыхаю токсины Буббы Ганза. Я представляю, как они выплывают из окошек тошнотворным розово-желтым облаком, пахнущим мочой и желудочной микстурой.

Я вожусь с набором высокотехнологичных кнопок и лампочек на приборной панели. В другое время я бы пищала от восторга. Но мой телефон, спрятанный в одной из хитроумных ниш, мигает, как игровой автомат.

Мне страшно заглянуть в «Твиттер» и увидеть, что` из меня сделали. Я беспокоюсь о том, что ждет меня на пороге дома – журналисты, фанаты Буббы Ганза, Джесс Шарп или таинственный преследователь с мешком шармов.

Шоссе между Далласом и Форт-Уэртом – море горящих фар и полуприцепов с сонными шоферами. Свернув в свой квартал, я притормаживаю и подкрадываюсь к дому моей матери.

Тихое осиное гнездышко с бурлящими черными дырами.

Я проезжаю мимо. Пока никого, но я уже чую их приближение.

Я могла бы сказать, что не знаю, почему оказалась рядом с домом Соломонов в десять часов вечера, направив на окна подзорную трубу. Но это все равно, что сказать, будто я не знаю, почему направила телескоп на экзопланету, которая в конце концов мне подмигнула. Потому что надеюсь на везение. Надеюсь хоть что-нибудь разглядеть. Потому что нечто, чему я не знаю имени, зовет меня.

До сих пор мне удалось разглядеть пятнистую шкурку трехцветной кошки под уличным фонарем и копа в машине перед домом, включившего на минуту фонарик, – сигарета свисала у него изо рта, и ему было скучно.

Особняк Соломонов представлял собой неосвещенную бездну. Без источника света в окне мой телескоп ничего не обнаружит. Это только приблизит ко мне тьму – должно быть что-то, что подсветит ее.

Я мысленно благодарю неизвестного мне сотрудника автомастерской, который был настолько любезен, что выгрузил содержимое багажника моего автомобиля на заднее сиденье арендованного, включая этот бесценный и мощный телескоп, с которым я ношусь, как школьник-бейсболист всюду таскает с собой сумку с битами. Его легко установить на штатив, если выдастся чудесная ночь. Ему далеко до мощнейших телескопов, установленных на крыше моего убежища в пустыне. Однако его восьмидюймовое зеркало позволяет увидеть кольца Сатурна. Или кольца матери с дочерью, которые вышли прогуляться в соседнем квартале.

Мне было примерно столько же, сколько этой девочке, когда у меня появился первый примитивный картонный телескоп. Я часами шпионила из окна через линзу из бутылки кола-колы. Эти размытые приближенные изображения подарили мне первое ощущение власти и контроля. Это я тянулась к этим видениям, а не они ко мне.

Я возвращаюсь к особняку Соломонов. В окне третьего этажа мерцает свет. Прежде чем я успеваю увеличить изображение, мерцание исчезает. Комната Лиззи, если я правильно рассчитала.

Я перефокусирую объектив, направляю его на окно и больше не отвожу глаз: терпеливый профессионал в ожидании проблеска света.

Мое терпение вознаграждено, я вижу красный холодильник с жестянкой пива «Курс» и ярким походным фонарем сверху. Складной стул.

Я в квартале от особняка, но достаточно близко, чтобы разглядеть складки на щеках Маркуса Соломона.

Мой телефон будит всю округу, а ведь я была уверена, что выставила режим «Не беспокоить». Я чуть не сбиваю прицел.

Моя сестра.

– Привет, Бридж.

– Почему ты шепчешь, Вивви? Где ты? Мне нужно, чтобы ты забрала Уилла на пару часов прямо сейчас. – Бридж в своем репертуаре, по полной программе. – Он проснулся, когда мы с Майком… спорили. И не хочет обратно засыпать. А нам с Майком необходимо договорить. Думаю, ты, как никто другой, должна нас понять. Уилл уже в пижаме. Я соберу его вещи.

– Бридж, ты правда этого хочешь?

– Хоть один раз сделай что-нибудь элементарное, для разнообразия. Подстрахуй меня.

Глава 25

У нас с Майком уходит пятнадцать минут, чтобы пристегнуть автокресло Уилла к спинке этого огромного автомобиля. Мы открываем рот, только чтобы выругаться или попросить затянуть ремень потуже.

Бридж стоит возле дома, на самой высокой точке лужайки, наблюдая, как Уилл нарезает круги в лунном свете. Я невольно задаюсь вопросом, не жалеет ли она, что затеяла этот ночной переполох – не дразнит ли судьбу, пока та не даст сдачи?

– У меня вчера были синие какашки, – сообщает мне Уилл, как только мы отъехали.

– Хм. Ты съел синий карандаш?

– Нет. Учительница говорит, так нельзя делать.

– Значит, кусок неба, который отвалился во время грозы?

Он хихикает:

– Нет.

– Откусил от синего кита?

Молчание.

– Это было бы слишком страшно.

– Слетал на планету Нептун и обнаружил, что там пекут синее печенье?

– Что, правда пекут? А ты не могла бы взять одну из своих ракет и привезти мне попробовать?

– Когда я вернусь, ты будешь таким старым, что забудешь меня.

– Я не забуду тебя через миллион миллиардов лет. На самом деле я съел Бэтмена.

– Использовал криптонит, чтобы подманить его? И как Бэтмен на вкус? Мягкий или хрустящий?

– Тетя Бибби! Криптонит убивает Супермена. А настоящий Бэтмен в телевизоре.

– Просто тебя проверяла.

– Это было печенье с Бэтменом. Сначала я съел уши. Мама просила узнать у тебя, почему какашки стали синими от черной глазури?

– Если смешать равные части красного, синего и желтого красителя для глазури, получится черный. Можем как-нибудь поэкспериментировать у меня дома.

– А почему какашки не стали радужными? – настаивает он. – Это бессмысленно. Черный есть черный. Другие цвета – другие.

Я соображаю, сколько успею ему объяснить.

– В науке черный цвет это отсутствие света.

– Так вот почему у меня в комнате горит ночник. Чтобы монстры не пришли ко мне ночью.

Уилл доволен. Окончательно и бесповоротно. Проблема разрешена.

Его доверчивость почти невыносима. Я едва сдерживаюсь, чтобы не заглянуть в темницу сердечной боли, где мне предстоит обитать, если этот ночник с Микки-Маусом когда-нибудь погаснет.

– А в чем слабость Бэтмена, тетя Бибби? – трубит Уилл. – Тоже крипто… тоже какой-нибудь нит?

И что прикажете отвечать? Уилл, которому еще год ходить в детский сад, чаще, чем все остальные, заставляет меня задумываться над своими ответами.

– Ну-у, – медленно протягиваю я, – некоторые считают, что это его отказ убивать. Но, держу пари, твой папа скажет, что в этом его главная сила.

Я пять раз объезжаю квартал по кругу, высматривая на своей лужайке признаки несанкционированной активности. Уилл каждый раз тычет пухлым пальчиком в сторону дома и кричит: «Стоп!» На третьем круге, чтобы отвлечь его, я предлагаю попрактиковаться со словом «гиперпространство». Мы занимаемся этим, чтобы расширить его словарь. В прошлый раз практиковались с «равноденствием».

– Хорошо, – говорю я, сворачивая на подъездную дорожку. – Думаю, «гиперпространство» ты усвоил. А теперь составь с этим словом предложение.

– Этот твой новый джип просто… просто гипер!

– Превосходно. Ты усвоил урок. Выпрыгиваем. Кажется, у меня есть шоколадное печенье с твоим именем, привезенное с Земли.

Я подхожу к входной двери с Уиллом в одной руке и ключами в другой. Через одно плечо перекинут рюкзак, через другое – сумка фунтов десяти весом, куда Бридж сложила все необходимое, чтобы мой племянник смог продержаться вдали от дома пару часов.

Я все еще вожусь с ключом, когда из-за крыльца раздается легкий скрип. Такой монотонный. У меня галлюцинации? Ключи выпадают из рук на коврик, сверкнув серебром. Почти одновременно из сумки вываливается любимый поросенок Уилла. Он тянется за игрушкой, и я теряю равновесие. Падаю на колени, своим весом прижимая Уилла к крыльцу, и резко оборачиваюсь.

На одном конце качелей виден силуэт девочки, которая мерно раскачивается, не отнимая подошв от земли.

Она напевает мелодию, которой я не знаю.

Зажав фонарик подбородком, она включает его, как делала моя мама, когда рассказывала в палатке истории про привидения.

Я различаю коротенькую ночную рубашку. Губы намазаны ярко-розовым. Волосы торчат в стороны, как колючая проволока.

Уилл кричит.

– Эмм, – выдавливаю я. – Уилл, детка, все хорошо. Это Эмм, моя подружка. Живет по соседству.

– Это игра в прятки? – дрожащим голоском спрашивает Уилл. – Я тоже хочу поиграть.

– Привет, мисс Вивви.

– Эмм, тебе не следует гулять здесь одной. Двенадцатый час. Это… небезопасно.

Я оглядываюсь. Теперь у меня двое маленьких человечков, за которыми нужен пригляд.

Улица – обманчивый натюрморт запертых машин, задернутых штор, растений, украдкой закрывающих цветки. Тени, которые могут решиться и встать с колен, а могут остаться как есть.

– Я скучаю по мисс Астерии, – говорит Эмм. – Без нее мне одиноко. А мама снова на свидании.

Я бросаю взгляд на ее дом – все окна темные, за исключением кухонного, где над раковиной всю ночь, каждую ночь горит лампочка. Белого универсала «вольво» нет на дорожке.

– Ты можешь побыть с нами, пока твоя мама не вернется. Но мы должны ей написать.

Усталость дает о себе знать – битва с Буббой Ганзом, загадочная Лиззи на горячей линии, наблюдение за мучительным бдением Маркуса Соломона.

Что дальше? Видимо, смена в ночном детском саду. Я наклоняюсь поднять ключи.

– Посвети на коврик, Эмм.

Она послушно подчиняется, спрыгнув с качелей.

Пальцы смыкаются над ключами, но что-то цепляется под краем коврика. Хрустящие чешуйки цикад, грязный червячок бечевки, заколка для волос. Никаких новых подвесок.

– Тетя Бибби, где мое печенье? – Уилл настойчиво тянет меня вверх.

– А почему ты зовешь ее тетя Бибби? – спрашивает Эмм, когда они идут вслед за мной на кухню.

– Потому что так ее зовут.

Они продолжают свои дебаты, пока я опускаю жалюзи на кухне и проверяю входной замок. Отправляю сообщение матери Эмм. Она не отвечает. Нахожу открытую пачку печенья «Ахой», высыпаю в общую миску, заливаю тремя стаканами молока.

Настенные часы, которые вечно отстают на шесть минут, показывают 23:22.

– Так, кто-нибудь хочет порисовать? – Изображая фальшивую жизнерадостность, я высыпаю из коробки разноцветные фломастеры. Мама была помешана на раскрашивании астрологических карт.

– Я нарисую Бэтмена, – говорит Уилл. – А ты, тетя Бибби?

Я кладу перед каждым из нас чистый лист. Уилл хватает черный фломастер.

– У меня будет сюрприз!

Эмм тоже схватила три фломастера и уже опустила голову над листом, рукой заслоняя от нас картинку.

– Мне тоже нужен черный, – бормочет она. – Уиллу придется поделиться. Не увиливай, Уилли.

– Увилли-вилли-уилли, – повторяет мой племянник, хихикая.

Я выбираю коричневый, решив, что он не будет пользоваться популярностью. Фломастер скользит по листу бумаги, вслед за ним и я скольжу за грань реальности.

Я внутри фотографии, которую увидела в полицейском участке, поднимаю с земли, усеянной листьями и ягодами, браслет с подвесками-шармами. Цепочка стекает между пальцами, словно прохладная вода. Я верчу ее в руке, глядя, как подвески кружатся наподобие карусели. Перевожу взгляд на листья под ногами. Хрустящие и ровные, будто имбирные пряники, вырезанные формочкой для печенья. Я роняю браслет и подбираю лист. Он крошится в ладони – древний свиток, к которому мне не следовало прикасаться.

– Тетя Бибби! Посмотри на моего Бэтмена! – кричит Уилл.

Я отскакиваю назад. Уилл размахивает листом бумаги, на нем черный шарик с заостренными ушками.

– Ух ты! – восклицаю я. – Это пойдет в музей холодильника.

Уилл рассматривает мою работу, явно разочарованный.

– Зачем ты рисуешь скучные коричневые листья? – спрашивает он. – Я думал, ты нарисуешь планету вроде Луны, только с лицом.

– Луна не планета, – машинально поправляю я.

– А я люблю рисовать листья, – вставляет Эмм. – Больше всего мне нравится конский каштан. У него зубчатые листья со множеством прожилок. Aesculus hippocastanum. Это по латыни. Когда лист отпадает, на коре остается шрам в виде лошадиной подковы.

– Должно быть, ему больно, – замечает Уилл. – Мне жалко гиппопотама, и лошадку тоже жалко.

Я разглядываю серьезное лицо Эмм и свой рисунок, выполненный в строгой академической манере, как будто из книжки, а не из видения.

– А где растет каштан, Эмм?

Она пожимает плечами:

– На Балканском полуострове. В Огайо. Я нашла в интернете отличную схему. Там собраны все листья и где какое дерево растет.

– Пришлешь мне ссылку? – спрашиваю я, стуча по листу бумаги. – Я бы хотела его идентифицировать. Я рисовала… по памяти.

– Конечно пришлю, – отвечает она.

Глаза Уилла начинают медленно, предсказуемо моргать. Он натыкается на рисунок Эмм.

– Какой страшный у Эмм рисунок, – объявляет он, поднимая его вверх.

Эмм нарисовала свою палатку на заднем дворе, соблюдя все законы перспективы.

Клапан открыт. Луна, испещренная кратерами, висит в небрежно заштрихованном черном небе. Рядом с палаткой неясный силуэт девочки, словно застывший во времени.

– Ничего в нем нет страшного, – убеждаю я Уилла. – Это просто Эмм и ее палатка.

Эмм качает головой:

– Это не я. Какая-то другая девочка. Я видела ее из окна верхнего этажа.

С Эмм нельзя торопиться. Пять минут назад глаза Уилла перестали моргать. Эмм помогла мне отнести его на диван, аккуратно просунув поросенка под мышку.

– А он ничего, – замечает она.

– Эмм, когда ты это видела?

– Прошлой ночью. Думаю, это призрак.

– Ты видишь призраков постоянно?

– Нет. Только один раз. Только раз. Тебе нравится моя помада?

– Да. Ты разглядела лицо?

– Нет. Мисс Астерия говорила, что призраки – это энергия, которая неправильно перемещается. Они приходят и уходят. И не всегда говорят, кто они такие. Она считала, я достаточно чувствительная, чтобы увидеть призрака. – Эмм поджимает губки. – Тетя Мириам подарила мне эту помаду на день рождения. Она сказала, умные южные девушки, которые знают, что выглядят ужасно, должны носить сережки и подкрашивать губы. Сказала, что я часто выгляжу ужасно.

Я смеюсь:

– Какая жалость, что в детстве мне никто не давал таких советов.

– Моя тетя психолог, занимается цветами, – важно объясняет Эмм. – Она говорит, что синие огни не дают людям покончить с собой. Железнодорожная станция в Японии установила такие прожекторы, чтобы люди не прыгали на рельсы. Розовый дает надежду, когда тебе грустно, а красный – силу, когда нужно быть храброй.

– Ты поэтому накрасилась розовой помадой, Эмм? Тебе грустно? Ты скучаешь по мисс Астерии?

Молчание.

– Боль вокруг, – говорит она. – Я думаю, каштану больно, когда у него отпадает лист, как сказал Уилл. Как будто мальчишка дернул тебя за косу и вырвал волосок. Я слышала, помидоры кричат, когда их срезаешь. Мама говорит, это теория заговора, чтобы дети не ели овощей. – Ее глаза – маленькие карие пещеры, куда нет хода. – Я слышала, вы говорили сегодня про теории заговора. Что вы о них думаете?

Она слушала шоу Буббы Ганза. Ох.

Я начинаю складывать фломастеры обратно в коробку.

– Есть исследование, утверждающее, что помидоры в течение часа после того, как их подрезали, издают ультразвуковые сигналы тревоги. Возможно, это предупреждение для растений поблизости.

– Вы в это верите?

– Я стараюсь избегать предвзятости.

– Тогда я больше не ем помидоров.

– Эмм, и к чему это приведет? Ты потеряешься в мире безмолвных криков.

В мире навязчивых состояний и бесконечных стуков в стену спальни.

Ее хорошенькое личико постоянно меняет выражение. Эмм изо всех сил старается не расплакаться.

– Хотите знать, почему мне на самом деле грустно? – шепчет она. – Мне грустно, потому что я хотела быть похожей на Илона Маска. После шоу я поискала про него в Сети и обнаружила, что он тоже аутист. А потом прочла, что он считает вероятность того, что люди реальны, равной одной миллиардной процента. Думает, мы живем в компьютерной игре. Я не хочу быть… никем.

Я хотела бы, чтобы Эмм оставалась ребенком. Но ее переключатель давно щелкнул. Как и мой. Она такая же, какой была я в свои двенадцать. Особенная. Девочка, у которой в голове слишком много мыслей и нет даже булавки, чтобы выпустить их наружу.

– Моя начальница, очень-очень умная женщина, написала об этой теории целую книгу. Она полностью ее опровергает.

– А что думаете вы? Мисс Астерия говорила, что вы – вторая самая умная женщина на планете.

Первая – Бридж. Только вряд ли мама сказала это самой Бридж.

Сейчас не время обсуждать с Эмм призраков. Или мои мысли в черные минуты – что нет никакого рая. Что наши души прекращают существование, как только отключается мозг, что наши кости съедаются землей, прах переваривается морем, и от нас не остается ровным счетом ничего. Циничные мысли, теории, способные воспламенить «Твиттер» Буббы Ганза.

Книга моей начальницы полна пробелов. Я попыталась думать, как Илон Маск, и задалась вопросом, почему эти загадочные НЛО, описанные пилотами, ведут себя столь непостижимым образом? Могут ли они быть объектами вне компьютерной симуляции, в которой мы живем, проникать внутрь игры, влиять на события, но не подчиняться законам Ньютона? Объясняются ли их существованием те явления во Вселенной, которые противоречат законам известной нам физики? Безразличная, отстраненная рука настроила вселенский механизм на бесконечное расширение, и истины нам никогда не постичь?

Если это так, то как мало значат Земля и человечество. Девочки вроде Лиззи исчезают по щелчку пальцев. Нас окружает полная бессмыслица. Но это не то, что я сказала Буббе Ганзу. Не то, что собираюсь сказать Эмм прямо сейчас.

– Вивви, разве я не настоящая? – настаивает она.

Я встаю, позволяя ей раствориться в моих объятиях.

– Для меня ты настоящая. Знаешь, что я делаю, когда в чем-то не уверена? Обнимаю того, кого люблю. Смотрю в небо. На горы, грандиозные и величественные. На доказательства. – Я отпускаю Эмм и заглядываю ей в глаза. – И тогда я понимаю, что есть вера, замысел. Бог. Смысл. Что головоломку создали для того, чтобы мы сумели ее разгадать, и не важно, если на это уйдет миллиард лет. Кому нужна пустая головоломка? Уж точно не тебе. На каждый наш вопрос есть правильный ответ, даже если мы не знаем его. А если на все наши вопросы есть правильные ответы, то в мире нет ничего случайного.

– Я все еще беспокоюсь, – говорит Эмм.

Она прикусила губку, намазанную розовой помадой. Я вижу каплю крови.

– Для такого мыслителя, как ты, это статус-кво. Только ешь, пожалуйста, помидоры, ладно?

Я наклоняюсь поднять с пола несколько крошек от печенья.

Мамина цепочка выскальзывает из-под рубашки и начинает раскачиваться, как маятник, при помощи которого мы с Бридж принимали решения. Да или нет. Ее или мое.

Этот кусочек серебра бросает вызов физике; кажется, его достаточно, чтобы утащить меня на дно морское, и одновременно он почти ничего не весит.

Когда я распрямляюсь, взгляд Эмм прикован к моей шее. Она лезет под ночную рубашку и вынимает свою цепочку. С цепочки свисает блестящая серебряная звездочка, такая же, как у меня, и на ней выведено ее имя, словно прекрасная умирающая комета.

– Мисс Астерия и вам такую оставила?

Бесконечные секунды я не могу вымолвить ни слова.

– Эмм, кто тебе это дал?

Прежде чем она успевает ответить, мы вздрагиваем от шума на крыльце. Фанат Буббы. Почтальон с подвесками-шармами. Монстр, который, как считает Уилл, обитает в темноте.

Я пытаюсь задержать Эмм, которая бросается к двери, но ее тонкая хлопковая сорочка с тихим шелестом выскальзывает из моих пальцев.

Глава 26

Шлейф мускусных духов. Ярко-желтый шелковистый полиэстер на фоне блестящей черной кожи. Посткоитальный дурман. Эмм распахнула дверь перед матерью.

– Эмм Луиза Граббс, ты должна была оставаться в постели, и дверь должна была быть закрыта на замок. Мы же договорились. И еще ты не должна открывать дверь, пока не убедишься, кто за ней стоит. – Мэри оборачивается ко мне. – Прости. Я думала, что задержусь на часок. Босс вызвал меня по срочному делу.

Срочное дело. Свидание. Кто я такая, чтобы спорить? Мне хочется ей напомнить, что мисс Астерия умерла и у нее больше нет ежедневного плана «Б».

Моя мама и мать Эмм сосуществовали в хрупком мирке, словно местные кошки, потому лишь, что так было лучше для экосистемы. Для Эмм. По схожим причинам они не были подругами. Эмм сбегала из дома из-за бесконечных ухажеров матери и потока нянек, совсем не таких сообразительных, как их подопечная.

Чтобы рассердиться на кого-то, мне необязательно быть экстрасенсом.

Мэри бросает взгляд на мое осуждающее лицо и выпроваживает дочь за дверь.

Эмм уже летит через двор, на полпути к своему дому.

В трех шагах от крыльца трехдюймовый красный каблук Мэри увязает в мягкой траве. Она приземляется на лужайку, трещит полиэстер, которому требовалось чуть больше пространства для дыхания на ее пышных ягодицах. Я спрыгиваю со ступеней, чтобы помочь ей подняться. Вместо этого Мэри довольно грубо утягивает меня за собой на траву.

– Мы больше не будем тебя беспокоить, – бормочет она. – Ты не представляешь, каково это – растить Эмм. Она никогда не сидит на месте. Сейчас ты здесь, но скоро снова упорхнешь, только тебя и видели. А мы снова останемся вдвоем.

– Я знаю только, что Эмм – подарок судьбы, – говорю я.

Мэри стащила вторую туфлю и потирает босую ступню.

– Вечно ты меня поучаешь. Совсем как твоя мать. Думаешь, я не знаю, что моя дочь – подарок судьбы?

– О чем вы говорите? – кричит Эмм с крыльца. – Я хочу спать.

– О мисс Астерии, дорогая, – кричит Мэри в ответ. – О том, как сильно мы все ее любили.

Я встаю, рывком подтягивая Мэри за собой.

– Где Эмм взяла подвеску, которая сейчас на ней? – спрашиваю я вполголоса.

– Нашла. Пару дней назад. В палатке. Думает, его оставил дух мисс Астерии. Говорит, что подвеска приносит удачу. Делает ее счастливой. Кто возьмется это оспорить? При жизни твоя мать была чудачкой. Может быть, она и после смерти осталась такой. Не в обиду ей, разумеется. Она уважала мою дочь. В отличие от некоторых.

– Завтра Эмм снова останется одна? – спрашиваю я.

– Это не твое дело, но, чтобы ты знала, следующие три дня она проведет со своим отцом.

От изнуряющей жары и усталости наши маски плавятся. Я вижу одинокую усталую мамашу, которая любит свою непростую дочь, но не всегда ее понимает. Не знаю, что видит она.

Предупреждение насчет подвески едва не срывается с моих губ. Я найду время разобраться с этим сама, не сваливая на плечи Мэри лишний груз.

Я откашливаюсь.

– Я просто хотела сказать, что какое-то время Эмм не стоит приходить в палатку. Для ее же собственной безопасности. Я сейчас не самый подходящий объект для общения.

– Думаешь, если бы я могла, я не старалась бы держать ее подальше от вашего дома? Думаешь, я хочу, чтобы моя дочь поверила, будто ты разговариваешь с мертвецами?

Я смотрю, как она ковыляет босиком по двору, красные туфли с ремешками болтаются на подушечках пальцев.

Войдя в дом, я целую Уилла в лобик, чтобы успокоиться, прежде чем прикрепить рисунок Эмм с призраком к дверце холодильника.

Спустя час я передаю спящего Уилла Бридж на крыльце ее дома.

Она написала, что Майк за ним заедет. Этот вариант меня не устроил, и я предложила завезти Уилла сама.

Никто не хочет издавать ни звука, боясь разбудить Уилла или раскачать турбулентность между нами. Мы разыгрываем мощное немое кино, обмениваясь тем, что нам дорого.

Дом сияет всеми окнами, как было, когда я уезжала. Измученная, я опускаюсь на качели. Это одна из редких июльских ночей, когда ветерок почти холодит. Жимолость яростно занимается любовью.

Ночь дежавю. Такое чувство, будто ты в памяти, в смеси настоящего и прошлого, страха и тоски. Я так устала, что у меня болит все.

Опускаю голову на жесткие перекладины. Всего на минуточку, говорю я себе.

Просыпаюсь, не понимая, где нахожусь. Заставляю себя встать.

Он наблюдает за домом с противоположной стороны улицы, прислонившись к машине. Лицо наполовину освещено уличным фонарем, резонируя с каждым нервом в моем теле.

Я спрыгиваю с качелей. Он замечает движение. Другого приглашения ему не требуется.

Нога Майка уже на первой ступеньке. Вторая, третья, четвертая, пятая, шестая. Он не думает останавливаться. На Майке белая футболка и старые джинсы, которые он натянул второпях. На подбородке пробивается утренняя щетина. Я вижу всех Майков, которых любила. В одиннадцать, тринадцать, шестнадцать, двадцать лет.

Я пытаюсь не думать о том, как его сильные руки сжимают меня до тех пор, пока я не забываю про боль.

– Я отвезла Уилла два часа назад, – заикаюсь я.

– Я в курсе.

– Сейчас половина третьего. – (Я понятия не имею, сколько сейчас времени.) – Ты пил?

– Один глоток. Я думал развернуться, если у тебя не будет света. – Он кивает на дом, который светится, будто самый большой ночник в мире. – Бридж сказала мне, Вивви. То, что сказала тебе. Что она никогда не будет чувствовать уверенность, если мы не будем уверены.

– Значит, ты явился сюда за уверенностью.

– Это не так. Я просто хочу поговорить.

Я ему не верю. Я вижу выражение его лица, отнюдь не платоническое.

– Твоя жена хотела услышать от тебя, – неуверенно произношу я, – что ты никогда не станешь спать с ее младшей сестрой. Хотела услышать, что ты любишь только ее, и точка.

– Я люблю ее и знаю, что мы друг другу подходим, как никогда не будем подходить мы с тобой. Но и тебя я люблю, Вивви. Я понял это на свадьбе, когда ты подала Бридж у алтаря мое кольцо. Я понимал это, когда мы были детьми. Я сожалею. Легче смириться, когда тебя нет рядом. Но я не смирился, хотя и пытался. Мне не доставляет удовольствия любить двух женщин, двух сестер. Это каким человеком нужно быть?

Слова, прямой, честный удар.

Наконец он сказал то, что я хотела и боялась услышать. Это не катарсис, которого я ждала. Не стоило произносить этого вслух. Птица, выпущенная из клетки, вдруг понимает, что разучилась летать. Лучше не знать.

– Не надо, – вырывается у меня. – Это нечестно. Говорить мне это сейчас. Говорить это.

Их свадьба – один их худших дней в моей жизни. На мне было голубое платье, которое выбрала сестра и которое струилось сзади, словно водопад, а улыбку я долго тренировала перед зеркалом, пока она не стала походить на улыбку из рекламы зубной пасты. Мне потребовался год, чтобы уговорить себя сходить на свидание. Если я позволю Майку к себе прикоснуться, я снова вернусь к началу пути.

– Если бы ты сожалел тогда, то никогда не втравил бы меня в любое из своих дел, когда я была без ума от горя. Если ты испытываешь сожаления сейчас и если ты муж и отец, каким я хочу тебя видеть, ты немедленно развернешься и уйдешь.

Он делает неуверенный шаг вперед. Я отступаю назад.

– Мне нужно знать, – тихо говорит он, – если бы я… попросил тебя… тогда… ты бы осталась?

– Хочешь, чтобы я тебя отпустила? – Я не верю своим ушам. – Тебе требуется подтверждение, что со мной у тебя ничего не вышло бы? Позволь мне облегчить тебе задачу, Майк. Ты сделал правильный выбор.

Мне хочется кричать. Может быть, и нет никакой судьбы. Нет ни правильного, ни неправильного выбора, есть просто выбор. Красота и боль, хорошие люди и плохие, все диктуется выбором. И мы не зря не способны заглянуть глубоко в историю. Иначе никогда не решились бы выбрать.

– Я не хочу больше причинять боль своей жене, – умоляюще говорит Майк. – Причинять боль тебе. Вивви, ты вся дрожишь. Я не могу на это смотреть.

А я не в силах это контролировать. Я, двадцативосьмилетний астрофизик, и я, семнадцатилетняя девушка, которая только собирается поступать в колледж. Я стою на этом душном крыльце и одновременно на шатком причале, солнце высушивает пузырьки озерной воды на моем теле, и грубая рука Майка развязывает красную тесемку от бикини у меня на шее. И тогда, и сейчас его руки обнимают меня. И тогда, и сейчас я не знаю, кто начал первым. И тогда, и сейчас я целую его так, словно хочу утонуть.

А где же теперь тот, кто вмешался, где третий лишний, попросивший Майка поймать веревку?

Где тот, кто развеял чары?

Лодка старика появилась из ниоткуда, словно тревожная рябь на гладком, как стекло, озере. Закат воспламенил воду, словно факел. Я стояла униженная, дрожащая, прикрывая ладошками грудь, маленькие белые треугольники, выделявшиеся на коричнево-золотистой коже, татуировки утоленного подросткового лета. Вот только моя страсть не была утолена – парень, которого я любила, первый раз повел себя так, словно собирался ответить на мои чувства.

Привязав лодку того рыбака, Майк молча отвез меня домой. Когда я выскочила из машины, он сказал мне в спину, что сожалеет. Сожалеет! Чаша моего унижения переполнилась. Через неделю я уехала в колледж. А в канун Рождества красную ленточку на его подарке развязывала моя сестра. Ожерелье с подвеской в форме сердца, усеянного бриллиантами. Спустя год они обручились.

Все идет, как должно быть? Или в операционной системе что-то сбоит?

Его пальцы блуждают, оставляя жгучие отпечатки на моей коже под рубашкой. Доказательства. Следы, которые проявились бы, если бы моя сестра посыпала их порошком для снятия отпечатков.

Это то, что чувствуют умирающие звезды в своем последнем огненном танце?

Экстаз, который обращается в жгучую боль?

Если сейчас я не заставлю себя поступить правильно, то окажусь не в начале пути.

Я буду в самом его конце.

Я отрываю свои губы от его губ и отступаю назад. На лице Майка такое же ошеломленное выражение, как и на моем.

Отступая и пошатываясь, мы продвинулись на двадцать ярдов вглубь лужайки от тротуара, откуда начали.

В темноте раздается резкий смешок.

– Кажется, Бубба Ганз не всегда ошибается.

Тягучий выговор Джесса Шарпа, словно лассо, которое он набрасывает Майку на шею, оттаскивая его в сторону.

А вот и третий лишний. Лучше поздно, чем никогда.

Глава 27

Майк и Шарп спорят на крыльце, два тренированных, крепко сбитых техасских копа. Я различаю отдельные слова и фразы из-за двери, которую захлопнула у них перед носом.

Болван. Облажались по полной.

Не уверена, относятся ли последние слова ко мне, делу Лиззи Соломон или к тому и другому. Раздраженные соседи, должно быть, шарят под одеялами в поисках телефонов, набирая полицию, не подозревая, что полиция уже на месте.

Я слишком устала, чтобы вмешиваться в их спор, и слишком зла на себя. Я все еще ощущаю синяк на губах от поцелуя Майка и жгучее унижение оттого, что Джесс Шарп нас застукал. Почему у меня внутри до сих пор все сжимается с той минуты, когда я заметила разочарование в глазах Шарпа, как будто подвела его лично? Я хочу верить, что Майк – хороший человек и в то, что Шарп – отличный коп, приверженный доказательствам, верящий в познание. А его худший изъян – нежелание откровенничать перед кем-то вроде меня, танцующей между мирами, ведьмой без метлы.

Но есть и другой голос, я хочу заглушить его и не могу.

Он велит мне бежать к Майку, потому что только так я сумею его спасти. Он твердит мне, что изъяны Шарпа гораздо, гораздо серьезнее.

С первого взгляда я поняла – он тот, кто сумеет привязать меня к земле. Просто не знала, использует он веревку или призовет на помощь логику. На ангельской ли он стороне или подрезает ангелам крылья, позволяя упасть?

Я больше не могу слушать, как они ссорятся. Хватаю телефон с кухонного стола, запираюсь в ванной, включаю душ, чтобы заглушить белый шум. Захожу сразу в «Твиттер», впервые после того, как вошла в студию Буббы Ганза.

Должно быть, Шарп злится из-за моего решения выступить на шоу; возможно, поэтому он сюда и явился. Несмотря на то что я сказала Буббе Ганзу, никакой договоренности с полицией про три вопроса по делу Лиззи Соломон нет. Никакой договоренности, никакого разрешения. Кто знает? Если бы я послушно повторяла их слова, они могли бы ухватиться за эту возможность.

Я большим пальцем скроллю ленту, каждое сообщение – словно удар ножом для масла. Не думала я, что Жуа зайдет так далеко.

От имени Буббы она опубликовала расширенный вариант моего «интервью» после шоу.

«О, – думаю, – Шарп в бешенстве от этого твита».

И от этого. И от этого тоже. А вот Бубба Ганз, безусловно, в восторге.

Жива ли #техасскаяджонбенет? Самопровозглашенная охотница за привидениями #ВиввиБуше #Гарвард #НАСА утверждает, что ей поведал об этом розовый бантик #ЛиззиСоломон. Экстрасенс #Виввивуду #буббаганзшоу

Экстрасенс #ВиввиБуше признается, что с пяти лет страдала галлюцинациями и обсессивно-компульсивным расстройством. #ребенокпреследуемыйпризраками #одержимаядетством

#ВиввиБуше пиликает на своей теории струн, и гранты на охоту за инопланетянами сами прыгают ей в трусы, как стодолларовые купюры. #кудаидутнашиналоги #глубокийкосмос #глубинноегосударство #БожехраниТехас

Вы слушали сегодня #буббаганзшоу? Чокнутой наблюдательнице за небом #ВиввиБуше следует поостеречься, чтобы кто-нибудь не столкнул ее с нашей #плоскойземли.

Беги, беги, сказала #пряничнаядевочка! Тебе меня не поймать! #затерянныевкосмосе #копамнужназацепка #делоЛиззиСоломон.

И так далее, и тому подобное.

Я сама виновата в этом потоке злобы и безумия, хотя и представить себе не могла, что мои слова обернутся против меня. Потому что согласилась участвовать в шоу. Поговорила с Жуа. И ради чего? Хотела привести Майку свои доводы? Ради науки? В обмен на короткий разговор по горячей линии с испуганной девочкой, которая растворилась в воздухе и, возможно, больше никогда не появится? Чтобы Жуа сохранила работу у этого короля засранцев? Чтобы перестать стыдиться того, чего больше не хочу стыдиться?

Все это похоже на правду.

Я роюсь в косметичке на тумбочке в ванной, пока не нащупываю пузырек, который совсем недавно гремел и перекатывался тише.

Осталось всего шесть таблеток. Я опускаю крышку унитаза, чтобы сесть. Засовываю обратно в пузырек две таблетки – на одну меньше, чем следовало бы.

Снова закрываю глаза в ожидании, пока таблетки растворятся в крови, как микроскопические песчинки. Пытаюсь вызвать в воображении хоть какой-нибудь образ Лиззи. Девушки с браслетом. Обе зловеще молчат. Но разве не этого я добивалась? Чтобы таблетки их заглушили?

Старая ванна на ножках наполняется водой, хотя слив открыт. Когда я выключаю душ, голосов больше не слышно, ни внутри, ни снаружи.

Я задергиваю все шторы и занавешиваю все портьеры, приглашая тени сгуститься. Этому дому требуется по крайней мере трое гиперактивных детей и одна слюнявая собака, чтобы отпугнуть клаустрофобию. Или одна-единственная, аккуратно поднесенная к керосиновому шлангу спичка.

Я выкладываю на кухонный стол маркер и рабочий блокнот.

Включаю компьютер. Составляю график на следующие несколько дней, словно прокладываю курс для планеты, которая вращается по расширяющейся орбите. За компьютером я охочусь. Записываю все, что приходит в голову про Лиззи Соломон и ее окружение, пока границы моего мира не начинают размываться.

Приковыляв в спальню, падаю на нерасстеленную кровать. Цепочка на шее натягивается, словно кто-то сильно за нее дергает. Один из острых металлических концов звездочки впивается в кожу. Я вожусь с застежкой, слишком тоненькой для любого человека, кроме моей сестры с ее длинными ногтями.

Сдаюсь. Звездочка падает мне на грудь, горячая и плоская. Такое ощущение, будто она накаляется изнутри, чтобы заклеймить меня, пока я буду спать.

Никки Соломон – мой будильник, который звонит в 9:04 утра.

– Какого черта? Ты считаешь, моя дочь жива? Разве не я должна была узнать первой? Вместо того, чтобы выслушивать это от тетки с сеточкой на голове, которая утром ставила мне на поднос недопеченный омлет из яичного порошка?

– Никки…

Я мысленно стираю липкую пленку с мозгов, сожалея, как всегда наутро, о вчерашней лишней таблетке. Не могу поверить, что проспала так долго, безнадежно отстав от плана и плавая, словно рыбка-крекер, в густом супе ее гнева.

– Ты мне тут не «никай». Не хочу слышать никаких оправданий. Ты скормила эту новость тому мудаку из «Твиттера». – Пауза. – Она действительно жива?

У нее срывается голос. Я не знаю, верить ли в ее искренность.

– У меня нет никаких физических доказательств, только моя… интуиция. – Я быстро просыпаюсь. Размышляю, рассказать ли ей о таинственной девочке с горячей линии. Решаю, что не стоит. – Джесс Шарп до сих пор считает, что ты замешана в этом деле вместе с твоим парнем, Челноком. Так что с той стороны тоже есть движение. Наверняка и ты считаешь, что Челнок замешан, иначе не стала бы передавать мне ту записку шрифтом Брайля. Или ты мною манипулируешь.

– Ты и понятия не имеешь, какие творческие усилия приходится прилагать, чтобы передать отсюда хоть что-нибудь. Что касается Челнока, то половину времени я думаю, что он жив. Выполз из озера и преспокойно меня бросил. И да, что он украл Лиззи. Вторую половину времени я вижу его в аду, он заперт в клетке, а Лиззи – ангел, который решает, кормить его червями или тараканами. Тут я сомневаюсь. Я хотела, чтобы ты сама во всем разобралась, а не путалась в извращенных полицейских теориях, из-за которых я здесь сижу.

– Я так понимаю, Челнок был очень груб.

– Я… кажется, я была влюблена. Думаю… теперь я думаю, что он мог быть причастен к похищению. Я позвонила ему в тот день, потому что он не явился, чтобы по-быстрому отыметь меня в буфетной. С утра по понедельникам у нас было так. Я оставила дверь открытой.

– А Лиззи была на кухне.

– Ну, не совсем. Я была на кухне. Стояла в буфетной. У Челнока были свои причуды. Я должна была ждать его голой в полной готовности. Но он не явился. Я позвонила узнать, не отменилось ли наше свидание. На самом деле мне даже ответил не он. Его мать. Сказала, что он, вероятно, забыл телефон, а она убирается в его квартире. Может быть, он не хотел, чтобы люди знали о его местонахождении. У него всегда был с собой одноразовый телефон и немного героина. Снабжал приятелей по родео. Жизнь у них не сахар, неделями в разъездах.

Она рассказывает, как ждала этого садиста голая, в буфетной, где хранится свинина и фасоль, как будто в этом нет ничего особенного.

В моей голове гудит ложь, которую Никки сказала полицейским и десять лет позволяла этой лжи длиться. Она снова звонит мне по разовому телефону без идентификационного номера. Но сейчас все по-другому. Никки больше ничего не скрывает. Думаю, она дорого заплатила, чтобы уединиться в укромном уголке с размазанной по стене ДНК. Не сомневаюсь, как только она отключится, сразу же раздавит трубку ногой.

– Где была Лиззи?

Мой голос звучит на высоких децибелах в глухой пустоте утра.

– Не знаю, понятно? Рядом. В последний раз, когда я ее видела, она играла с куклой в башенке. Или, может быть, на заднем дворе. Но ворота были заперты.

– Я тебе не верю.

– Чему именно?

– Всему. – Я закипаю. – Пусть ты ее не убивала, но ты заслуживаешь заключения в тюрьме для плохих матерей. Пожизненного.

– Все так, дорогуша. Но знаешь, я ведь тебе тоже не верю. Я думаю, твоя мать была мошенницей, а ты щеголяешь в ее одежках.

Отчасти она права. Вот же он, халат с ромашками, висит на спинке кровати прямо на виду.

– Вив, послушай, – говорит Никки вкрадчиво. – Давай начнем с начала. Я хочу знать, что именно вымарал цензор из письма твоей матери. Ты же хорошая. Умная. Тебе ничего не стоит залезть к нему в голову. Его зовут Брандо, помнишь? Кажется, фамилии я не называла. Уилберт. Поболтай с Брандо Уилбертом, покопайся в деле Челнока, и я от тебя отстану. Постарайся, прошу. Я знаю таких, как ты. Если разгадка есть, ты не позволишь ей уплыть по течению.

Есть еще один насущный вопрос, который не дает мне покоя с нашего разговора в тюрьме. Меньше всего мне хочется, чтобы Никки Соломон заподозрила, будто я в ней нуждаюсь. Но Майка я расспрашивать не хочу.

– Ты сказала, что Шарпа отстранили за нарушения на месте преступления. О каком преступлении идет речь?

– А разве не ты у нас знаешь все ходы и выходы в полицейском участке? Это как-то связано с браслетом одной пропавшей девушки. Сосредоточься лучше на моей Лиззи.

Слова Никки обрушиваются сверху, но не оставляют вмятины. Я знала, что` она ответит.

Я принимаю обжигающий душ, вода в ванне щекочет лодыжки. Я думаю про ответы, что плывут в реках вместе со старыми покрышками и водяными гиацинтами, грязными подгузниками и серебряными цепочками. Сквозь трещины просачиваются в океан. Где по-настоящему много ответов, так это в брюхе акулы, на глубине в тысячу лиг.

Я вытираюсь полотенцем и разглядываю свое ненакрашенное лицо в зеркале, лицо, которое так легко прорисовать. Но сегодня никакой маскировки. Ни помады, ни подводки.

«Сегодня утром я позволила Господу меня накрасить», – слышу я слова матери, которая посылает мне воздушный поцелуй кинозвезды.

И никаких больше платьиц. В спальне я роюсь в сумке, что стоит в углу. Натягиваю эластичные спортивные леггинсы зеленого цвета, мешковатую футболку, скрывающую пистолет в кобуре, хорошие беговые кроссовки, достаю запасные очки. У меня заканчиваются контактные линзы. И не только они.

Снаружи слышится лязг. Гул голосов. Я приподнимаю край занавески в гостиной. Мужчина с массивным торсом бывшего игрока в американский футбол раскладывает на тротуаре складной стул. Бейсболка с надписью: «Буббе Ганзу виднее». В нескольких ярдах подросток с лицом бледным, как детская присыпка, облокотившись одной рукой на красный переносной холодильник и потягивая диетический «Доктор Пеппер», другой рукой снимает наш дом на телефон. Его ноги почти заслоняют слова, написанные краской из баллончика на холодильнике. Я различаю только «Лиззи».

Вид один, повестки разные.

Репортер – не могу разглядеть, мужчина или женщина – сидит в синем «приусе», припаркованном на противоположной стороне улицы. Ребенком, выглядывая из окна мотеля на Голубом хребте, я научилась распознавать язык тела профи.

Трое – это ведь немного? Я подавляю приступ паники.

Вернувшись на кухню, запихиваю в рот затхлые хлопья «Чириос», запивая их молоком, и записываю еще один пункт в список дел.

Кто может знать, жив ли Челнок?

Затем подчеркиваю первый вопрос, написанный вчера вечером.

Откуда могла мама что-то знать насчет Лиззи Соломон? И где она это спрятала?

Снаружи собирается все больше ворон.

Если Лиззи зарыта в мамином компьютере, то копать придется глубоко. Я разглядываю 221 кусок пазла, разложенный на поле красных маков. Папки, ярлыки, документы, PDF-файлы заполонили рабочий стол. Есть сотня утилитарных причин, по которым мне следует разобраться с ее рабочим столом, прежде чем я вернусь в пустыню. Сегодняшняя к ним не относится.

Я перевожу дыхание. На этом экране непросто сосредоточиться и без криков протестующих на заднем плане. Я ждала демонстрантов каждый день, с тех пор как услышала слова Буббы Ганза обо мне в прямом эфире, и теперь такое ощущение, будто мои ожидания заставили вылезти их из постели. Гомон на лужайке лишь отчасти заглушается в мамином кабинетике в задней части дома, и я слишком нервничаю, чтобы, как обычно, долго и нудно возиться с шумоподавляющими наушниками, полностью отгораживаясь от мира.

Куда подевались копы? Кто защитит меня от тридцати двух человек, которые сейчас размахивают плакатами перед моим домом, а их лица перекошены злобой на меня, маленькую девочку-очкарика, которая просто хотела быть такой, как все? Которая еле-еле сдала тесты по естествознанию в начальной школе ради того, чтобы вписаться в коллектив.

Часть меня хочет выйти на улицу и попытаться найти с ними общий язык. Объяснить, что я ботаник, чьи желания, загаданные на падучие звезды, тоже не сбылись. Что Бубба Ганз и фрики из социальных сетей, помешанные на теориях заговора, обращают нашу боль в золото, создавая новую аристократию.

Но на лужайке перед моим домом бушует ярость. Люди скандируют. Это обостряет мое посттравматическое расстройство, возвращает меня в прошлое, к девочке, которая сидит в гостиничном номере в Вирджинии и надеется, что массовая истерия не захлестнет ее.

Крики снаружи – словно пули, решетящие стены.

Руки прочь от Лиззи!

Не трожь Техас!

Гори в аду, Нобель-шнобель!

Неуклюже, зато эффективно. Даже умно.

Есть шансы, что кто-то из них сегодня, или завтра, или через двадцать лет взорвется, когда в «Тако Белл» ему принесут не тот заказ – диетическую колу вместо обычной. Я не желаю быть сегодняшней диетической колой.

Я двигаю курсором, но мамин компьютер – настоящий динозавр. Каждый раз он мучительно долго выходит из комы, и каждый раз я боюсь, что больше он не воскреснет. Со времени приезда домой я только однажды входила в систему – искала документы для оформления завещания.

За четыре дня до маминой смерти Бридж сказала, что нам надо расколотить этот мусорный бак молотком.

Бридж считала маму цифровым скопидомом, я же привыкла думать о ней как о цифровом бурундуке, который прячет орехи в лесу паранойи, и этот способ организации информации мне был понятен. Ибо так устроен открытый космос.

Папки внутри папок внутри папок, большинство без названия.

Я начинаю с четырех, расположенных по углам экрана.

Для мамы углы всегда были важны. Она не просто расставляла крестики по углам своих писем. Во всех углах комнаты она развешивала веточки шалфея, похожего на омелу.

Над кухонной раковиной она повесила любимый отрывок из Библии – Откровение Иезекииля о четырех ангелах, стоящих на четырех концах земли[36].

А папки в четырех углах экрана озаглавила по именам звезд из созвездия Ориона: Ригель, Бетельгейзе, Саиф, Беллатрикс.

В Ригеле я нахожу сомнительные налоговые формы, в Бетельгейзе – фотографии моего племянника Уилла, в Саифе – астрологические карты клиентов, датированные еще до нашего переезда в Техас.

В то время Лиззи была еще неоплодотворенной яйцеклеткой, даже не вероятностью.

Разочарованная, я отправляю этот мусор в корзину, за исключением фотографий племянника. Заменяю универсальные красные маки лицом Уилла.

И теперь всякий раз, уничтожая очередной файл, я открываю умные глаза его матери, детскую веснушку – наследие отца, – которая исчезнет со временем, след от столкновения с тротуаром, шрамик, который когда-нибудь поцелует влюбленная девушка.

С каждым уничтоженным мною ярлыком славное детское личико будет проступать все яснее. Это станет моей наградой за терпение и мотивацией никогда больше не открывать дверь Майку.

Я перемещаю курсор в нижний угол, на Беллатрикс. Воительница в греческой мифологии.

Исследовать мамин компьютер – все равно что разматывать слои пахлавы. Вероятность успеха на раннем этапе крайне невелика.

Я кликаю, и файл открывается.

В жизни, как и в науке, иногда просто везет.

Глава 28

Я почти забываю о шуме за окнами. Я просматриваю дневник клиентских звонков за прошедшие полтора года – время, за которое опухоль в мозгу моей матери выросла из стручка фасоли в маленького монстра с любопытными щупальцами.

Мама утверждала, что стала куда проницательней, когда начала забывать, терять сознание и сражаться с помутнением зрения. Может быть, так и было. Во всяком случае, ее клиенты в это верили. Она клялась, что ни один не бросил ее, когда она свела все общение к телефонным звонкам.

FaceTime, Zoom, электронная почта, текстовые сообщения – она отказывалась их использовать, ибо, по ее словам, они отвлекали духов. Я же думаю, что ее сведенные судорогой пальцы и мозг просто не справлялись.

Передо мной на экране – записи почти всех телефонных звонков за последние полтора года. Она с религиозной педантичностью записывала все входящие и исходящие звонки. От этого зависел ее доход. Мама точно знала, сколько времени проводит с клиентами, даже если с бедных брала плату только за первый час. Одна беда: не все имена в списке были настоящими.

Для мамы было в порядке вещей придумывать прозвища самым чокнутым клиентам, в этом проявлялось маниакальное желание обеспечить их конфиденциальность. Я пролистываю список. Некоторые из ников – давние клиенты, заходившие, когда я была подростком.

Кофеманкой звалась бариста Джоанна, Матерью Божьей – школьная уборщица и мать-одиночка Мария. Стриптизерша, которая выравнивала свои черные, до пояса, волосы утюжком, носила прозвище Шер, а адвокат по гражданским правам звался Скаутом.

Настоящие имена в основном совпадали с теми голосовыми сообщениями, на которые я ответила, но теперь этот ручеек почти пересох.

Пару имен я не могу опознать, и это заставляет меня нервничать. Прекрасное всегда с пометкой «Бесплатно». Семь звонков: два в октябре прошлого года, остальные за несколько месяцев до того, как мама слегла.

Некто Гауптман всплывает пару раз в неделю, и звонки длятся долго: шестьдесят девять минут, сорок две, девяносто пять. В течение нескольких месяцев он был ее самым прибыльным клиентом. Затем звонки резко прекращаются.

Этот Гауптман может быть настоящим именем, а может и псевдонимом. Что странно – ни в одном из дюжины звонков его номер не указан. Зато указан номер абонента Прекрасное всегда.

Пока я вбиваю номер в список контактов, чтобы разобраться с ним после, на моем телефоне высвечивается сообщение. Оно от «Автомастерской и ремонта кузовов Джо», куда Шарп отбуксировал мою машину. Мой джип готов, а мастерская закроется меньше чем через час.

Я получу новое блестящее лобовое, новое поднимающееся стекло с водительской стороны, новые шины и амортизаторы, бонусную замену масла, мойку и подробный отчет от заискивающего передо мной мужа Барби, который хочет, чтобы я передумала подавать гражданский иск. Я проигнорировала три голосовых, в которых Джо извещал меня об этом. Сегодня утром, когда я перезвонила, они почти закончили.

Вопрос в том, как мне отсюда выбраться?

Крики, доносящиеся с лужайки, лишают меня всякой надежды уйти через парадное крыльцо. Я проскальзываю в гостиную и приподнимаю штору. Картина маслом, в движении. Человек шестьдесят, а может, и больше, и копы в форме, которые при помощи физического воздействия пытаются разъяснить собравшимся необходимость покинуть мой двор.

Дерзость демонстрантов вызывает скорее гнев, чем страх, но это средь бела дня, а что будет ночью? Кажется, частично ситуация контролируется. Двое копов огораживают лужайку временными заграждениями. Еще один показывает на мою дверь, словно собирается пересечь лужайку и вступить со мной в диалог. Майка и Шарпа нигде не видно.

На подъездной дорожке, в дюйме от багажника моего подменного автомобиля, стоит пикап. Такое ощущение, что оказывают помощь пострадавшим от стихийного бедствия – люди столпились у открытого заднего борта, кряхтя под тяжестью объемных упаковок с водой и дюжин завернутых в бумагу сэндвичей. Даже если бы я решилась воспользоваться парадной дверью и, пригнувшись, добежать до автомобиля, меня бы это не спасло – он заблокирован.

Вопли, на сей раз обращенные к их герою, который выбирается с заднего сиденья черного «мерседеса», подъехавшего к переднему крыльцу. Он швыряет свою белую ковбойскую шляпу в толпу – наверняка Жуа заказывает их оптом на «Амазоне». Комбучи не видать. Ему вручают мегафон.

Жуа не ошиблась. Она сказала, что Бубба Ганз не станет медлить с ответом. Что ж, я не доставлю ему удовольствия выкурить меня из собственного дома и не стану вступать в публичный спор. У меня на сегодня конкретные планы.

Я просматриваю заметки, которые сделала вчера вечером за кухонным столом, и засовываю один из листков в рюкзак. Останавливаю выбор на окне ванной – большом и одностворчатом, которое мы с Бридж не раз оставляли открытым, чтобы проникнуть в дом после установленного часа. Одна из странностей этого дома – то, что в нем нет черного хода, только боковая дверь из кухни.

На середине двора я внезапно спотыкаюсь и падаю. Все вокруг вибрирует. Воздух. Каждая клеточка моего тела. Бубба Ганз так громко взывает к всемогущему Господу нашему в мегафон, что сотрясается весь квартал. Ушибленный копчик посылает болевой сигнал в голову. Глаза застилают слезы. Через секунду я понимаю, что споткнулась о столбик палатки.

Необходимость бежать и тщетность попытки сильно меня встряхивают. Я ожидаю, что демонстранты начнут переваливаться через забор, словно разъяренные обезьяны.

Дорога каждая секунда. Впервые после маминой смерти я слышу ее голос. А ну вставай.

И я встаю. И снова карабкаюсь через забор, на сей раз при свете дня.

Пикап Шарпа припаркован в переулке капотом к западу, мотор включен. Рука лениво машет мне из водительского окна, приглашая сесть в машину.

Его способность читать мои мысли пугает до глубины души.

Я срываюсь с места и мчусь в другую сторону.

Таксист на синей «хонде» с разбитым крылом подбирает меня в восьми кварталах от дома. Когда я, тяжело дыша, забираюсь внутрь, Шарпа нигде не видно. Не успев тронуться с места, таксист начинает выкрикивать что-то расистское в адрес последнего клиента.

Я решаю, сцепиться ли с ним, или потратить драгоценное время, выставляя ему самую низкую оценку, или стоит это совместить. Сейчас я особенно зла – на интеллектуальную мощь моего вида, иррациональную любовь, чрезмерную ненависть, на убийц и нерадивых матерей, на то, что приходится тратить энергию и мозги на незнакомого расиста в обмен на семиминутную поездку до автомастерской.

Пока он вымещает ярость на подрезавшем его белом велосипедисте, я размышляю над тем, что такое семь минут.

За семь минут, что я проведу в этой «хонде», Земля преодолеет семь тысяч семьсот семьдесят миль. Или вспомнить знаменитые «Семь минут ужаса», когда марсоход преодолел атмосферу Марса и самостоятельно опустился на поверхность планеты. За семь минут трансляции Бубба Ганз сумеет убедить миллионы во лжи, которую они унесут с собой в могилу.

Я велю водителю заткнуться к чертовой матери и начинаю составлять язвительный отзыв в заметках.

Все это время я высматриваю, не увязался ли за мной Шарп. Водитель резко тормозит у автомастерской – показать мне, кто тут главный.

Мой джип припаркован у входа, и его трудно узнать без привычной пылевой пленки.

А как там Шарп? А Шарп припарковался через дорогу.

Я забираю ключи у подростка в офисе, запрыгиваю в джип, со скрипом разворачиваюсь и торможу в двух дюймах от заднего бампера его пикапа.

Я жду, пока он выйдет из машины, все время думая, что это плохая идея. И собираюсь дать задний ход, когда Шарп забирается на пассажирское сиденье и захлопывает дверцу.

– Матерь божья, чем тут так воняет?

– Арбузной улыбкой. – Я тычу пальцем в освежитель воздуха, который раскачивается на зеркале заднего вида, словно широкая розовая гримаса с черными зубами. – Это входило в комплект.

Я успела забыть, какие у него ручищи. Глубоко под ногтями черная грязь, которой я не замечала раньше. Два пальца останавливают качание картонной улыбки. Шарп снимает ее с зеркала, опускает стекло и швыряет в кузов своего пикапа.

– Жест красивый, но чувствуется злость.

– Пожалуй, я немного зол.

– Мои поздравления. Ты устранил процента два проблемы. По словам мальчишки, который вручил мне ключи, муж Барби Макклин сам выбрал аромат и попросил его – цитирую – «распылить не жалея». И мальчишка заверил меня, что исполнил все в точности.

Шарп показывает на свой пикап. Выражение его лица можно было бы описать как благодушно-каменное, если такое бывает.

– Я отвезу тебя, куда захочешь. Но если задумала ехать домой, то не советую. Судя по размерам толпы на твоей лужайке, этот джип вернется в ремонт сегодня же вечером. Возможно, капитальный, хотя до капитального ремонта его и так отделяет одна выбоина. Зато мой пикап рядом, Вивиан, а его освежитель воздуха называется «Никакого сравнения с твоим». Мы могли бы заехать к тебе, забрать вещи. Я отвез бы тебя в гостиницу, где ты переждала бы эту канитель. Думаю, я уговорю полицейское управление оплатить расходы. Или завезти тебя к сестре?

Я делаю вид, что не заметила, каким тоном он произносит мое имя, а также игнорирую упоминание сестры, которое явно сделано намеренно.

– Значит, правила таковы, – заявляю я ледяным тоном, – можешь ехать со мной, но ты не вмешиваешься в мои планы. Если я попрошу тебя остаться в машине, ты останешься. Ты не упоминаешь Буббу Ганза, «Твиттер» и Майка. Не называешь меня Рыжей. Договорились? Иначе выметайся из моей машины.

Он пожимает плечами:

– Если я выйду, то все равно продолжу следить за тобой.

– Мне плевать.

Это неправда. Я иду на этот шаг, чтобы не добавлять себе трудностей, пытаясь весь день от него улизнуть. А так я смогу его использовать. И не только в деле Лиззи. Есть одна девушка, лицо которой плотно прижато к козырьку его пикапа. Она была в таком же отчаянии, как и Лиззи – и даже сильнее, – когда легла в мамину постель рядом со мной, позвякивая подвесками. И хотя у нее в запасе вечность, чтобы вызванивать свою беззвучную мелодию для кого угодно, сейчас она выбрала меня.

– Прежде чем мы начнем, – я смотрю прямо перед собой, изо всех сил пытаясь звучать бесстрастно, – я никогда не спала с Майком. И не собираюсь.

– И зачем мне это знать?

Я в ярости разворачиваюсь к нему:

– Ты должен это знать, чтобы не проговориться кому-нибудь, что… думаешь иначе. Я люблю свою сестру. И хочу прояснить ситуацию.

– В шоу это не сработало. Твое желание прояснить ситуацию.

– Ты уже нарушил правила.

Кажется, он не собирается меня успокаивать.

– Ты первая заговорила про Майка. Остановимся у этого «Уатабургера»? – Он показывает на противоположную сторону улицы. – Я не завтракал и не обедал. Думал, ты улизнешь из дома на рассвете.

Я тянусь за рюкзаком, достаю сложенный лист бумаги, протягиваю Шарпу:

– Будешь за штурмана.

Он аккуратно его разворачивает, словно имеет дело с вещественным доказательством.

– Очень разборчивый почерк, – замечает он. – И мелкий. Как у рождественского эльфа, который составляет список непослушных детей. Или у Роя Норриса. Мне нужен микроскоп. И психолог.

– Чертежный шрифт – умирающее искусство инженеров и ученых, – резко замечаю я. – Кому это теперь нужно, если в компьютере пять тысяч шрифтов, только ткни? Но для меня это все равно что использовать бумажные карточки. Каждая черточка заставляет меня думать. И я понятия не имею, кто этот чертов Норрис.

– Рой Норрис был шизофреником и серийным убийцей. Вместе с Лоуренсом Биттакером они создали банду, которую называли «Ящик с инструментами». Их первой жертвой стала шестнадцатилетняя девушка по имени Люсинда, которая возвращалась домой из пресвитерианской церкви в Редондо-Бич. Если верить Норрису, ее последним желанием было «помолиться, всего секундочку». Почерк Норриса описывают как замедленное движение с навязчивой пунктуацией.

Мой желудок завязывается узлами, один за другим, один за другим. Зачем он мне это рассказывает?

– Ты сравниваешь меня с серийным убийцей? – В горле застревает комок. – Думаешь, я способна кого-нибудь убить?

Шарп разглядывает мой список, сосредоточивается на первой цели.

Затем медленно поднимает глаза:

– Конечно способна. Но это не имеет отношения ни к твоему почерку, ни к Рою Норрису. Убить может каждый из нас. Нужно только переступить черту. Затем другую. И снова переступить. До тех пор, пока не перестанешь их замечать.

Луковый запах бургера нисколько не перебивает арбузный освежитель. Кажется, мы с Шарпом впервые в жизни приходим к соглашению, опустив на девяностошестиградусной[37] жаре стекла с обеих сторон на шоссе I-30, и теперь рев моторов сводит на нет любые попытки завязать разговор.

Шарп, дожевывая остатки бекона и луковых колец, жестом велит мне свернуть на следующем съезде.

– Это арбузное дерьмо способно заглушить трупную вонь, – ворчит он, когда я съезжаю с шоссе.

– Большинство освежителей воздуха содержит формальдегид, – машинально замечаю я, – который приводит к раку горла. В освежителях вообще много токсичных химикатов.

Барби Джин Макклин, мастерица распылять краску из аэрозольного баллончика.

– Тебе следует обратить на это внимание Буббы Ганза. Правительство убивает нас освежителями воздуха. Ой, извини, я произнес его имя.

Шарп выпрыгивает из джипа прежде, чем я успеваю остановиться перед первым адресом в моем списке. Мне сразу не нравится дом – мирное приземистое ранчо в Риджли-Хиллс, красивом холмистом пригороде Форт-Уэрта.

Может быть, оттого, что Шарп упомянул серийных убийц, этот дом напоминает, что зло скрывается в обыденности. На ум приходит «Молчание ягнят». Разве красная кладка в доме, где прошло детство Буффало Билла, не была такой же ровной, как эта? Такого же цвета, как кирпич в чикагском доме Джона Уэйна Гейси, в подвале которого он закапывал мальчиков? Как в доме нациста Якова Палия, скрывавшегося в нью-йоркском Куинсе? Как в нашем арендованном доме на Голубом хребте – разве не цвета красного кирпича была сумочка убитой женщины в вентиляционном отверстии?

Шарп обошел джип и смотрит на меня с недоумением:

– Ты будешь выходить?

Я встаю, слегка пошатываясь. Улица погружена в послеполуденную дрему. Между тем восемнадцатиколесные грузовики снова заводят двигатели у меня в голове. Они почти заглушают голоса, которые взбираются от узлов в животе к моему мозгу. Пот выступает на коже, льнет к бедрам, увлажняет волосы на затылке.

Красный кирпич, красный кирпич, красный кирпич.

Об этом твердят голоса.

Это плохой дом.

Было бы жестоко просить Шарпа остаться в джипе и, подвергнув опасности заболеть раком, сократить его дни.

На полпути к дому все прочие запахи забивает аромат ванили.

Глава 29

Шарп раз двадцать молотит кулаком в дверь, пока крупная женщина в летящем и заляпанном розовом кимоно не открывает входную дверь, таща за собой кислородный баллон.

«Чертов Шарп», – первые слова, которые срываются с ее губ. Вчера вечером после недолгого поиска на «Белых страницах» я сузила список адресов до двух. Шарп вычеркнул первый – дом в городишке Пондер неподалеку от земель, принадлежавших Челноку, и отправил меня по второму адресу, в том же городишке. Теперь я вижу, что он не просто ткнул пальцем в небо.

Разумеется, Шарп отработал все пункты. Опросил каждого родственника Челнока, каждого друга и коллегу. Как и я, он рисовал концентрические круги, пока не осталось ничего, кроме пустого воющего пространства, где больше нечего взять. Причем он сделал это дважды. Не только после исчезновения Лиззи, но и после того, как пропал Челнок. И возможно, еще много раз.

– И тебе доброго дня, Хелен, – сухо произносит Шарп.

– Какой план на сегодня? Вытащишь трубки у меня из носа, пока будешь допрашивать?

Она поворачивается ко мне, блуждая по моему телу исполненным ненависти взглядом, которым владеют суровые техасские женщины и не знают себе в этом равных. Такой взгляд останавливает пищеварение, уменьшает рост на дюйм в день, острыми когтями впивается в сердце. Прямо сейчас он заставляет умолкнуть голоса в моей голове, как будто прихлопывает их.

– Не знаю, кто ты, черт подери, такая, – шипит она, – но будешь моим свидетелем.

Оставив дверь распахнутой, она ковыляет во тьму, таща за собой баллон. Я различаю очертания дивана, кофейного столика, голубоватый отблеск телевизора, который орет на полную мощь.

Шарп придерживает сетчатую дверь и кивает мне, чтобы заходила.

В нос сразу ударяет другой запах – женщины, которая с трудом поддерживает гигиену. Я знаю, что Хелен не всегда была такой – над ее головой висит портрет углем в раме, где она изображена верхом на жеребце прекрасной американской четвертьмильной. Когда-то у нее были достаточно сильные бедра, чтобы с ним справляться.

А из скопления клеток в ее теле сформировался чемпион родео.

Под портретом Хелен – фотография мальчика, вероятно Челнока, только мельче, ничтожнее. Красная ковбойская шляпа, на вид лет восемь, размахивает лассо.

Хелен плюхается в откидное кресло, глаза снова впиваются в экран, где идет повтор инвестиционного шоу «Акулы бизнеса».

– Я могла бы изобрести чертову скамеечку к унитазу, – говорит она.

Шарп подходит к ее креслу, берет с подлокотника пульт и выключает звук. Мужчина берет дело в свои руки, но внезапно на меня обрушивается поток образов, и я оставляю его действия без внимания.

Деревянная ложка в ящике стола. Бейсбольная бита в шкафу в прихожей. Кожаный ремень, закопанный неглубоко в грязи на заднем дворе. «Спасите», написанное восковым карандашом задом наперед на стекле в окне спальни.

Веревка обматывается и обматывается вокруг кроватного столбика.

– Хелен, это Вивиан, – говорит Шарп. – Она экстрасенс. В последнее время пользуется большой популярностью.

– Чертов экстрасенс, – буркает Хелен.

Я выхожу из транса, одаривая Шарпа гневным взором за такое представление. Впрочем, моя суровость не способна ни на дюйм уменьшить его рост или остановить процесс переваривания бургера в его желудке.

– Так-так. – Хелен с пробудившимся интересом меня разглядывает. – Ты видишь на дне озера моего мальчика, Челнока? Можешь показать место на карте? Взять лодку, поднять его со дна, как Иисус, чтобы я могла наконец по-человечески его похоронить?

– Мне жаль, что это случилось с вашим сыном. – Слова застревают у меня в горле, пока образы – веревка и ремень, ложка и бита – дразнят меня, будто призрачные предметы из страшной сказки.

Мне жаль, что он у тебя родился. Этого мне по-настоящему жаль. Не родись он на свет, я не стояла бы тут и не дышала этой вонью.

– Конечно, тебе жаль. Давай дальше. Что тебе от меня надо?

– Вы не могли бы вспомнить, что делал Челнок в день исчезновения Лиззи Соломон? – спрашиваю я. – А еще раньше? Может быть, это позволит мне… очистить его имя.

– Мы с Хелен уже все обсудили, – резко встревает Шарп. – Не бери на себя работу полицейского управления.

– Вот так веселье, – ухмыляется Хелен, переводя взгляд с меня на Шарпа. – Смотреть, как вы, голубки, поклевываете друг друга, куда забавнее, чем на мамаш, толкающих свое чертово органическое детское питание миллиардерам, у которых есть няньки. Эти женщины хотят уморить наших деток голодом, вот что я вам скажу. Челнок вырос на «СпагеттиОс» в банках и чипсах «Доритос», и у него было больше мускулов и мозгов, чем у Троя Айкмана[38].

– Мы с Шарпом никакие не голубки. – Мне не терпится ее поправить. – Мы ненадолго объединили наши усилия, чтобы найти Лиззи Соломон.

Она кивает, закатывая глаза:

– Конечно-конечно. У вас чисто деловые отношения. И ты хочешь восстановить доброе имя моего мальчика? Я уже говорила твоему дружку, что мне жаль ту девчушку, но по совету адвоката я больше не отвечаю на вопросы о моем сыне. Я официально обвинила Соломонов в причинении смерти в результате противоправных действий. На самом деле речь идет о намеренном убийстве, но я не могу доказать, что эта женщина и ее муж велели его убить. Мой мальчик стал свидетелем того, что они сделали с той девчушкой. Он пытался остановить их.

Гордая, не имеющая за душой ни единого доказательства, кроме собственного богатого воображения.

Глаза Хелен сужаются. Кажется, ее осеняет.

– А ты не та цыпочка из программы Буббы Ганза? Ученая дама-экстрасенс из вчерашнего выпуска? Хорошо ты его отбрила в ответ на дичь, которую он нес. – Она оценивающе меня разглядывает. – Мне по душе женщины, которые не дают мужикам спуску. Присаживайся.

Хелен, неожиданно преисполнясь ко мне дружеских чувств, хлопает по грязному дивану рядом с собой. Меня принуждают сесть, ибо она продолжает похлопывать и улыбаться, но я твердо намерена держать свою задницу подальше от биологической опасности. Хелен легонько помахивает эмоциональным хлыстом, которым каждый день сдирала с сына кожу. Мать была быком, в схватке с которым он неизменно проигрывал.

Нравлюсь я ей или не нравлюсь. Садиться или не садиться. Я не сажусь. Она перестает похлопывать по дивану.

– Дорогая, позволь я расскажу тебе про моего Челнока. В двенадцать отец заставлял его бегать по холмам, пока он не валился с ног. К пятнадцати мой сын переплывал это озеро. Хочешь знать, что случилось за день до того, как мой сын пропал? В последний раз я видела его восемь лет назад в мае. Мой мальчик поцеловал меня в щеку, сказал, что идет рыбачить и вернется завтра к одиннадцати с тортом из «Костко». Это был мой день рождения. Какой сын покончит с собой накануне дня рождения матери? И нет такого озера в Техасе, которое способно его поглотить. Разве что океан, создание Господа. Но не какое-то глупое озеро, творение человеческих рук. Шарп, ты снова мне скажешь, что пятнадцатилетнему подростку не под силу переплыть Тексому?

– Нет, Хелен, не скажу.

Она фыркает, довольная тем, что одержала победу. Смотреть, как меняется ее настроение, все равно что наблюдать за осьминогом, который разворачивает и сворачивает щупальца.

– Пока не докажете, что мой сын невиновен, и не найдете тело, мне вам сказать нечего. Шарп, ты с подружкой сам найдешь выход. Держу пари, секс у вас сегодня будет отменный.

Она увеличивает звук телевизора.

Голос рекламирует узкие зеркала для примерочных, чтобы женщины, которым понравится свое отражение, покупали больше одежды.

– Я вернусь, если сумею что-нибудь доказать. – Я пытаюсь перекричать звук телевизора. – В том числе вашу причастность.

Ей не требуется много времени, чтобы уловить намек. Хелен в ярости толкает качалку вперед, словно маятник, чтобы до меня дотянуться. Но ее вес слишком велик. Она откидывается назад, задыхаясь от одной попытки.

Я сую руку в карман и прижимаю большой палец к острому краю заколки, принадлежавшей Лиззи.

– Что у тебя в кармане, девчонка? Нож? Баллончик? Думаешь, я с тобой не справлюсь? Да ты хуже Шарпа!

Теперь она вопит, все еще сражаясь с креслом.

– Думаешь, я сама убила своего чертова сына?

– Нет, не думаю. Вряд ли ты удерживала его голову под водой. Но убить его тебе было раз плюнуть.

С Шарпа довольно. Он тянет меня через всю комнату к двери. Хелен давит на клавишу пульта, пока комната не начинает содрогаться от звуков.

Шарп плотно закрывает за нами дверь, сжимая мою руку.

Я вырываюсь.

– Находиться в этом доме – все равно что читать двадцатистраничную предсмертную записку, – выпаливаю я. – Откуда у тебя столько уверенности, что Челнок не нырнул в то озеро сознательно, чтобы счастливо упокоиться на дне? Не важно. Просто скажи, почему Хелен не унаследовала землю сына? Почему не живет как королева?

– У Челнока было оформлено завещание, по которому все имущество отходило местному мужскому клубу. Он хотел быть уверен, что мать не получит ни цента.

– Держу пари, составляла его Никки Соломон, – говорю я без обиняков. – Его любовница.

– Так и есть. Никки подготовила завещание. Тогда же они познакомились.

Не дойдя до джипа, я останавливаюсь.

– Никто не знает наверняка, мертв ли Челнок, – говорю я открыто. – Но его мать в это верит. Она не покрывает его, это точно. Она умеет лгать только себе самой. – Я запинаюсь. – В этом доме случилось что-то ужасное. Давным-давно. Я не вижу всех подробностей.

Судя по выражению его лица, я права.

– Что здесь случилось? – настаиваю я. – Говори.

Шарп смотрит мимо меня, в сторону дома.

– У Челнока была младшая сестра, Джун. Она погибла на заднем дворе, когда ей было восемь месяцев. Утонула в детском пластиковом бассейне. Там воды-то всего на два дюйма. Челноку было велено за ней присмотреть, пока Хелен отошла поговорить по телефону. Ему было пять.

У меня перехватывает дыхание. Я опускаюсь на бордюр.

Два дюйма, семь минут – жизнь такая хрупкая, такая дразнящая.

Словно все мы, притворяясь, смотрим в одно большое, вытягивающее зеркало.

Я больше не понимаю, какие чувства вызывает у меня Челнок. Отвращение уступает место жалости.

Я поднимаю голову.

– Поэтому ты решил, что он причастен к исчезновению Лиззи? – спрашиваю я. – Думаешь, он испытывал патологическое сожаление, извращенную печаль? Или был хладнокровным психопатом, намеренно убившим их обеих?

– Второе. Но я бы поставил на оба варианта. Я также готов рискнуть деньгами, что Челнока больше на этом свете нет.

– Ты так в этом уверен.

– Как и в том, что та девушка с браслетом мертва.

Я потрясена. Ничего себе. Сам про нее вспомнил.

– Я знаю, что ты хранишь ее фотографию в своем пикапе, – говорю я тихо. – Знаю, что это та самая девушка, которой принадлежал браслет с места преступления на фотографии. Можешь рассказать мне о ней, или когда-нибудь она сделает это сама. Тебе решать.

– Я понял, что ты обшарила мой пикап, через пять секунд после того, как вернулся.

– Это ты оставил подвеску у меня на пороге? – Не хочу, чтобы голос выдавал волнение. – У Эмм точно такая же. Ты что, играешь со мной в какую-то игру? Все выясняешь, не мошенница ли я?

– Это ты у нас игрок, Вивви. Я стараюсь не отставать.

Шарп наблюдает, как я достаю из кармана заколку Лиззи и собираю волосы в небрежный пучок.

Я указываю на мавзолей красного кирпича за спиной.

– Если я достану это кровавое лассо из твоего багажника и покажу матери Челнока, не заявит ли она, что оно принадлежало ее сыну?

– Судя по моему опыту, это будет зависеть от уровня алкоголя в ее крови. Иногда лассо, Вивви, это просто лассо. А пятно крови – просто пятно. Иногда мужчина пропадает без вести, а исчезнувшая девушка давно мертва, и лучше оставить их в покое.

Глава 30

Это не те слова, которых ждешь от полицейского, по крайней мере такого, каким Шарп хочет казаться. Я спотыкаюсь о бордюр.

Он открывает мне дверь с водительской стороны и захлопывает ее за мной. Пока я включаю зажигание, он все еще стоит ко мне спиной, разговаривая по телефону. Я размышляю, не нажать ли на газ и не оставить ли его там, где стоит, но размышляю слишком долго.

Он в джипе, пристегивается ремнем. На лице снова гладкая резиновая маска.

– Сегодня Брандо не работает, – сообщает он.

– Что?

– Брэндон, он же Брандо Уилберт, охранник на полставки, следующий в твоем списке.

Спокойно, как будто мы только что не выясняли отношения на тротуаре.

– Но я же звонила в тюрьму, – возражаю я. – Человек, до которого я в конце концов дозвонилась, его приятель, оказался разговорчивым. Сказал, сегодня Брандо работает внештатным сотрудником в приемном отделении в центре города.

– Нигде он сегодня не работает, у него незапланированные выходные. Там дело щекотливое, и лучше ему пока посидеть дома. К Соломонам это отношения не имеет. Он довольно надежный полицейский агент.

– Ты его знаешь?

– Знаю.

– Адрес квартиры Брандо сразу под адресом тюрьмы в моем списке. Просто вбей его.

– Там его тоже нет. Я удивлен, где твоя хваленая интуиция?

– Просто отвези меня к нему, ладно?

Мне не хочется признаваться, что красной кирпичной кладки перед моими глазами стало еще больше.

Мы едем в молчании. Шарп вбил в навигатор «Просто бар», заведение в Форт-Уэрте с неприметной дверью, замысловатыми авторскими коктейлями и девизом: «Всевозможные слегка эзотерические возлияния». А что там с фасадом?

Красный кирпич.

Девиз бара не выговорить техасскому любителю пивка из трущоб, каким я нарисовала Брандо в своем воображении. «Просто бар» – последнее место, где будет зависать, тратя свои жалкие гроши, двадцатидевятилетний охранник из умирающего жилого комплекса на юге Форт-Уэрта, работающий в тюрьме на полставке.

За пятнадцать минут мы добираемся до Магнолия-авеню – полосы эклектичных баров, бистро и велопарковок.

Пятнадцать минут полной тишины и арбузного освежителя воздуха.

И снова Шарп, истинный джентльмен, открывает мне дверь в прохладное темное убежище «Просто бара», как будто у нас свидание. Глазам требуется несколько секунд, чтобы отвыкнуть от жгучего солнечного света. Когда я была здесь в последний раз, на барном стуле, ослепляя завсегдатаев пышным бюстом, восседала новоиспеченная невеста, перебравшая «Утти-Путти», «Мамаши Тейлор» и «Тихих дискотек».

Начало вечера, самое барное время, но заведение почти пустует. Парочка в угловой кабинке и парень за стойкой в футболке Megadeth с видом Пикассо вырезает из лимонной кожуры изящные завитки. Шарп устраивает нас на барных стульях в другом конце зала.

Шарп – истинный знаток в искусстве манипуляций, но, если он решил напоить меня и разговорить, закажу «Месть Эль Химадора».

Он кивает бармену, тот делает вид, что нас не замечает. С тех пор как мы вошли, техника нарезки лимонных завитков изменилась. Теперь он слизывает с пальца капельку крови. Смотрит на нас, затем оглядывается, словно не может решиться. Затем, перебинтовав кулак большим барным полотенцем, словно мумию, крадется к нам.

– Эй, чувак, мой босс не в курсе, что я работаю в тюрьме, – хнычет он. – Я сказал им, что осенью поступлю в кулинарную школу. Они думают, мой вайб придает этому бару… атмосферу.

– Если просто ответишь ей на несколько вопросов, – Шарп тычет в меня пальцем, – и сделаешь мне «Кровавую Мэри» без крови, через пятнадцать минут нас тут не будет.

– Хорошо.

Бармен нервно поворачивается ко мне:

– Что ты хочешь знать?

Меньше всего я ожидала такой сговорчивости.

– Что ты вычеркнул из письма, которое некая Астерия Буше написала Никки Соломон?

– Я читаю много писем, – расплывчато отвечает он. – Всего не упомнишь.

– На нее это не действует, – сухо замечает Шарп. – Она экстрасенс.

Я бросаю на Шарпа сердитый взгляд. В который раз это не то откровение, с которого следует начинать.

Впрочем, его слова производят на Брандо сильное впечатление. Он становится еще более нервным. Нетерпеливым. Наклоняется ко мне. Я чувствую запах лимонов.

– Моя сестра умрет? – спрашивает он.

– Что?

– Моя младшая сестренка, Шелби. Она в центре Кука с лейкемией. Я отдам тебе все свои чаевые за вечер, если ты мне что-нибудь скажешь.

Его невыразительные карие глаза жалобно таращатся на меня со щекастого лица.

Хватит, хватит, хватит.

Хватит с меня этих злодеев, у каждого из которых есть предыстория, раздирающая сердце в клочья.

– Я правда не знаю, Брандо, – осторожно отвечаю я. – Я ничего не знаю про твою сестру. Хорошо бы у тебя был предмет, к которому она прикасалась.

– У меня есть, – немедленно разоблачает он мой блеф, буквально закатывая рукав. – Это один из ее идентификационных больничных браслетов. Я никогда его не снимаю.

Прежде чем я успеваю остановить Брандо, он рассекает браслет ножом, которым вырезал завитки.

– Вот, держи.

Я разминаю пальцами скользкую бумажную полоску. Читаю имя. Шелби Лин Уилберт. Дата рождения. Ей всего одиннадцать.

Я пытаюсь. Действительно пытаюсь. Ничего. вместо браслета это могла быть метка морской черепахи под угрозой исчезновения. Шарп с интересом наблюдает за неожиданным поворотом.

Разумеется, он ждет, что я использую слабое место Брандо в своих целях.

Увы, он будет разочарован.

– Прости, Брандо. Правда, прости. Я ничего не могу сказать про твою сестру. Я бы с радостью, но нет. Но мне нужно кое-что знать, про другое.

– Вы арестуете меня за то, что я скажу? – обращается он к Шарпу. – Скажете моему боссу?

– Которому?

– Любому.

Их говор становится протяжнее, один подражает другому, трехбуквенные слова становятся двусложными. Во-о-от.

– Пожалуйста, Брандо, – умоляю я. – Это касается пропавшей девочки. На ее месте могла оказаться твоя сестра.

– Ладно, ладно, чего ты сразу. Мне позвонил один парень и сказал, что, если я буду читать ему всю переписку Никки Соломон, он будет класть триста долларов в почтовый ящик моей матери десятого числа каждого месяца. Что я и делаю все это время. Видела бы ты больничные счета моей сестры.

Снова предыстория. Которая меня убивает.

– Я читал ему письма Никки по телефону, – продолжает Брандо, – и он говорил мне, что вычеркнуть. Официальную переписку, вроде писем от ее адвоката, запрещено цензурировать, поэтому я имел дело только с ее личной перепиской.

Он говорит с таким видом, словно это его оправдывает.

– Не знал, что это входит в обязанности охранника, – перебивает Шарп. – Просмотр переписки.

Прежде чем ответить, Брандо одаривает его пристальным взглядом.

– Ну, это как бы неофициально. Не важно, но тому парню не понравилось, когда эта Буше сказала, что знает похитителя Лиззи Соломон, и написала его фамилию и телефон. Я сказал ему, что такие дурацкие послания заключенные получают каждый день, но он настоял, чтобы я это вымарал. Возможно, там стояло его имя. А знаешь, этот парень, который хотел, чтобы я читал ее письма, всегда назывался мистером Анонимусом, когда мне звонил.

– Ты помнишь фамилию, которую вычеркнул? – выпаливает Шарп. – Или номер?

– Учителя говорили, у меня плохо с запоминанием имен и цифр. Вот только я прекрасно помню, что на прошлой неделе он не оставил в почтовом ящике обычные триста баксов. Думаю, решил отказаться от моих услуг. Больше я ничего не знаю. Еще не расхотели «Кровавую Мэри»?

– С собой, – говорит Шарп.

Брандо отворачивается, направляясь к сияющей стене из бутылок на другой стороне бара.

– Постой. – Я протягиваю ему разрезанный больничный браслет. – Не забудь.

Брандо нерешительно разворачивается.

– А ты не хочешь его поносить? Ну так, на всякий случай, вдруг что-то почувствуешь?

Я не сразу говорю «нет», и мои колебания Брандо принимает за согласие. Спустя пять минут он возвращается с двумя «Кровавыми Мэри» в пластиковых стаканчиках и скотчем.

На одном из стаканчиков написано «Брандо» и номер телефона. Этот стаканчик он дает мне, другой – Шарпу.

Затем отрывает кусок скотча.

Я протягиваю ему запястье.

Глава 31

На мне пугающее количество украшений. Триада металла, бумаги и боли. Больничный браслет, словно наручник, приковывает меня к душе сестренки Брандо, которая сражается за жизнь. Подвеска, оставленная на пороге неизвестно кем, стягивает шею, как серебряная петля, напоминание о девушке Шарпа, умоляющей меня найти ее. Заколка с окровавленного банта Лиззи, которую я стащила в участке, будто сломанный ноготь, застрявший в волосах и царапающий кожу.

Жива.

Три девушки тянут в разные стороны, раздирая меня на части.

– Как ты? – спрашивает Шарп. – На тебе лица нет.

Я киваю, забираюсь в джип, не собираясь объяснять, почему у меня нет для него другого лица.

Прежде чем сделать первый вдох, я опускаю все четыре стекла. Отпиваю из стаканчика ровно столько, чтобы не расплескать содержимое, соус «Табаско» обжигает горло.

Сидящий рядом Шарп уже проглотил половину своей порции, отпихнув в сторону оливку, фаршированную сыром с голубой плесенью, и перчик халапеньо, обжаренный во фритюре, и теперь так громко грызет сельдерей, что я слышу хруст, несмотря на рев проезжающего мимо мотоцикла.

С детства у меня была склонность к мизофонии, или, по-научному, ненависти к звукам. Еще одна особенность в арсенале моей сверхчувствительности. Еще одна особенность, которую Шарп использует против меня, догадывается он об этом или нет.

Обычные звуки вроде чужого дыхания в постели или чавканья за столом могут истошно вопить у меня под кожей, как обезьяна-ревун. Постукивание карандашом по столу. Чирканье ногтем по приборной панели.

Так бывает не всегда, но достаточно часто. Мама говорила, что я слышу, как растет ноготь или падает звезда. Первое или второе – зависело от того, была ли она в романтичном настроении или нет.

Шарп мог бы с таким же успехом хрустеть на зубах детской косточкой. Я откидываю спинку, в салоне становится тесно.

– Что ты думаешь о Брандо? – спрашиваю я.

Шарп откусывает сельдерей:

– Примерно то же, что и раньше.

– А таинственный парень, который платил ему за чтение писем Никки, тебя не заинтересовал?

– Брандо же сам сказал. Сумасшедших хватает. Это необязательно куда-то ведет.

Шарп лжет.

Он протягивает длинную руку и поднимает список с пола под моим сиденьем, куда его уронил.

– Похоже, на сегодня экскурсии закончены. Сейчас около пяти. Самое время зарегистрироваться в отеле. Не слишком рано, чтобы тебе успели подготовить номер, не слишком поздно, чтобы поменять его, если там будет пахнуть носками. Если департамент откажется, я сам за тебя заплачу.

Я включаю зажигание.

– Я подброшу тебя до твоего пикапа.

– Ночевать дома – это неоправданный риск.

– Я рассчитывала риски для ракет, которые доставляли людей в космос. Думаю, я сумею оценить, стоит ли мне сегодня спать в своей постели.

– Хотелось бы верить.

– Может быть, станет понятнее, если я попробую объяснить. Если говорить о коммерческих рейсах, то Федеральное авиационное агентство заботится не столько о том, выживут или погибнут космические туристы, сколько о расчете рисков для людей на земле. Представь себе, что ракета взорвется и горячие обломки и части тел посыплются с неба на пляж. Мы заботимся о невинных людях. О космических туристах тоже заботимся, но они своего рода каскадеры, которые идут на риск осознанно. – Я хочу, чтобы Шарп окончательно это понял. – Я думала так про себя лет с десяти. Я каскадер, и я хочу выжить – и приложу все усилия, чтобы выжить, – но прыгать в неизвестное, никогда не теряя бдительности, для меня обычное дело.

Я не уверена, что выразилась достаточно ясно. Я не хочу выглядеть мученицей. В мою ДНК с рождения заложен риск, только и всего.

Шарп качает головой:

– Ты так долго не протянешь. Говоришь, что до последнего вздоха предана голосам в твоей голове? Ты не миллионер на увеселительной прогулке в честь дня рождения. И ты не просила этого чокнутого придурка, помешанного на заговорах, собирать фанатиков на твоей лужайке. Это реальная физическая опасность, Вивви.

Это больше, чем все остальное, похоже на извинение, самое явное проявление его беспокойства, но я сосредоточиваюсь на оборотах, которые меня задели. Долго не протянешь. До последнего вздоха.

– Откуда ты знаешь, протяну или нет? – замечаю я сухо. – Меня все устраивает. Это я не устраиваю тебя и таких, как ты.

Так ли это? Все ли меня устраивает? Сейчас мне лучше или хуже, чем было в десять, пятнадцать, двадцать лет? Мысли возвращаются к пузырьку с четырьмя розовыми таблетками, и не первый раз за этот день. Скоро останется три. Две. Одна. Что я буду делать потом? Крадучись, проберусь в кабинет незнакомого психиатра и буду сорок пять минут безуспешно уговаривать выписать мне рецепт на девяносто дней?

Возможно, я больше похожа на Шарпа, чем мне хотелось бы. Если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя[39]. Спасибо тебе, Ницше, за веру, что наука убила Бога. Я могу искать свет в небесах, но на земле следую своим самым темным инстинктам, как цепочке грязных следов.

Совсем как Шарп.

Взгляд падает на его ботинки, покрытые коркой грязи. Я вижу перед собой забытую могилу девушки. Вот только какой из них?

Мы едем молча, пока я не упираюсь в кузов джипа, стоящего за его пикапом. Шарп не спешит выходить. Он протягивает руку и подсовывает палец под больничный браслет, и его прикосновение к моей коже словно оголенный провод.

– Должно быть, это нелегко, – говорит он.

Я понимаю мгновенно. Это не про сестренку Брандо, которая сражается с драконом на больничной койке.

Шарп говорит обо мне, добавляющей в свой флот и ее дракона.

Он проводит пальцем вниз по моей ладони, прежде чем отдернуть его.

Я ненавижу себя за то, что хочу вернуть его палец.

Шарп вылезает из джипа, хлопнув дверцей.

Затем просовывает голову в открытое окно:

– Больше не спрашивай о девушке и браслете.

У него в горле комок.

Он уходит прежде, чем я успеваю ему ответить.

Я паркую джип в переулке. Я все увереннее перелезаю через забор, совсем как подросток, но все меньше уверенности испытываю, пытаясь проникнуть в темноту, носящую имя Джесс Шарп.

Больше не спрашивай о девушке.

Его слова словно червячок в моей голове, который копошится и копошится. Так трудно найти баланс между двумя Шарпами – тем, кто сочувствует моим драконам, и тем, который предупреждает меня не заходить слишком далеко.

Я крадусь по двору, огибая столбики палатки и норы тарантулов, и браню себя.

Мне следовало спросить его напрямую: это ты убил Челнока его собственным лассо и оставил лассо в качестве сувенира?

Мне следовало быть более кинематографичной: вытащить подвеску из-под рубашки и поинтересоваться, не он ли забыл ее на моем крыльце? И в палатке Эмм. Я спросила бы, откуда он вообще знает, как пишется ее имя, сокращенное от имени прабабки Эммелин? Я ничего не понимаю ни про него, ни про эти подвески.

Моя голова забита Шарпом, словно ватой, и до меня не сразу доходит, что с лужайки больше не доносятся вопли из мегафона. Вообще ни звука, кроме дальнего скрежета газонокосилки.

Когда я перебрасываю ногу через подоконник в ванной, тишина внутри плотная, словно жижа, в которой я сейчас увязну.

По дороге в гостиную я врубаю кондиционер, отчаянно желая ощутить хоть чье-то присутствие, хоть что-то, что нарушит эту тишину.

Замок на входной двери цел. Разбитых стекол нет. Единственный человек за окном – бегунья-многозадачница с детской коляской и немецкой овчаркой, натягивающей поводок.

Пробегая мимо, бегунья с тревогой оглядывает мой дом.

Причину ее тревоги я понимаю, выйдя на крыльцо.

С качелей на веревке свисает чучело.

На футболке надпись: «Конец близок». Голова-глобус. Вытаращенные глаза, моток рыжей шерсти вместо волос. Нарисованный рот в виде кричащей звезды. Полагаю, это я.

Детская игрушка, ракета, воткнута в грудь там, где должно биться мое сердце.

Я перерезаю веревку и тащу чучело к мусорным бакам в переулке. И только потом решаюсь выйти на лужайку, которая захламлена, как после дня рождения у бесенят.

Сломанные садовые стулья, пустые бутылки из-под воды, обертки от сэндвичей, пакеты из-под чипсов и плакаты раскиданы по траве. Уродливое масляное пятно в виде амебы на подъездной дорожке. Арендованный автомобиль тоже исчез, быстро, как и обещали в автомастерской. Или его украли. Я не хочу об этом думать.

Я подпрыгиваю, когда в кармане жужжит телефон.

Сообщение от Бридж.

По телевизору показывают Буббу Ганза перед нашим домом. Как ты?

Я тычу пальцем в телефон, испытывая облегчение оттого, что она протягивает мне руку. Тот поцелуй с Майком – словно кусок свинца в моем сердце, который шевелится всякий раз, когда я двигаюсь.

Только что вернулась. Демонстранты разошлись.

Все спокойно.

Про чучело я не упоминаю.

Три точки в сером пузыре на том конце катаются на своих плоских американских горках.

Все гораздо хуже, чем я думала. Не следовало тебе ходить на его шоу.

Я начинаю писать ответ, но серый пузырь появляется снова. Бридж печатает. Все еще печатает. Пузырь исчезает, теперь это тревожный пузырь. Для меня. Она удалила что-то про Майка? Он рассказал ей про то, что случилось вчера? Одному из моих коллег пришлось пройти курс психотерапии из-за эмоционального ущерба, причиняемого этими исчезающими цифровыми пузырями.

Я смотрю на экран.

Ничего.

Бридж закрыла за собой дверь. Я чувствую где-то в животе щелчок, как в детстве, когда она исчезала в синем коконе своей спальни.

Куда бы мы ни переезжали, она красила стены своей спальни в один и тот же колер. «Святая святых».

Никакой другой оттенок от другого бренда не подходил, даже если был почти в той же гамме и даже если маме приходилось в субботу прочесать восемь магазинов, чтобы найти нужный. Мы втроем красили стены до утра – мама поощряла этот ритуал, потому что Бридж была одержима и не ложилась в кровать, пока стены не обретали оттенок «Святая святых».

Колер на стенах спальни, в которой она спит с Майком, называется «Пармезан». Интерьерный дизайнер, берущая двести долларов в час, настояла на том, что покрасит стены сама, поэтому окантовка вышла такой идеально ровной, что на нее больно смотреть.

Я таращусь в телефон еще пять минут. Больше никаких пузырей. Больше никакой Бридж.

Я выпиваю две бутылки пива «Модело», прежде чем вытащить из-под раковины мусорный пакет и выйти на крыльцо. Почти сразу я замечаю патрульную машину, припаркованную через два дома. Один коп. Очки-авиаторы, такие же, как у Шарпа, на лысине.

Я его знаю. Выращивает в своем саду кабачки с перцами, а потом пакетами раздает их в участке, как денежные пожертвования. Уверена, с оружием он управляется не хуже. И все же вряд ли они послали лучшего.

Краем глаза я замечаю движение во дворе. Кто-то возвращается. Рука находит кобуру под футболкой прежде, чем голова успевает обдумать.

Это Мэри, мама Эмм. Она в розовом спортивном бра и сейчас поднимает с земли плакат, который воткнули в землю в углу двора. Мэри кивает и направляется ко мне с зажатым под мышкой плакатом и тремя смятыми жестянками в руках.

– Врагу такого не пожелаешь, – говорит Мэри. – Злобные тупицы. Когда я была маленькой, моего брата били за то, что он черный. И чтобы ты знала, били каждый день. Он приходил домой в слезах, а мама вечно изрекала одну и ту же мудрость: «Каким бы ни был вопрос, отвечать нужно любовью». Эмм мягкая, как мыло, совсем как она. Я пытаюсь вымыть это из нее. Потому что моя мать была не права.

Одной рукой она швыряет банки из-под колы в мой пакет, другой обводит двор.

– Эти люди не знают истинной любви. Никогда не получали ее, никогда не дарили. Они знают только ложь, которую дает им власть над теми, кто выглядит или ведет себя иначе, чем они. У нас, черных, свой пунктик насчет теорий заговора. Слыхала про план короля Альфреда?

Я мотаю головой.

– Посмотри в сети, – советует она мне. – Почитай историю. И скажи мне, что в этом нет ни крупицы правды.

– Посмотрю, – отвечаю я неловко. – И спасибо тебе за то, что вытащила плакат. Извини за все это.

Мэри, подбоченясь, кивает в сторону патрульной машины:

– Я заметила наблюдение. Вот что значит быть белой и иметь сестру замужем за копом.

Я не спорю, потому что она права.

– Если этого будет недостаточно, – выпаливаю я, – то я на деньги матери, которые она мне завещала, найму охранников, чтобы следили за всем кварталом.

– Твоя мать никому не позволяла припирать себя к стенке, – замечает Мэри. – Ты такая же.

Она удивляет меня. Я вижу в людях столько разного, но порой не умею разглядеть главного. Мэри возвращается к себе, подбирая на ходу мой мусор.

Твои враги станут друзьями, а друзья – врагами. Держи и тех и других при себе.

А эту мудрость всегда изрекала моя мать.

На ужин я доедаю холодную картошку фри из рюкзака вместе с шестью крекерами «Ритц» и сомнительным сыром из холодильника.

Потягивая воду со льдом, я вбиваю в поисковой строке: «План короля Альфреда». Совсем не то, чего я ожидала, – оказывается, это роман шестьдесят седьмого года о сверхсекретном плане ЦРУ по заключению чернокожих в концентрационные лагеря. Обласканный критиками автор, рано освоивший вирусный маркетинг, вызвал истерику, обклеив нью-йоркское метро листовками с цитатами из романа, забыв упомянуть однако, что все это выдумка, авторский вымысел.

О романе почти забыли, но «План короля Альфреда» по-прежнему вплетен в жизнь черной Америки, пророчествуя и наводя ужас.

Поскольку в нем есть и Эдгар Гувер, и Мартин Лютер Кинг, и Малькольм Икс, и ФБР.

А теперь есть Бубба Ганз. По сравнению с этим его нападки на Илона Маска и теории про сомов-геев кажутся безобидными, но так же глубоко цепляют на крючок.

Не знаю, легче ли мне оттого, что теории заговора – не изобретение ужасного двадцать первого века, что они полыхали – буквально – с тех пор, как в шестьдесят четвертом году нашей эры Нерона обвинили в поджоге Рима.

Играл ли Нерон на скрипке, пока его город обращался в пепел, сгорая дотла?

Доказательств нет, но история сохранила это обвинение, потому что в нем был резон. Запал. Потому что Нерон перекраивал город по своему разумению и попутно казнил сотни христиан, обвинив их в поджоге.

Властолюбивый диктатор плюс паранойя плюс время. Мог ли он своей рукой запалить тот факел? Откуда мне знать. Версия не выглядит невозможной. И только это имеет значение.

Я достаю телефон.

Бридж дописала свой пузырь.

Может быть, тебе лучше уехать.

Глава 32

Я не успеваю переварить сообщение Бридж, как телефон начинает звонить в руке. Номер неизвестный.

– Он хочет, чтобы ты вернулась. – Женщина. Сильно взволнована. – Шум стоит выше крыши.

– Жуа?

– Первый эфир завтра в три. Тебе нужно быть в студии к двум тридцати пяти.

– Ни за что. Откуда у тебя номер моего сотового?

– Кто-то из твоих соседей обменял его на автограф Буббы у себя на животе.

Только не Мэри. Кто?

– Я знала, что ты заартачишься, – весело продолжает она, – но только вообрази, как он разозлился, что ты не вышла поучаствовать в его сегодняшнем мероприятии, а теперь умножь на три. Если ты не придешь на эфир, он зажарит тебя, как поросенка. А выглядеть это будет так, будто ты боишься, будто тебе есть что скрывать о твоих экстрасенсорных способностях и о Лиззи Соломон. Ты будешь смотреться неважно. Полиция будет смотреться неважно. А так ты немного приведешь его в чувство. Продолжай развлекать народ популярной наукой. Метни еще несколько дротиков ему в живот. Отвлекай его, отвлекай.

– А что, такое запугивание срабатывает?

– Обычно да. – Молчание. – Другая хорошая новость, что шоу будет идти в записи. Это должно успокоить горячие головы. Ну, ты понимаешь, напряжение прямого эфира.

– Отстань. Что хорошего в этой новости? Вы просто вырежете все, что ему не понравится.

На другом конце краткое молчание.

– У Буббы Ганза есть что тебе предложить взамен. Он скажет всем, чтобы убирались подальше от твоего дома.

– Это не остановит идиота, который воткнул в угол лужайки плакат «Вив соплив контрацептив». Соседка вытащила его из земли. Или того, кто хочет воткнуть мне в грудь игрушечную ракету.

– Это остановит большинство идиотов. Поверь мне, такое было не раз, и никто еще не умер. И бонусом. Он не станет призывать людей шататься вокруг дома твоей сестры и твоего зятя.

– Напомни, сколько тебе лет?

– Двадцать три, я на пять лет моложе тебя. Мы могли быть сестрами. Так я рассчитываю, что ты придешь завтра в два тридцать пять?

– Сколько бы тебе ни платили, все будет мало. Ты же сказала маме, что якобы работаешь на «Техасскую коалицию против отмены смертной казни»? Вот и работала бы на них в самом деле. Им точно не помешает бульдог вроде тебя.

Я отключаюсь.

Обломись, Бубба Ганз.

Мне нужно позвонить.

Я недолго раздумываю, не поздновато ли звонить в половине девятого? Ближе к девяти в Техасе звонить не принято. Вы можете сидеть в постели, в очках, с IPad, смотреть «Йеллоустон» – собака свернулась в ногах, – раздраженный, что вас побеспокоили, но еще не спать.

Я вбила в контакты Прекрасное всегда только сегодня утром, а кажется, это было давно. Прекрасное всегда. Человек, с которым мама много беседовала по телефону, уже готовясь покинуть этот мир.

Прекрасное всегда. Мама часто читала мне это стихотворение. Она любила Китса, идею, что прекрасное способно рассеивать мрак, даже если красота живет только в памяти. Мне хочется верить, что эта аллюзия неслучайна, что это подсказка, оставленная мне, которой назначено доделать то, что она не доделала.

Никому не удается доделать все.

Еще одна мудрость от Астерии Буше. Я знаю, на что надеюсь, – на мгновенную разгадку исчезновения Лиззи Соломон. Знаю, что получу – еще одну случайную одинокую душу, которой дам неуклюжий совет. Или, что еще вероятнее, мертвый номер, как мамин.

Один гудок. Абонент берет трубку. Короткий вздох.

– Уже передумала? – спрашивает женский голос.

Жуа.

Я случайно нажала на повтор?

Нет.

Прекрасное всегда приносит радость[40].

Радость – это джой.

По-французски – жуа.

Моя мама и Жуа знали друг друга.

Это не совпадение, и никакими научными расчетами вероятности его не объяснить.

– А откуда у тебя номер моего сотового? – подозрительно спрашивает Жуа.

На этот вопрос я ей не отвечу. Передо мной – список аккуратных вопросов Прекрасному всегда от моего внутреннего серийного убийцы. Но я не задам ни одного.

– Передумала, – отвечаю я с запинкой. – Вот мое условие. Пятнадцать минут. И программа должна идти в прямом эфире.

Я отключаюсь, чувствуя на затылке горячее влажное дыхание одной маленькой девочки.

Я раскладываю на мамином кухонном столе лист миллиметровки. Рисую простую схему из шаров, солнечную систему, сорвавшуюся с привязи и пустившуюся во все тяжкие.

Один шар – Лиззи. По воздушному шару получают Никки, ее мать, и Маркус, отец Лиззи. Челнок, любовник ее матери. Я добавляю шарик для своей мамы. Бубба Ганз. Анонимная девочка на телефоне. Я провожу линии, которые их соединяют, мечтая разглядеть невидимые линии, о существовании которых только догадываюсь. Диаграмма выходит двухмерной, сколько на нее ни смотри.

Мой второй звонок Жуа был коротким и резким. Я не хочу с ней ссориться. Просто не знаю, друг она или враг. Или что-то среднее. Работает ли она на Буббу Ганза или на себя. Они давили на мою мать, потому что она что-то узнала про Лиззи Соломон? Если это правда, то задумка не сработала, пришлось выходить на меня.

Одно я знаю точно: может быть, Жуа и молода, но она на девять лет старше Лиззи. Я беру телефон. На сайте Буббы Ганза она в разделе «Персонал» под именем Жуа Джонс. Быстрый поиск не дает ничего, даже статейки о школьных соревнованиях по легкой атлетике или баскетбольном матче. Нет ее ни в «Линкедине», ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере», ни в «ТикТоке», ни в «Инстаграме». Не желает пересекаться с ненавистниками Буббы Ганза? Или причина в другом? Бубба Ганз будет последним, кого волновало бы, придумай она себе сценический псевдоним.

Кончик моего карандаша упирается в шар, принадлежащий Маркусу Соломону. Я вижу складки на его несчастном лице в прицеле моего телескопа. Полиция и газетчики допрашивали его больше, чем любого другого, проходящего по делу Лиззи, не исключая его осужденной жены. Расшифровки двух допросов в папке, которую передал мне Шарп, вместе с грустным адресом в трейлерном парке Форт-Уэрта.

Шарп и бесчисленное количество других по капле выпили у Маркуса всю кровь. Но это лицо… Что-то в нем меня смущает. Как будто разгадка, словно хлебная крошка, прячется в этих складках. Алиби у него, как у Нерона, когда горел его город. Его здесь не было. Маркус был у постели умирающей матери в больнице в двухстах милях отсюда. Его отец, сестра и медсестра это подтвердили.

Не поздно ли стучаться в дверь чужого дома?

В техасском трейлерном парке границы приличий сильно размыты.

Подъехав к жилищу Маркуса, я сразу понимаю, что в его передвижном доме живет женщина.

Яркая лампочка на крыльце нахально рассеивает тьму.

Аккуратные пластмассовые вазоны с красной геранью стоят по обе стороны двери. На дворе июль, но герани живы, потому что кто-то не поленился сделать в голове скучную пометку, что каждый день им нужен стакан воды.

Ажурная металлическая табличка «Живи. Люби. Смейся» висит на белой алюминиевой обшивке, которая даже сейчас, когда солнце село, обжигает на ощупь.

От этого знака меня передергивает. Эти три слова – любимая мозоль Бридж. Когда мы были не в ссоре, она всегда подписывала свои сообщения саркастичными «ЖЛС», ее шуточка для своих. За исключением случаев, когда она подписывала их «БХТ» – Боже, храни Техас. Или «БХВ» – Боже, храни Вивви. Две последние подписи вполне искренние, хотя и противоречат друг другу.

Я не могу долго размышлять о непоправимом, о том, что у меня с Бридж, или мои мысли потащат меня на дно. И уж тем более сейчас, в темноте трейлерного парка, где звезды как редкие веснушки над вереницей чахлых деревьев.

Стараясь не привлекать внимания, я как можно тише закрываю дверцу джипа.

В этом трейлерном парке в стороне от шоссе живут как плохие, так и хорошие люди, но одно их объединяет – бдительность, с которой они натягивают свои ночные пижамы. «Большая тройка» вечно на подходе – торнадо, пожар, чужак. Застрелить можно только одного из этой троицы, но пистолет всегда под рукой.

Вокруг меня сияют огни, как в рождественской деревне. Телевизоры мерцают на верандах. Шумят на окнах кондиционеры. Ярость Такера Карлсона, необъяснимо, но еще живого. Скрипучий голос Уоррена Зивона, необъяснимо, но по-прежнему мертвого[41]. Продирающий до кости младенческий вопль.

В двух вагончиках от меня пепел бесшумно падает с сигареты, как окалина со звезды. Слишком темно, чтобы разглядеть руку.

Я стучусь, ощущая себя такой же хрупкой и уязвимой, как эта дверь.

Интересно, там ли Шарп.

Надеюсь, что там. Надеюсь, что нет.

Глава 33

Первое, что приходит мне в голову, когда женщина открывает дверь, – она старше Лиззи Соломон лет на пятнадцать.

Я неосознанно затаила дыхание при мысли, что все это время Лиззи пряталась здесь, поливая герани.

Вторая мысль – что она очень хорошенькая, даже когда, как сейчас, ее кожа блестит от пота.

Несмотря на кривоватый нос и пробор, в котором уже проглядывает розовая кожица – признак того, что она начала обесцвечивать волосы с двенадцати лет, для Техаса важная точка отсчета.

Ей было велено меня не впускать, но она не из тех, кто поступает так по природе, хотя она такая тоненькая, что тараканы под кухонной стойкой, должно быть, задаются вопросом, смогут ли утащить ее, пока она спит.

Она из тех, кто разрешает заезжим работникам пользоваться туалетом, впускает свидетелей Иеговы в надежде, что сумеет спасти их, а в школе позволяла старшеклассникам просунуть руку спереди под ремень ее узких джинсов, потому что хотела нравиться.

Она из тех женщин, что готовы жить во грехе с мужчиной средних лет, которого обвиняли в том, что он убил свою дочь и досками заколотил в стене ее косточки. Который еженедельно навещает в тюрьме жену, осужденную за убийство, как будто ходит в церковь, и до сих пор не решается продать гигантский ветшающий викторианский особняк и купить дом, где она наслаждалась бы постоянной прохладой.

Она излучает вечную надежду, хотя жизнь не раз ее обманывала.

Она сразу мне нравится.

И я хочу, чтобы она жила, любила и смеялась.

Но этого не случится, если я не переступлю порог ее дома.

Я чувствую это. Я это знаю.

– Маркус дома? – спрашиваю я.

– Нет. – В конце фразы вполне можно поставить вопросительный знак.

– Я экстрасенс, работаю вместе с полицией, – заявляю я с порога. – И я думаю, что Лиззи Соломон жива.

Меньше чем через минуту я сижу на ее коричневом бархатном диване.

Девушка Маркуса представляется Бет и сразу начинает извиняться за сломанный кондиционер и свой полуголый вид – на ней топ на узких бретельках без лифчика и тонкие белые пижамные шорты. Пот блестит на ее загорелых руках, словно свежий слой лака.

Уроженка техасской Одессы, говорит, что бежала, как заяц, из местности, где вместо деревьев нефтяные скважины. Живет с Маркусом Соломоном шестнадцать месяцев, перебралась к нему через семь месяцев после знакомства на магазинной парковке, когда он задом въехал в ее «фольксваген», после чего угостил ее «Тито» с лаймом. Я не вполне понимаю, что привлекло ее в Маркусе Соломоне, но некоторые женщины рождены, чтобы спасать.

Не считая потертого дивана, гостиная заставлена мебелью из антикварной коллекции Никки Соломон. Внушительный застекленный буфет упирается в потолок, от двери к нему тянется цепочка царапин.

Воздуху просто некуда протиснуться.

Горит только одна лампа.

В крохотной кухоньке, до которой я могу дотянуться рукой с дивана, мерцает красный огонек часов на микроволновке. У меня тоже ломался кондиционер, и я знаю, что Бет не хочет поднимать температуру еще выше.

Я и сама уже готова раздеться до лифчика.

Бет, примостившись на краешке викторианского стула с высокой спинкой, не зовет Маркуса из глубин трейлера, и он не выходит из одной из трех дверей в узком коридорчике. Я полагаю, площадь здесь не более девятисот квадратных футов, это вам не особняк в три этажа.

– Я хочу наладить нашу жизнь, понимаете? – задумчиво произносит Бет. – Моя мама со мной не согласна, но я знаю, что Марк разведется и бросит пить, если его жена выйдет из тюрьмы. Думаете, вам удастся убедить полицию, что Лиззи жива?

– Я хочу внести ясность: у меня нет физических доказательств. Пока нет. И я хотела бы задать Маркусу несколько вопросов.

– Его нет дома, – отвечает она, снова начиная нервничать. – Вы же знаете, что он не имеет к этому никакого отношения? Вы же это чувствуете?

– Чувствую. – Ничего я не чувствую. – Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? Поймаю вайб? Потрогаю мебель? Она из особняка?

Жаль, что здесь нет Шарпа, посмотрел бы, как я отыгрываю его стереотип.

– Она ужасная, правда? Мне кажется, эта мебель меня ненавидит. Я все время врезаюсь в нее по ночам. Марк наконец-то разрешил мне ее оценить, чтобы продать в интернете. А большая часть моей мебели хранится на складе. – Она замолкает. – Пришлось пригрозить ему, что я уйду. Но я бы так не сделала. Не ушла бы от него.

Я выталкиваю себя из диванной ямы, как будто Бет уже согласилась. Я ничем не лучше тех, кто всю жизнь пользовался ее милой нерешительностью. Ощущаю себя виноватой, но не настолько, чтобы прекратить.

– Могу я начать с задней части трейлера?

– Лучше бы вы спросили разрешения у Марка.

– Мы только что виделись в тюрьме. Мне показалось, он признал меня законным… признал, что моя главная цель – найти Лиззи.

– Он ничего мне об этом не говорил. – В ее голосе больше обиды, чем подозрительности.

– Можете ему написать. – Я иду на риск.

– Не очень хорошая идея, – неохотно отвечает она. – Он не любитель переписываться, особенно по вечерам.

Значит, он пьян. Или в комнате Лиззи, и за ним можно наблюдать через большое окно в телескоп с высоким разрешением. Возможно, и то и другое.

Не знаю, зачем я давлю на эту бедную женщину. Что хочу найти. Может быть, виновата жара в этой железной коробке, может, настойчивость Лиззи проникла мне под кожу.

– Хотите, пойдем вместе? – предлагаю я. – Не хотите, чтобы я к чему-нибудь прикасалась, – я не буду. – Я уже шагаю в коридор, словно меня тянет невидимый магнит.

– Только быстро. – Бет оглядывается на входную дверь. – Минут пять или даже меньше.

Она уже рядом. В воздухе висит ее сладость, естественный неосязаемый мускус.

– Давайте начнем отсюда. Я что-то чувствую. – Моя ладонь лежит на дверной ручке справа.

– Это домашний кабинет Марка. Он ведет дела по семейному праву. Только ничего не трогайте. Он поймет. Однажды я подвинула письма всего на дюйм. Вы же знаете, он до сих пор их получает. Родители, проигравшие в суде и потерявшие право опеки, пишут, что он заслужил то, что с ним случилось, когда он лишился Лиззи. Они обвиняют Марка вместо того, чтобы винить себя за то, что были никудышными родителями.

– Полиция знает? Об угрозах?

– Он переправляет все бумажные и электронные письма, как только их получает. Ну, на случай, если кто-то похитил Лиззи из мести. У нас есть своя система доставки. Перчатки и гермопакет – в ящике письменного стола.

Я нажимаю на ручку, но дверь не открывается. Заперто.

– Подвиньтесь, – говорит Бет, втискиваясь между мной и дверью. – От жары дверь разбухает.

Толкает дверь бедром, распахивая ее и включая яркий люминесцентный свет. Это как открыть духовку, разогретую до пятисот градусов. Запертый горячий воздух заставляет нас отпрянуть. Наши губы почти соприкасаются, когда она протискивается назад. Я понимаю, почему она не вошла в кабинет. Свободного пространства здесь фута три.

Письменный стол, гладкий, современный, солидный, загромождает почти весь кабинет. За ним едва хватает места для массивного кожаного кресла в дюйме от задней стены. Картотечный шкаф задвинут в угол, занимая все оставшееся пространство. Остается загадкой, как все это сюда втащили.

Это кабинет, где всего по одному. Одна фотография стоит в центре стола. Одна ручка «Бик» торчит из хрустальной подставки. Один документ лежит в деревянном лотке. Один диплом в рамке висит посередине стены.

Диплом притягивает меня. И тут воздушные шарики, которые я рисовала на кухонном столе, начинают лопаться и сдуваться. Я вижу связь, которой не видела раньше, но я не уверена, что именно она означает. Бет уже тянет меня за руку – она крепче, чем может показаться.

– Я передумала. Марк убьет меня, если узнает, что я вас впустила. Он может появиться в любую секунду. Он говорит, что я должна перестать доверять людям. Господи, ты даже не назвала своего имени.

– Жуа. – Я вру, сама не зная почему. – Жуа Джонс.

Бет выталкивает меня вон. Лязг цепочки убеждает меня, что шутить она не намерена.

Минуту спустя она босым призраком в белых пижамных шортах с жиденькими светлыми волосами стучится в окно моего джипа, пока я не опускаю его. Мгновение я сомневаюсь в ее реальности. Хочется прильнуть лицом к вентиляционным отверстиям кондиционера, сердце бешено колотится в висках.

– Знаешь, почему я тебя впустила? – спрашивает она.

Я мотаю головой.

– Причин две. Во-первых, из-за больничного браслета. Ты носишь его, потому что у тебя доброе сердце. Эта девочка, Шелби, кем бы она ни была, ей столько же, сколько моей племяннице. Сегодня вечером я помолюсь за Шелби, хотя я не знаю, на небесах ли она, еще в пути или получила отсрочку. – Она тянет слова, такая лиричная в своей искренности. – Во-вторых, если есть возможность освободить Никки Соломон, я хочу помочь. Даже если… – Она сглатывает. – Даже если он к ней вернется.

Я наблюдаю, как она распрямляется, как растягивает тонкий скелет, в тысячный раз обретая надежду.

– Протяни руку, – приказывает Бет.

Чем бы ни было то, что она положила мне в ладонь, оно такое легкое, что я не ощущаю веса. В машине темно и ничего не видно.

– Мне все равно, что Марк обнаружит пропажу. Это принадлежало Лиззи. Она носила его каждый день. Марк нашел его в траве перед домом. Он не смог с ним расстаться. Трогай его сколько захочешь. Делай свою работу.

– Бет…

– Ничего не говори. Если ты мошенница, я не хочу об этом знать. Думаешь, ты первая, кто явился сюда с историей про Лиззи? Я впускаю всех. Потому что, знаешь, по крайней мере, я попыталась. Есть вероятность, что кто-нибудь из вас и впрямь особенный. Я ставлю на тебя, Вивви Буше.

А кроме прочего, она еще и умница.

Какой стыд, что я не заметила этого сразу.

Бет уходит, прежде чем я включаю верхний свет.

Глава 34

Я снова на электрическом стуле Буббы Ганза, пытаясь контролировать сердцебиение, теребя браслет дружбы Лиззи Соломон, который Бет вчера вложила мне в ладонь, словно пустила по ветру перышко, загадав желание.

Я удлинила желто-красную косичку белой бечевкой, которую нашла на кухне, чтобы фенечка держалась на запястье. Теперь она рядом с больничным браслетом Шелби Уилберт. Украшения на запястье, на шее и в волосах оставляют на коже красные отметины. Они похожи на веревки и цепи, которые ржавеют, становясь все грубее и тяжелее.

Бубба Ганз разминает челюсть перед выступлением. Харизма, которую он излучает, казалось бы, не должна исходить от человека в сандалиях «Тева», но разве босоногие пророки не обладали ею с незапамятных времен?

Он наклоняется к микрофону, и меня пронзает молния. Я сама согласилась на запись, это будет безобидная болтовня, но у меня чувство, будто весь мир наблюдает за тем, как я потею.

– Добро пожаловать, буббаганзеры! На нашем электрическом стуле Вивви Буше, охотница за пропавшими детьми. Она не может остаться в стороне. Ее цена: вы должны навсегда убраться с ее лужайки. Однако, согласитесь, такое нужно заслужить. Итак, небольшая разминка, прежде чем мы перейдем к исчезновению самой известной уроженки Форт-Уэрта Лиззи Соломон. Доктор Буше, не желаете продемонстрировать ваши экстрасенсорные способности на примере самых известных убитых детей?

Он поднимает на меня бровь и удерживает ее, словно дирижерскую палочку.

– Вот теория, которую раскопала моя ассистентка. У Кэти Перри и Джонбенет одинаковые брови, а брови человека не меняются с рождения – следовательно, Кэти Перри это подросшая Джонбенет. Вы смущены, доктор Буше? Джонбенет принимала участие в конкурсах красоты, Кэти Перри – поп-принцесса. Понимаете, к чему я клоню? Джонбенет не убивали, не находили в подвале ее труп и так далее. Что вы думаете? Или я должен спросить: что вы чувствуете?

Мне хочется, чтобы он помучился, поэтому я считаю до двух, трех, четырех.

– Я думаю, что вы учились в университете Южной Калифорнии одновременно с Никки и Маркусом Соломоном, родителями Лиззи. Недавно я собственными глазами видела диплом мистера Соломона. У меня ушел целый день, чтобы, благодаря помощи очень отзывчивого сотрудника университетского архива, откопать ваше досье. Вам интересно, что я чувствую? Я чувствую, что вы не случайно обратились к делу Лиззи Соломон. И знаете гораздо больше того, чем делитесь со своими слушателями.

– Эй, тпру! Моя нога никогда не ступала на калифорнийскую землю, не говоря о том, чтобы там учиться.

– Я только что опубликовала в «Твиттере» список выпускников. – Я показывают телефон. – Вот доказательство. Видите? Университет Южной Калифорнии. Настоящий «троянец».

– Я не собираюсь сидеть тут и доказывать свою потенцию[42]. Но, детка, я ничего не вижу. Вы в тридцати футах от моего защитного акрилового экрана, который не пропускает ваших викканских заклинаний.

Он усмехается. Выглядит так, будто я его почти не задела.

– Все, что вы написали в «Твиттере», – ложь. Фальсификация. Люди, ищите опечатки. Или, может быть, напротив, там все слишком гладко? Я не читал ни одной официальной бумаги без небрежностей или ловкой подтасовки. А потом, какая разница, с кем я знаком?

Он срывает наушники. Кипит от ярости.

– Да пошла ты к черту. Я не собираюсь транслировать это дерьмо в своем подкасте. Я тоже написал в «Твиттер». Твой твит исчезнет, пока люди будут гуглить «брови Кэти Перри Джонебет». Твой твит – птенец, подыхающий в материнской утробе.

Я улавливаю в его голосе какое-то чириканье – английский акцент. Ярость – великий разоблачитель.

– Если хочешь, чтобы я отстала, ты скажешь своим подписчикам, что я вышла в тираж. И перестанешь вмешиваться в дело Лиззи Соломон.

– И ради чего мне так делать?

– Потому что таких, как я, ты еще не встречал.

– А я думаю, встречал. Моя бабка предсказывала судьбу по игральным картам. Она утверждала, что я мог бы стать нейрохирургом или баптистским проповедником. Откуда она знала? Мне нравится думать, что я лучший в обеих ипостасях, хотя у меня нет дипломов.

– Я не об этом, – огрызаюсь я. – Я занимаюсь наукой. Постоянно путешествую во времени на множество световых лет назад. Я могу построить схему ДНК твоего семейства на столетия в прошлое задолго до твоей бабки. Будь я никем и просто опубликуй в «Твиттере» твой диплом, это не имело бы значения. Но ты меня злишь и делаешь знаменитой. За последние сорок восемь часов у меня появилось пятьдесят тысяч новых подписчиков. В их числе репортер из «Нью-Йорк таймс».

Последнее утверждение – ложь, но я уверена, скоро и они снизойдут до моей скромной персоны.

Его пальцы барабанят по столу.

– Туше, Буше. Мне просто нравится это повторять. А кое-кто многое почерпнул из шоу Буббы Ганза. Запугивать людей так увлекательно, не правда ли? Мне любопытно. Как ты нашла мои калифорнийские корни? Это Жуа? Каждые три недели она шантажирует меня, прося повысить зарплату. Что еще она тебе рассказала? Можешь не отвечать, она уволена.

Я и не отвечаю, что само по себе ответ. Не знаю, стоит ли защищать ее: Бубба Ганз не нуждается в моих пояснениях, да и Жуа не невинная козочка. Не знаю, когда решусь прижать ее к стенке и расспросить о телефонных звонках моей матери. Я пришла в студию слишком поздно, чтобы успеть это сделать, минуты за две до начала записи.

Жуа сидела за столом в приемной, обложенная кучей бумаг, перед батареей пустых кофейных чашек, а ее белки были снова в красных прожилках. В студии Бубба Ганз пыхтел от злости, поняв, что его могут подставить.

– Говори, что знаешь о семействе Соломонов, – командую я. – Как давно ты с ними знаком?

– Это кто-то из твоих дружков-полицейских раскопал? Какого черта! Мне скрывать нечего. Я знаком с одним из членов семейства. Но я в глаза не видел их несчастную дочку, Лиззи. И разумеется, я ее не похищал. И если ты собираешься заявить, что это я ее похитил, тебя ждут серьезные проблемы.

Я сжимаю лямку рюкзака.

– Серьезные проблемы? Твои подписчики угрожают моей жизни. Ты заставил неуравновешенных людей поверить, будто я участвую в заговоре элит с целью захвата Техаса. Я прошу по-хорошему, прекрати это. Если ты еще раз упомянешь имя моей сестры в своей программе, ты не представляешь, что тебя ждет. И к твоему сведению, форма бровей меняется с рождения. С каждым десятилетием они все больше заостряются. Прямо горки какие-то. Посмотрись в зеркало.

– Вот видишь, ответь ты так минуту назад, глядишь, у нас с тобой что-нибудь и вышло бы.

Отличная шутка. Будто последние минуты мы мирно попивали чаек.

Я встаю. Меня шатает.

Бубба Ганз изображает ухмылку, от которой у меня скрутило живот.

– Пойми, детка, – мурлычет он, – конфликты движут человечество вперед. Я заставляю множество людей, лишенных власти, бояться немного меньше. Я привношу азарт и целеустремленность в жаркие вечера, которые в противном случае они провели бы за стрижкой газона. Никто в этой жизни не защищен. Во всяком случае, от меня. Никто. Ни Соломоны-старшие. Ни доктор Вивиан Буше. Ни Лиззи, храни Господь ее могилку.

За дверью я делаю глубокий выдох.

Стол Жуа пуст, аккуратно прибран, стеклянная столешница блестит.

Ее спортивная сумка, потрепанная сумочка от «Кейт Спейд» и большая розовая торба с личными вещами и принадлежностями больше не торчат из-под стола. Настольная лампа выключена вместе со всеми прочими, кроме лампочки над дверью, чтобы никто не усомнился, что ее решение окончательное и бесповоротное. Финальное вежливое: «На, получи!»

Я не удивлена, что Жуа ушла. Похоже, это к лучшему.

Не думаю, что она планировала задержаться здесь надолго.

Из-за акустического замка я не слышу, что происходит за дверью студии. Может быть, Бубба Ганз закончил, может быть, нет. Не отрывая глаз от дверной ручки, я подкрадываюсь к столу, за которым принимала звонки на горячей линии. Плесень разрастается в чашках на поверхности черной кофейной мути.

Выдергиваю из розеток провода телефона и записывающего устройства. Ни за что не оставлю хрупкий голосок анонимной Лиззи Соломон на растерзание Буббе Ганзу.

Я в лифте, прижимаю к себе приборы, провода висят ниже колен, и я наконец я позволяю себе выдохнуть. И только спустившись на двадцать восемь этажей, вспоминаю, что нужно выключить диктофон в телефоне. У меня есть доказательство, что он угрожал моей жизни, но я не уверена, что оно имеет значение. Во всяком случае, не факт, что оно сработает вовремя.

Глава 35

Я представляю, как Жуа несется вниз по лестнице, замыкая круг на часах. Круг с Буббой Ганзом. У нее был план. Жуа из тех, кто вмешивается. Только я пока не знаю, как именно и с какой стати.

Я вваливаюсь в окно ванной, роняя на кафель приборы. Перешагиваю через них. Прохожу мимо маминой комнаты, кровать манит, словно вода, потому что моя сестра разгладила складки и взбила подушки, когда приказывала мне переспать со своим мужем. Меня тянет в мамину спальню. В моей старой спальне простыня на резинке порвалась по углам. Верхняя простыня скомкалась, посередине дыра, в которой мои ноги путаются среди ночи.

Я бросаю взгляд на часы. Всего 4:46. По дороге я не заметила Шарпа у себя на хвосте. На лужайке ни души. Все страшнее думать об этих людях, как о солдатах-невидимках, ждущих приказа.

Я падаю на мамину кровать. Отстегиваю кобуру. Кладу пистолет на тумбочку, чтобы легко дотянуться.

Только немного прикорну.

Если верить моей матери, мертвецы не ложатся рядом с тобой при дневном свете.

Я снова вижу сон. Надо мной чистая, незагрязненная Вселенная. Луна, подстриженный желтый ноготь на ноге.

Марс и Венера, крошечные бриллианты, ровно там, где должны быть.

Число двенадцать.

Неумолчный цок, цок, цок копыт вдали.

Классический сон о Синей лошади, говорящий, что еще есть время, чтобы спасти Майка. В других снах мои руки испачканы кровью из его раздавленной груди. В последнем я спасаю Майка, но не себя. Цоканье копыт приближается, становится громче, оно уже совсем близко. Будущее еще можно схватить за гриву. Я изо всех сил пытаюсь отдернуть завесу, вернуться в мир, который могу изменить.

Я резко просыпаюсь, ничего не соображая. Кромешная тьма. Цок, цок, цок. Мой кулак рядом со мной, и это не он стучит в стену.

Луч фонарика в окне танцует на покрывале. Кто-то колотит в стекло.

Я накрываю голову подушкой, как будто мне снова десять, пока в комнате не воцаряется тишина. На коленях подползаю к подоконнику и кладу ладонь на охлажденное кондиционером оконное стекло. Неужели я выпала из одного сна в другой?

Тени в комнате обретают очертания, нарисованные угольным карандашом чьей-то невидимой рукой. Кровать, комод, стул, лампа, ручка шкафа. Я сую руку в карман и колю себя Лиззиной заколкой.

Замираю на пороге, прислушиваясь. Жду. Слышу скрип и понимаю, откуда он идет. Окно в ванной. Я забыла его закрыть.

Глава 36

Их двое. Шепчутся. Спотыкаются. Явно не знакомы с планом помещения. Налетают на недоупакованные коробки. Еще один глухой удар. Что-то тяжелое катится по полу.

Они не привидения. И это не сон. Пальцы, крепко сжимающие холодный металл, твердят мне об этом.

Заворачиваю за угол, в гостиную. Жалюзи пропускают достаточно лунного света, чтобы разглядеть хрустальный шар на полу у входной двери. Любимая вещь моей матери, к которой она никому не разрешала прикасаться.

– Вивви! – раздается крик сзади, пронзительный и тонкий.

Я резко оборачиваюсь и направляю пистолет на две хрупкие фигурки. Два лица, неразличимые в темноте.

Я колеблюсь. Лиззи и девушка с браслетом?

Эмм со своим двойником?

Одна из фигур шагает вперед, попадая в полоску света.

– Жуа? – Имя срывается с моих губ, словно скрип тормозов.

– Господи, да опусти ты пистолет. Почему ты просто не открыла нам окно в спальне? Ты не слышала стука? А я уже вообразила, что ты мертва. Что какой-нибудь фанат Буббы забрался внутрь и напал на тебя.

Я не опускаю пистолет.

– Почему ты просто не постучалась в дверь?

– Думаю, Бубба Ганз устроил за мной слежку.

Мои глаза скользят по ее спутнице. Она, случаем, не видение? Жуа знает, что она здесь?

– Знакомься, это моя сестра, – говорит Жуа.

– Элис, – нервно произносит девочка.

Я включаю свет.

На меня смотрят глаза Никки Соломон.

Невыносимая, ослепляющая головная боль почти швыряет меня на колени. Картинки крутятся яростно и стремительно, темные и светлые, сладкие и тревожные.

Тающее мороженое, крошечная бритая головка, рождественский подарок, собачий нос, окровавленный бант, башня со сломанным дверным замком.

Жуа что-то говорит, но я не слушаю.

Лиззи жива. Мифологическое существо, принцесса, заблудившаяся в темном лесу, сидит на моем кухонном стуле. Зовет себя Элис.

Наливает «Доктора Пеппера» в мой стакан с Чудо-женщиной, пузырьки углекислого газа шипят и поднимаются вверх, словно мы что-то празднуем.

Кто достал стаканы? Как давно мы сидим за столом?

Почему эта девочка смотрит на меня, как на призрака?

Откуда она взялась?

– Как ты? – с беспокойством спрашивает девочка.

Произнеся эти слова, она вытаскивает нож из моей головы. Прижимает свой холодный голос к моему мозгу, останавливая кровь.

Картинки исчезают. Я снова здесь и сейчас.

– Дай мне минуту, – выдыхаю я. – Ты первая девушка, которая пришла ко мне… живая.

Жуа все еще что-то тараторит, расхаживая по моей крошечной кухне. Девочка нервно постукивает ногтями по стакану, и каждый стук отдается болью в черепе.

– Ты вообще меня слушаешь?

Жуа, в своем репертуаре, смотрит на меня так, словно хочет влепить пощечину.

– Твоя мать впервые позвонила нам домой десять месяцев назад. Я решила, что она мошенница. Она спросила, есть ли в доме девочка в возрасте примерно четырнадцати лет? Сказала, что у нее было видение про нее. Я повесила трубку. Сама подумай, кто станет болтать с экстрасенсом по имени Астерия, которая звонит тебе в девять часов вечера? На следующий день она перезвонила. Назвала меня по имени. Не успела я ответить, спросила, знаю ли я, кто такая Лиззи Соломон? Это меня насторожило. Мы живем в Мэне. Для нас Техас – это третий мир. Но я вспомнила сюжет в программе «Сорок восемь часов». Вспомнила, что подумала тогда, у этой Лиззи Соломон глаза как у моей сестры. Я снова повесила трубку, но с тех пор потеряла покой.

Девочка-подросток – Лиззи, Элис – сердито выпрямляется.

– Сестра взяла из раковины мой плевок. Отослала его на сайт. Без моего разрешения. Не сообщив мне результат.

– А сколько тебе говорить, чтобы смывала свои плевки с раковины? – отбивается Жуа. – И потом, я сделала это, чтобы тебя защитить. – Она снова оборачивается ко мне. – Я не экстрасенс, но даже я понимала, что-то тут нечисто. Однажды, когда мне было двенадцать, у меня появилась сестра. Родители всегда скрывали, что удочерили Элис. До пяти лет моя мама никогда ее не фотографировала. А когда я перезвонила твоей матери, у меня уже был готовый тест ДНК.

Жуа замолкает. Чего она ждет?

– Скажи ей, – требует Элис.

– Ее мать – Никки Соломон, – говорит Жуа. – А отец – Бубба Ганз.

Бубба Ганз?

Ничего такого я ни разу не почувствовала. Могу ли я верить на слово этой умной девушке, которая стоит передо мной, если она даже не сказала мне своего настоящего имени? Могу ли я верить подростку, который все еще кажется мне призраком? Почему вообще я должна им обеим верить?

– ДНК Никки есть в Объединенной системе данных ДНК, – говорит Жуа, – а Бубба Ганз загрузил свою на генеалогический сайт.

Элис обводит пальцем край стакана. Левша. Была ли левшой Лиззи Соломон? Я знаю, что у Лиззи была на плече родинка в форме сердечка. Есть ли такая родинка у Элис? В средствах массовой информации этот факт не обнародовался, чтобы исключить появление новых Анастасий, самозванок Лиззи, троллей, искательниц славы.

В голове по-прежнему кавардак.

«Я знаком с одним из членов семейства», – сказал Бубба Ганз.

– Ты уверена, – без выражения произношу я, – на все сто. Ни капли сомнений.

– ДНК Буббы Ганза на пятьдесят процентов совпадает с ДНК Элис, митохондриальное совпадение нулевое. Это значит, что он отец. Мне пришлось покопаться в Сети, чтобы найти его настоящее имя. Поиск привел меня к Бёртуислу. Это было долго и нудно, но не так уж сложно, если знать, где искать. То же самое с ДНК Никки. Только не спрашивай, как я влезла в Объединенную систему данных ДНК.

Я впервые слышу, что Жуа оправдывается. И поэтому выглядит неуверенной, что бы она там ни говорила.

Я должна задать ей вопрос.

– Почему кому-то вроде Буббы Ганза, которому есть что скрывать, понадобилось сдавать слюну в лабораторию?

– Однажды я спросила его об этом за выпивкой. Ну, знаешь, как бы между прочим. Он сказал, что хотел доказать свою «этническую принадлежность».

– Звучит… правдоподобно. Значит, ты взялась его шантажировать? Ты думаешь, это он похитил Лиз… Элис, а потом отдал в другую семью.

– Зачем мне его шантажировать? – восклицает она нетерпеливо. – Да вряд ли он вообще знает о том, что моя сестра существует на свете. Я ждала, когда он сломается, подталкивала его, тебя привела, пыталась тебя сломать, но никто из вас и вида не подал, что знает разгадку. Я бы уже давно вывела его на чистую воду, но решила, что нечего ему делать в жизни моей сестренки.

– Это не тебе решать, – огрызается Элис и оборачивается ко мне. – Моя семья держала это в секрете. Вся моя семья держала это в секрете. Ты притянула меня своим… разумом, верно? Чтобы я узнала, кто меня украл и почему. Чтобы я узнала свою историю.

Ее голосок, скрипичная струна, звучит на разные лады. В телефонной трубке – на грани срыва. Визг, когда я дотронулась до того пакета с доказательствами, словно отчаянная тетива, которую натягивают снова и снова.

– Это Элис настояла, чтобы я ее сюда привела, – бормочет Жуа. – Села в самолет и заявилась сегодня ко мне в квартиру. Заставила меня все ей рассказать. Мама убьет нас.

– Ты сама притянулась ко мне, Элис, – говорю я. – Ты очень храбрая девочка.

Я говорю ей это, потому что считаю правдой. Не говорю, что мои шрамы пульсируют. И все инстинкты предупреждают меня, что безликий и безжалостный похититель затаился поблизости и он вовсе не намерен садиться за уголовное преступление после одиннадцати лет свободы.

Моя задача – отыскать ее в эфире за много световых лет. Отныне она – реальность, связанная с Землей плотью и кровью. И я должна выяснить, почему ее похитили.

Должна спасти ей жизнь.

Я перепроверяю замок на входной двери, пока они препираются, две сестры в любви и на войне. Это все равно, что смотреть кино про нас с Бридж. Я просто не знаю, Жуа я или Элис.

Мне необходимо сосредоточиться. Им необходимо сосредоточиться.

– Жуа, ты несколько раз беседовала с моей матерью. Остались записи в ее книге телефонных переговоров. Что еще она тебе сказала?

– Ничего. Я умоляла ее рассказать мне все, что знает. У меня на руках уже были результаты ДНК, но она отказалась говорить. Сказала, что похититель угрожал ей и она не хочет подвергать опасности ни меня, ни Лиззи.

– Она не намекнула, кто мог быть похитителем?

– Сказала, что это не Бубба Ганз, но кто его знает? Она упрямо звала похитителя Гаутамой.

Что же мне это напоминает?

– Я хочу пойти в особняк Соломонов, – заявляет Элис. – Прямо сейчас. Вдруг что-нибудь вспомню.

– Ни в коем случае, – возражает Жуа. – Это опасно. И мы не знаем способа, как туда проникнуть.

– Зато у вас есть я.

Глава 37

– Подожди, – шиплю я во тьму.

Поздно. Элис уже спрыгнула с дерева.

Она начинает дергать замок в задней двери особняка еще до того, как мы с Жуа касаемся земли.

– Элис занимается бегом с препятствиями, – сообщает мне Жуа. – Даже с ее недлинными ногами она будет самой быстрой первокурсницей в команде. – Она не может сдержать гордости за сестру.

За соседней дверью хлопает сетчатая дверца. Мы с Жуа замираем посреди двора. На соседском гараже загорается лампочка датчика движения.

Лязгает крышка мусорного бака.

Элис продолжает дергать наружный замок, словно заперта в комнате, которая наполняется водой, и вода уже дошла ей до подбородка.

Никаких шансов, что за забором ее не услышат. Однако звук не настолько громкий, чтобы его услышали копы в патрульной машине у входа, но соседка наверняка уже держит в руке телефон, готовясь набрать номер. Нам еще не поздно повернуть назад; мне просто интересно, кто из нас с Жуа предложит это первой.

– Эй, ты, там! – Голос, донесшийся из-за забора, не женский. Похож на голос мальчишки-подростка. Парнишки, который забыл вынести мусор, и теперь мамаша донимает его среди ночи.

Борьба Элис с дверью резко прекращается.

– Хочешь, устрою тебе экскурсию? – кричит он. – Я знаю все места, где тусуется призрак Лиззи. Беру двадцатку. Еще десять, если захочешь подняться по винтовой лестнице на башню. Я могу принести альпинистское снаряжение.

Не отвечай, не отвечай, не отвечай.

– Нет, спасибо, – кричит Элис в ответ. – Ничего не надо. Мы с моим парнем уже уходим. Вчера ночью я забыла здесь телефон.

Тишина, в продолжение которой мы с Жуа стоим, не шелохнувшись.

Мой парень, уже уходим – отличая идея.

– Нам пора, – шипит Жуа. – Дернул же черт с вами связаться.

– Дверь заперта. – Раскрасневшаяся и тяжело дышащая Элис уже во дворе перед нами. Мальчишку она сразу выкинула из головы. Кодекс чести подростка. Мы с Жуа еще высматриваем его голову над соседской оградой.

Свет в соседском гараже гаснет. Мальчишка больше не показывается.

– Мы быстро, – говорю я Жуа с уверенностью, которой не испытываю. – Если что, в доме полно мест, где можно спрятаться.

– Рядом с костями? – бормочет она.

В глубине души я понимаю: Жуа еще цепляется за страшную надежду, что девочка, не дожившая до четырнадцати, ждет нас за штукатуркой в стене, что результаты ДНК ошибка или что Элис не Лиззи, а нежеланный плод любви Никки и Буббы Ганза, малышка, отданная на удочерение в чужую семью. Все лучше, чем знать, что твою сестру украли, что твоя собственная семья жила во лжи и теперь эта ложь может ее разрушить.

Мы движемся дальше. На крыльце я тихонько поднимаю большой глиняный горшок, переворачиваю и ставлю под кухонным окном, которое открыла, пока Шарп сражался с собачьей дверцей. Уже тогда я знала, что вернусь.

Жуа и Элис молча наблюдают, как я встаю на горшок и перочинным ножиком начинаю аккуратно зачищать края сетки, а затем ветхую раму.

Рубашка задирается, обнажая пистолет. Я уверена, они заметили.

Я распахиваю окно. Через несколько секунд мы стоим на разгромленной кухне.

– Я хочу попасть в ту часть, где за́мок. – Голосок у Элис совсем детский.

– Мне кажется, тут есть дверь на нижний этаж башни, – выдыхаю я. – Сюда.

В буфетной я включаю свет у каждой из четырех дверей, все плотно закрыты.

– Элис, ты знаешь которая?

Тяжесть ожиданий переполняет крохотное пространство. Девочка тянется к дверной ручке прямо перед собой. Замо́к, который висел на двери, когда я была здесь с Шарпом, валяется на полу, металлическая стружка серебрится под нашими ногами, словно блестки. Хочется думать, это подросток-вандал распилил его отцовской пилой.

– Я первая, – заявляю я, но Элис уже меня опередила. За ней идет Жуа, которая сразу же натыкается на кроссовку, оставленную за порогом. Возможно, во время бега. Сестры расходятся в разные концы комнаты.

Свет моего фонарика путешествует по гладким граням толстых стекол по обеим сторонам башни, и я молюсь про себя, чтобы раскидистый дуб перед домом закрыл обзор патрульной машине. Ни на одном из окон нет защелок. Они запечатаны шпаклевкой и краской. Просто чудо, что окна до сих пор не выпали и не разбились.

Круг паркетного пола завален следами пребывания вандалов – пивными жестянками, обертками от конфет, пометом грызунов, парой мужских спортивных трусов, наполовину спущенным оранжевым пляжным мячом, книгой в мягкой обложке с вырванными страницами.

Свет фонарика пробивается вверх. Выше, еще выше. Еще больше окон. Винтовая лестница без площадок поднимается на высоту третьего этажа – головокружительный крутой склон резного металла. Очевидно, лестницу достроили намного позже того, как возвели особняк, однако неясно, с какой целью. С тех пор как Соломоны съехали, поколения подростков рисковали жизнью на каждом из этажей, перегибаясь через перила и расписывая выпуклые стены историями своих мимолетных любовей.

Для трехлетней девочки, решившей забраться наверх, это была опасная игровая комната.

Элис пинает мусор, расчищая пространство. Стоит посереди комнаты, задрав вверх голову.

– Я этого не помню. – Она готова расплакаться. – Совсем не помню.

Жуа прижимает ее к себе.

– Это все я виновата, – шепчет она. – Ты моя сестра, остальное не важно.

Башня, пустой фасад. Никакой романтики, учащенного сердцебиения, никаких ответов. Изогнутая лестница, поднимающаяся из центра. Даже моих познаний в физике не хватает, чтобы понять, как устроено это сооружение. Я нажимаю большим пальцем в кармане на острый край Лиззиной заколки для волос.

Провожу пальцами по истертым нитям ее фенечки. Проверяю пистолет.

Небо меняется. Луна, как желтая жижа, растекается по полу.

– Ты помнишь русалку, вырезанную на лестнице рядом с парадной дверью? – спрашиваю я.

Она мотает головой.

– Может быть, кто-то водил тебя на «вдовью площадку», откуда открывается потрясающий вид на небо? На звезды? На фейерверки четвертого июля?

– Не надо с ней так, – говорит Жуа.

Внезапно Элис тянется к моей руке.

– Что у тебя на запястье? – Ее голосок срывается. – Это ведь мой браслетик? Это же папа сделал мне его на день рождения? Это же он сказал тогда, что красный цвет… на удачу? А я маленький красный цветочек?

– Наш папа? – восклицает Жуа. – Твой и мой?

– Не знаю. – Элис запинается. – Я не вижу его лица.

Мне хочется попросить ее показать родинку в форме сердечка на плече, но что-то меня удерживает. Может быть, глаза Жуа – она еще не готова смириться с мыслью, что ее сестра отмечена физическим доказательством. Шрам-полумесяц на сгибе большого пальца горит, напоминая мне, что и я тоже отмечена.

Снаружи я аккуратно опускаю сетку, забивая ее в раму рукояткой перочинного ножа.

Жуа и Элис не терпится уйти, но я слышу треск полицейской рации за воротами. Я настаиваю, что надо убрать все следы нашего посещения.

Последней я спрыгиваю на бетонную площадку в переулке.

– Кто там? – Элис указывает рукой.

Примерно в сотне ярдов от нас в полутьме маячит мужская фигура. Мотыльки, ночные спутники луны, гибнут в своем безумии, летя на уличный фонарь над его головой, обманутые искусственным светом. В их древней ДНК, как и в нашей, заложено стремление к блеску, к ложному компасу.

– Говорила же, Бубба Ганз установил за мной слежку, – бормочет Жуа, оглядываясь через плечо.

Мужчина не двигается с места, даже когда мы переходим на бег, даже когда сворачиваем за угол, увеличивая скорость, и еще три раза сворачиваем.

Я не говорю Жуа, что мельком разглядела его лицо.

Не говорю ей, что нельзя заметить профессионала, если он сам этого не захочет.

А Шарп хочет, чтобы я знала.

Элис забралась на заднее сиденье джипа и положила руку на консоль ладонью кверху. Я сижу за рулем вполоборота и завязываю выцветшую фенечку у нее на запястье. Она взмолилась, чтобы я отдала ей браслет, после того как я рассказала ей, как он ко мне попал и что отец – ее возможный отец – хранил его все эти годы. Я сказала ей, что Маркус Соломон дежурит в пустой комнате дочери и отказывается продавать особняк в надежде, что когда-нибудь она вернется.

Жуа на пассажирском сиденье глядит прямо перед собой, не желая смотреть, как я завязываю узелок, словно это простое действие важнее, чем кажется. Я велела ей смотреть в зеркало заднего вида, хотя и не тешу себя иллюзией, что мы оторвемся от Шарпа.

Жуа вбивает в мой навигатор адрес своей квартиры, не зная, как доехать туда из этой части города. Я предлагаю ей заплатить за проживание в отеле, чтобы они могли спокойно поспать. Мой дом сейчас не самое безопасное место.

– Я снимаю квартирку в закрытом жилом комплексе, – говорит она. – Я трачу на нее почти все деньги, которые платит мне Бубба Ганз, половину уж точно. Приходится защищать себя от его чокнутых ненавистников. Его предыдущая помощница переезжала трижды.

Спустя десять минут я торможу рядом с одним из самых привилегированных старинных зданий в Форт-Уэрте. Смотрю сквозь высокую резную изгородь с медными флеронами. Венецианские арки утопают в зелени дубов. Знаменитый телевизионный шеф-повар и легенда джаза выбрали этот дом своим пристанищем. Бывший президент арендует верхний этаж для гостей. Ходят слухи, что миллиардер – владелец ранчо навещает здесь свою балерину.

Жуа кивает на мужчину в будке охранника:

– Бывший «Зеленый берет».

Я паркуюсь на стоянке, и внезапно на меня накатывает решимость.

– Ты должна вернуться, – говорю я Жуа.

– Мне не надо повторять дважды.

– Не домой. К Буббе Ганзу. На работу. Унижайся, извиняйся, говори, что ничего мне не рассказывала или рассказала, но я тебя провела. Скажи ему, что он для тебя учитель, отец, Господь Бог. Кто угодно. Скажи, что хочешь лично сжечь меня на костре в «Твиттере», на его шоу, живьем. У меня появился план, как найти того, кто похитил твою сестру.

Пока еще очень сырой, но все же план.

– У меня тоже есть план, – говорит она. – Забронировать два билета до Портленда.

– Жуа, мне нужно, чтобы ты пригласила меня на его программу на радио «Сириус».

– Ты шутишь? Он никогда не позволит тебе вернуться, тем более в прямом эфире. Одно дело – его случайные появления на «Ютубе», другое – программа, для которой он тщательно отбирает материал. Это жемчужина в его короне. Ты слишком сильный противник. Он создал тебя, а теперь думает, как сровнять с землей твою могилу.

– Мне необязательно быть там гостем. Я просто загляну на огонек. Скажи ему, что ты лично проверишь всех и что звонить будут одни фанаты, – настаиваю я. – У этой программы будет самый высокий рейтинг за всю историю, потому что некий анонимный источник утверждает, что у нее появилась новая информация по делу Лиззи Соломон, которую она готова сообщить в прямом эфире.

– Что за новая информация? Я не вижу в этом смысла. Как тебе удалось добиться того, чего не смогла твоя мать, чего даже я не сумела, полгода хакерствуя и продюсируя его шоу?

– Смысл в том, что невиновная женщина не должна сидеть в тюрьме за преступление, которого не совершала. Смысл в том, что похититель должен ответить за свое преступление. А твоя сестра заслуживает того, чтобы знать, кто она на самом деле. Мы все связаны, все отмечены, Жуа.

Элис наклоняется вперед:

– Пожалуйста, послушай ее. Нашей семье придет конец, если я вернусь домой и буду делать вид, будто ничего не случилось. Ты не сможешь изменить то, что я – это я. – Она кладет руку на плечо Жуа. – Не пугайся, но я вспомнила палатку на заднем дворе Вивви до того, как ее увидела. Мне кажется, я… я была там.

Это правда звучит нелепо. И все же я наизусть помню рисунок Эмм. Колючее черное небо, рябая луна, девочка на первом плане, которая выбивается из общей картины.

Я наблюдаю, как меняется лицо Жуа. Она верит, что молчание ее матери отдает зловонием правды, верит в альбомы, где нет лица Лиззи, в исследования ДНК, которые не лгали про О. Джей Симпсона[43] и не лгут про Элис. А не верит она в то, что у меня с ее сестрой есть мистическая связь.

– Ты не понимаешь, о чем просишь, – говорит она наконец. – Его жестокость. То, с чем мне пришлось мириться. Из-за него я чувствую себя… нечистой. – В ее руке позвякивает брелок, украшенный радужным флагом. – Бога ради, я лесбиянка! Если бы он узнал, то уволил бы меня, не сходя с места.

– Держу пари, ему наплевать. Ты, как никто, знаешь, прежде всего он шоумен. Он не из тех, кто хоть во что-нибудь верит.

Жуа распахивает пассажирскую дверцу.

Пауза.

– Ладно, – говорит она.

– Что?

Она резко поворачивает голову:

– Я сказала, что согласна. Ты не можешь раскрывать в эфире имя моей сестры и то, что она дочь Буббы Ганза и Никки Соломон. Ее не впутывай.

Я с облегчением киваю:

– Разумеется.

Жуа – исследовательница, сестра, хамелеон – замыкает круг.

– Прежде чем ты уйдешь, – говорю я нерешительно, – я хотела спросить. Ты упомянула, что моя мать называла похитителя Гаутамой.

– Верно. Я все ссылки перерыла, но не нашла в этом ни капли смысла.

– А не мог это быть Гауптман? – Я произношу имя по буквам. – В последние дни из-за опухоли маму порой было трудно понять.

Жуа колеблется:

– Наверное, мог. А что?

Я отмахиваюсь:

– Да ерунда.

Жуа сверлит меня своим бульдожьим взглядом. Согласие между нами слишком хрупкое, чтобы я могла пойти на попятную.

– Имя Гауптман встречается в журнале звонков моей матери, – объясняю я. – Это псевдоним. Она придумывала прозвища для клиентов, чтобы защитить их тайны и имена. Мне кажется, ей вполне могло прийти в голову это прозвище для обозначения похитителя. Бруно Гауптман был осужден за похищение и убийство ребенка Чарльза Линдберга. Это преступление случилось в прошлом веке, поставив американского героя на колени задолго до того, как стало известно о его симпатиях Гитлеру. Ее всегда завораживали детали дела Линдберга. Огромное количество писем с требованием выкупа. Конструкция лестницы под окном детской. Вероятность того, что в лесу в четырех милях от дома Линдбергов был найден мертвым другой младенец. Маму увлекала идея, что ребенок Линдбергов жив, несмотря на то что Бруно Гауптмана казнили на электрическом стуле. Это была одна из сказок, которые мама рассказывала мне на ночь.

Теперь уже я болтаю без умолку. По лицу Жуа я вижу, что она смущена, но все еще ждет объяснения, которого я не хочу ей давать.

– Видишь ли, мне не кажется, что тот звонок моей матери был вызван чем-то сверхъестественным, – говорю я неохотно. – Не думаю, что это был сон или видение. По-моему, кто-то из клиентов просто поделился с ней тайной, а она не захотела уносить ее с собой в могилу.

Глава 38

Я храбро паркуюсь на подъездной дорожке и впервые за несколько дней пытаюсь справиться с несговорчивой парадной дверью. Вероятно, после суток без происшествий полиция прекратила надзор. Соседи спят. Тени во дворе разбил паралич.

В кровати разум и тело не способны ни уснуть, ни хотя бы замереть, как парализованные тени. Я не доверяю Лиззи никому, кроме себя. Я чувствую каждой клеточкой своего существа – экстрасенсорной или нет, – что, если полиция вмешается, похититель ускользнет. И тогда жди беды. Чувствую, что мне необходимо вмешаться. Я – третий лишний на хрустящей тропе из стекла. Как там говорила моя мама? Экстрасенсу необязательно всегда видеть путь, достаточно знать, куда поставить ногу.

Телефон вибрирует. Я смотрю на определитель номера. Как будто Шарп поставил жучок у меня в голове.

– Что надо? – грубо спрашиваю я.

– Ты серьезно? Спрашиваешь, что мне надо? Кто, черт подери, были те две девушки в особняке Соломонов? Я чуть не арестовал всех троих.

– Но не арестовал же, – парирую я. – До моего вмешательства это расследование топталось на месте. Твои детективные инстинкты должны подсказать тебе держаться в стороне.

В темноте у меня перехватывает дыхание.

– Каскадерши умирают ужасной смертью. – Его голос гремит, как у самого Господа.

– Пока, Шарп.

Я забываю про сон.

Листаю «Твиттер» Буббы Ганза.

Без надзора Жуа там полный бардак.

Мемы с бровями, мемы с Лиззи, с инопланетянами, со мной. Как и предсказывал Бубба Ганз, мой твит о том, что он окончил университет Южной Калифорнии, уже теряет популярность. Он продолжает меня троллить, но в основном из-за дела Лиззи. Я знаю, в рукаве у Буббы есть козырь, но надеюсь, что сумею его опередить.

Интересно, Жуа прямо сейчас разговаривает с ним по телефону, умоляя вернуть ее, или решила подождать до утра? Или все же передумает?

И могу ли я ей доверять?

Я возвращаюсь к делу. Какие доказательства она мне предоставила? У меня есть ее слова, что у Элис общая ДНК с Буббой Ганзом и Никки и что Жуа действительно разговаривала по телефону с моей мамой. А что, если Жуа и Элис что-то замышляют? Вместе с Буббой Ганзом? Я ведь так и не знаю настоящего имени Жуа.

Но фенечка! Ведь Элис действительно ее узнала. Уставившись в потолок, я перерисовываю схему, которую начертила за кухонным столом, только теперь делаю это в голове.

Первый шар. Лиззи, она же Элис из Мэна.

Второй. Никки, ее мать, отбывающая срок в тюрьме. Бубба Ганз, биологический отец Элис.

Маркус, многострадальный муж. Челнок, любовник Никки, живой или мертвый.

Моя мать, любительница вмешиваться, определенно мертвая, но все еще играющая свою партию.

Я отодвигаю Жуа в сторону, как одинокую Луну.

Вывожу имя Гауптман, парящее в воздухе, словно прядь темной энергии. Псевдоним ли это для того, кто уже есть в моих шарах? Или это новый персонаж, которого знала моя мать? Кто-то, кого все проглядели? Я тяну нити от одного шара к другому, пока они не превращаются в паутину обезумевших орбит.

Я разочарована. Если уравнение не работает, значит ошибка в первоначальном допущении. Я была почти на сто процентов уверена в его правильности; выходит, я ошибалась.

Я вылезаю из постели и следующий час тереблю страницы маминых книг, роюсь в ее ящиках, перебираю карточки, гадая, не пролистнула ли единственную зацепку, которая приведет меня к Гауптману?

Включаю автоответчик, поток усох до ручейка звонков от телепродавцов, обеспокоенных продлением гарантии на «бьюик», который мама продала три года назад, и вирусом для «мака» на ее компьютере с «виндоуз». Вчера я оставила сообщение о ее смерти, и, похоже, это сработало. Ее клиенты уходят.

Меня накрывает в 3:43 ночи, когда я обвожу пальцем звезды в созвездии Андромеды.

У меня появляется идея, возможно пустая.

Я встаю.

И снова задаюсь вопросом, что значит «слишком поздно»? Когда «слишком поздно» переходит в «слишком рано»?

Я разворачиваю джип, когда в кухонном окне, которое всегда освещено, появляется личико Эмм.

Рановато она вернулась от отца. Машина ее матери стоит на подъездной дорожке.

Эмм нашла самый чистый уголок в сердце моей матери. Я рада, что хоть кто-то его нашел. Мы с Бридж обитали в кратерах и тенях ее сердца.

Рука Эмм трепещет, словно крохотная птичка, когда я выезжаю в темноту улицы, а мамин пистолет лежит рядом со мной на сиденье.

Брандо Уилберт живет в наименее привилегированном и самом опасном жилом комплексе Форт-Уэрта, простейшей четырехэтажной коробке из грязно-белого кирпича, втиснутой между вздымающимися горами мусора. Днем это горькое американское высказывание о выброшенных людях и вещах. По ночам кино в жанре Апокалипсиса, напоминающее мне, как видит вселенную Джордж Лукас – открытый космос как нечто лязгающее, нечистое, разбитое. Лукасу хватило проницательности добавить в свои фильмы энтропию как научную меру беспорядка.

Я отдаюсь на волю энтропии, взбираясь по неосвещенным бетонным ступеням, усеянными косяками и разрисованными мочой. Никому нет дела до использованных гильз и крышек от пива «Шайнер» в углах. Тишина такая зловещая, что я слышу собственное дыхание.

Я воображаю напряженных матерей и отцов, их лица тают в чернильном сумраке за окнами, а пальцы играют со пусковыми крючками. Я достаю из сумочки свой пистолет, не надеясь, что здесь он меня защитит, и шагаю вдоль узкого балкона.

Гофрированная алюминиевая фольга на окнах лидирует почти в каждом блоке, мимо которых я прохожу, и только один оптимист украсил окно Сантой-светоуловителем. В центре фиолетового носа зияет идеальное пулевое отверстие. Физика говорит нам, что пуля была высокоскоростной, иначе Санта разлетелся бы на куски.

Направив пистолет в пол, я проскальзываю в такие глубокие тени, что считаю шаги между дверями. Останавливаюсь, провожу пальцами по цифрам. Через три двери стучусь.

Брандо не выглядит удивленным, увидев на пороге своей 212-й квартиры меня с пистолетом.

Протягивает руку, забирает пистолет, словно тарелку с печеньем, достает магазин и патрон из патронника, сует в карман и возвращает мне пистолет.

Пожимает плечами:

– Привычка.

Взгляд прикован к больничному браслету у меня на запястье.

– Моя сестра умирает? – спрашивает он.

Я не отвечаю. Позволяю ему закрыть дверь, уже зная, что, если дойдет до рукопашной, бой не будет ни близким, ни честным. Я почти уверена, что Брандо намерен меня обмануть.

Я говорю себе, что он может забрать все мои пули. У меня есть дополнительный арсенал. Девочка на больничной койке.

Я прячу пистолет в сумочку, а Брандо наблюдает за мной с тренированной небрежностью, которую мальчишки-южане начинают практиковать с пяти лет.

Он босой, без рубашки, джинсы расстегнуты. В крошечной студии резко воняет засорившимся измельчителем пищевых отходов и пивом, а кондиционер с шумом разносит зловоние.

Четверть пространства поглощает двуспальный матрас. Два угла Брандо выделил для одежды, отдельно чистой и грязной.

На карточном столе лежат четыре пистолета, набор для чистки оружия, солонка, перечница, колода перфорированных игральных карт из сувенирной лавки в Лас-Вегасе, открытый пакет чипсов из тортильи и банка «Призрачной перечной сальсы миссис Ренфро».

Мусор из высокого ведра на кухне вываливается через край. Уж не знаю, радоваться ли, что дверь в туалет закрыта.

Я отказываюсь от пива, а он достает бутылку теплого «Шайнера» из верхней из четырех коробок рядом с холодильником. Выпивает залпом полбутылки, вероятно, чтобы произвести на меня впечатление.

Привычным движением присаживается бедром на карточный столик, покачивает босой ногой. Ногти на ногах напоминают крошечные ножи.

– Я присматриваю другую квартиру, – говорит он. – Это временное пристанище. Так что там с сестрой?

– Насколько я знаю, без изменений. Я здесь для другого. Хочу заключить сделку. Я знаю, ты записал то, что вычеркнул из письма моей матери. Знаю, ты записываешь все, что вымарываешь. Уж такой ты человек. Гораздо смышленее, чем о тебе думали твои учителя.

Он одаривает меня ухмылкой:

– Ты все правильно поняла. Я умен, но у меня не было случая это доказать. – Он допивает пиво, постучав по донышку, чтобы вытекла последняя капля. – А что касается сделки, ты можешь предложить мне только одно.

– Я не могу спасти твою сестру. И даже обещать не стану.

– Ты могла бы ее навестить, – принимается он меня упрашивать. – Намазать ей лоб каким-нибудь чудесным маслом. Сказать моей матери, что после этой жизни есть другая. Ты же в это веришь? И ты можешь носить этот браслет на случай, вдруг что-то придет из потустороннего мира.

– Я действительно в это верю. И я не собираюсь снимать браслет.

– А ты различаешь лицо Шелби? В своих видениях?

Я колеблюсь, прежде чем ответить. Есть грань, которую я не переступлю. Я не стану лгать насчет Шелби. Уязвимость Брандо переполняет эту чертову комнату.

И это еще больнее, чем раньше. Занимает ли Шелби десять процентов его души? Пятьдесят? Девяносто? Неужели она единственное, что мешает аду принять его полностью?

Я вижу ее лицо. Оно всплыло в поиске по ее имени – фотография, которую использовали в прошлом месяце для сбора средств на оплату больничных счетов. Было еще не поздно сделать пожертвование, я и сделала. Много.

– Она похожа на тебя, – говорю я. – Только гораздо, гораздо чище.

– Верно. – На его лице написано воодушевление. – Поэтому я и побрил голову. Не для того, чтобы запугивать заключенных, как все думают. А чтобы мы с Шелби были еще больше похожи. Понимаешь, она правда меня любит. А это непросто.

Он подходит к холодильнику и открывает его. Там лежит пачка денег, есть полка для золотых цепей, еще два пистолета.

Брандо достает из-под купюр пластиковый пакет, вытягивает из пакета записную книжку и кладет на карточный столик. Он перелистывает страницы, прежде чем начать писать, перенося какую-то информацию на оборотную сторону старого почтового конверта.

У двери он дает мне сложенный пополам конверт и мои патроны.

Я протягиваю ему триста долларов, хотя он и не просил.

Я была готова дать гораздо больше.

Я разворачиваю конверт только через четыре мили. Подъезжаю к заправке, где бесконечные ряды ламп горят над пустыми колонками. В пять утра небо начинает светлеть, но не настолько, чтобы сердце перестало колотиться.

Вот-вот я узнаю имя того, кто похитил Лиззи Соломон. Моя мать все еще говорит со мной.

Я разглаживаю конверт, дважды перечитываю.

Брандо написал полное имя сестры, их матери, номер палаты, пароль, который нужно сообщить медсестре, время. Послезавтра в одиннадцать.

Под этим он нацарапал: «Ты же не думала, что все будет просто?»

Глава 39

– Ты в программе.

– Что?

Меня разбудил телефонный звонок. На этот раз – Жуа. Я растянулась на маминой кровати, куда рухнула после поездки к Брандо. Смотрю на часы. Пять часов назад.

– Ты в программе его еженедельного радиошоу, – нетерпеливо повторяет Жуа. – Бубба Ганз хочет в последний раз прокатиться с Лиззи и дать пинка под твою астрономическую задницу. Это прямая цитата.

– Что именно ты ему сказала?

– Только то, что просила ты. Анонимный абонент назовет имя похитителя в прямом эфире. Я сказала, что чем меньше он будет знать, тем лучше.

– И он купился?

– После того, как я прокрутила ему запись анонимного звонка на горячую линию. Я заплатила Артуру, бездомному, который околачивается рядом с моим кафе, чтобы он сделал этот звонок. Бубба Ганз заявил, что ценил меня недостаточно. Что скучал по мне. Мы с ним как семейная пара в ситуации домашнего насилия.

– Зря я тебя попросила. А что, если он следит за тобой? Если кто-то подслушал, как ты делаешь запись?

Что, если он догадался, кто ты такая? И теперь думает, что ему нечего терять, а похоже, он всегда так думает?

– Послушай, Жуа, – говорю я с нажимом. – Я не знаю имени похитителя. Моя цель – заставить его совершить ошибку и выдать себя. Тебе придется покинуть офис, как только начнется шоу.

– В четыре. Мой промо-твит уже набрал десять тысяч двенадцать лайков. Уже десять тысяч тринадцать. Десять тысяч четырнадцать. Пока я говорю, количество просмотров увеличивается. Набери номер без десяти четыре. Ты будешь первой дозвонившейся.

Меня не покидает тревожная мысль, которую мы с Жуа и Элис усердно гнали от себя последнее время. Что, если похищение организовали их собственные родители? Если в дело Лиззи вовлечены только члены ее семьи?

На этот раз Жуа отключается первой.

Я не могу дозвониться в тюрьму битых два часа. К тому времени моя ярость и разочарование в Никки доходят до предела.

Жуа отправила тридцать два твита с сообщением, что в сегодняшнем шоу Буббы Ганза будет раскрыта личность похитителя Лиззи Соломон. В последний раз, когда я просматривала ленту, количество ретвитов составляло шестьдесят тысяч четыреста восемьдесят два. Си-эн-эн и «Фокс» подхватили новость. Я чувствую себя капитаном корабля самоубийц, который несется прямо на айсберг.

Я не здороваюсь, когда Никки отвечает на звонок, потому что это пустая трата времени, а Никки долго тратила мое время впустую.

– Почему ты не сказал мне, что твой муж Маркус – не настоящий отец Лиззи? – налетаю на нее я.

– Черт возьми, о чем ты говоришь?

– Прекрати мне врать. Просто. Прекрати. Врать.

– Ты должна проявлять ко мне хоть немного уважения. Я всю свою карьеру доказывала, что заключенные тоже люди.

Я делаю глубокий вдох. Что-то я сомневаюсь.

– Хорошо. Со всем уважением я спрашиваю тебя, почему, черт подери, ты не сказала мне, что трахалась с Буббой Ганзом, а через девять месяцев ни с того ни с сего на свет появилась Лиззи?

– Я совершила большую ошибку, когда с тобой связалась. Ты такая же, как все они, выдумываешь причины, почему я должна помереть в этой тюряге.

Верится с трудом, но, похоже, Никки искренне оскорблена.

– Значит, ты уверена, что Лиззи – дочь Маркуса. Твоего мужа.

Мой тон едва ли смягчился.

– У тебя плохо со слухом?

– Бубба Ганз никогда тебя не насиловал, не был донором спермы, и ты никогда с ним не спала?

Молчание.

– Этого я не говорила.

– Какая именно часть моего утверждения ложная?

– Послушай, однажды, в память о старых временах, мы переспали. Мы с Бобом – для меня он был Бобом – время от времени встречались в колледже, а потом оказались здесь, два аутсайдера. Похоже, наша встреча была предрешена. Я была в суде по делу. Он свидетельствовал на процессе. Какая-то ресторанная сеть, где готовят сома, подала иск в причинении ущерба из-за его заявления, что если люди будут есть сомов-геев, то сами станут геями. Мы пообедали, затем последовало продолжение. Я точно помню, что он был в презервативе. И он хотел, чтобы я видела, что он носит большой калибр, и чтобы не проговорилась, что он учился в университете Южной Калифорнии.

Я чувствую, как моя уверенность начинает сдуваться. Потому что такого не придумаешь.

– Я позвонила ему несколько месяцев назад. – Она запинается. – Попросила по старой дружбе заняться моим делом и доказать мою невиновность.

Не знаю, чему я удивляюсь.

– И как прошло?

– Не очень. Он сказал, что, возможно, займется моим делом, если решит, что я невиновна. Я ответила, что, возможно, займусь тем, что расскажу всему свету, что он мошенник, когда смогу. Он говорил такие вещи… я не хочу этого повторять. Скажем так, что, если я открою рот, он сделает из меня детоубийцу номер один, которую будут иметь все, кому не лень.

– И тогда он поднял тему Лиззи в своей программе?

– Я знала, что он старается не ради меня.

– А что, если я скажу, что есть доказательства, основанные на тесте ДНК, что Бубба Ганз – отец твоей дочери?

Мне приходит в голову – и не впервые, – что доказательства я так и не видела.

Молчание. Что-то подсчитывает. Или изобретает новую ложь.

– Это убьет Маркуса! – Ее вопль прорезает телефонную линию. – Все это время он был рядом. Отказался давать против меня показания. Простил за то, что я впутала в нашу жизнь Челнока. Он навещает меня каждый вторник. Переводит деньги на мой счет в тюремном магазине, чтобы я могла подкупить здесь каждую мерзкую сучку. Он даже научил меня медитировать. И он верит, что я невиновна. По-настоящему верит. И он любит… любил Лиззи.

Ее голос срывается из-за мужчины, которому она изменяла бессчетное число раз. Женщины не должны таким изменять, но именно это они делают снова и снова.

– По-твоему, Маркус не знает? И Бубба Ганз не знает?

– Откуда им знать? – всхлипывает она. – Я сама только что узнала от тебя. Ты нашла ее? Поэтому ты знаешь про ДНК. Ты нашла кости Лиззи.

Глава 40

Выпрямив спину, я сижу в наушниках за кухонным столом, готовая к бою. Я избавилась от парализующего страха перед башенкой, смыла с себя вонь Брандо, резко прервала расспросы Никки Соломон о ее дочери, чтобы защитить их обеих.

От меня пахнет мылом «Слоновая кость» и маминым клубничным шампунем. Волосы наудачу, хотя это и нездорово, собраны в высокий хвост Лиззиной заколкой. Я нанесла на губы розовый блеск и надела сережки-полумесяцы. Узкое черное платье, в котором я склонялась над маминым гробом и получала премию Энни Джамп Кэннон по астрономии, облегает голые бедра.

Столько усилий ради того, чтобы выглядеть красоткой, а ведь я собираюсь сидеть за кухонным столом в одиночестве, без видео, лелея в голове безрассудный план.

Странно, но до эфира у меня осталось немного времени. Я отполировала ногти бледно-фиолетовым «Пигментом моего воображения», который нашла в ванной. Порылась в маминой шкатулке с драгоценностями, надела семь колец, полюбовалась, как они сверкают и щелкают по клавиатуре, будто серебристые тараканы.

Сейчас я сижу в виртуальной приемной Буббы Ганза, и времени до начала осталось всего ничего.

Смотрю на часы. В голове и в животе плавают рыбки.

Четыре, три, два, один.

И опять его голос, словно зараза, проникает в мой дом.

– И снова добро пожаловать, буббаганзеры и остальные американцы, на шоу Буббы Ганза на «Сириусе»! Мы вещаем из великого Техаса, и у нас есть новости о нашей бедной Лиззи…

Он резко отключается.

– Это абонент номер один? – торопливо спрашивает Жуа мне в ухо.

– Да, – выдыхаю я.

– У меня технические трудности. Вы не сможете прослушать вступление. Просто дождитесь сигнала через три минуты.

Она немедленно вырубается, оставляя меня в черной пустоте. Люди не созданы для того, чтобы сидеть тихо как мыши. Я слышу свое дыхание и сердцебиение, слышу, как пронзительно шипит слуховой нерв, как Том Петти с южным акцентом бормочет о молитвах.

Три минуты обращаются в пять. Шесть.

– Абонент номер один, – неожиданно произносит Жуа нараспев. – Вы в эфире.

– Мисс Вега, добро пожаловать на шоу, – гремит Бубба Ганз. – Интересная фамилия, Вега. Вы мексиканка?

С чего он решил, что моя фамилия Вега? Ошибка? Снова технические неполадки?

– Сеньорита? – Бубба, вежливый и неуловимо расистский. – Вы с нами?

Я вся обращаюсь в слух, осознав, что я и есть Вега. Жуа придумала для меня псевдоним, название одной из самых ярких звезд на небе. Какая развитая не по годам девушка.

– Нет, – отвечаю я хрипло. – Я не испаноязычная.

– Выходит, чистокровная местная?

Секунду я размышляю над ответом.

– Да.

Я начинаю передразнивать его манеру растягивать слова.

– Позвольте спросить вас кое о чем. Мы несколько отходим от темы выпуска, посвященного Лиззи Соломон, но мне хотелось бы проговорить эту мысль, пока люди по всей Америке ловят каждое наше слово. Что вы чувствуете, когда голливудские звезды сравнивают женщин Техаса с афганскими женщинами?

Я пропустила вступление. У меня нет контекста. Но в отсутствие других учителей я учусь у Буббы Ганза. И я знаю ответ на вопрос.

– Я чувствую злость, – отвечаю я искренне. – Женщины в Техасе не носят чадру, их не угнетают диктаторы-террористы. Мы сильные и жесткие. Достаточно жесткие, чтобы не думать, будто наши друзья должны во всем с нами соглашаться. Наши права попирают люди, которых мы привели к власти, – троечники, ковырявшие в носу на задней парте, с трудом сдавшие экзамены по естественным наукам и ставшие техасскими законодателями на полставки, потому что никто больше на эту работу не соглашался. Техас – это раздутый стереотип, потому что маргиналы лучше организованы и громче орут. Потому что в заголовки газет попадают такие, как вы, и актрисы, которые, получая «Золотой глобус», разглагольствуют о политике, а не то, что в Хьюстоне говорят на ста сорока пяти языках, или что в Техасе больше ветряных электростанций, чем в любом другом штате, или что мы находимся на передовом крае космических исследований.

Что на меня нашло? Почему бы просто не сказать, что Техас – чудесное место для жизни, несмотря на отвратительную политику? Я перестала растягивать слова где-то на фразе про ковыряние в носу. Теперь это мой голос, мой собственный. Уверена, Бубба Ганз его узнал.

Несколько секунд проходят в молчании, пока он решает, как со мной поступить.

– По-моему, это похоже на оскаровскую речь победительницы в номинации «Лучшая актриса». Ребята, кажется, у нас незваный гость. Имя первой позвонившей действительно начинается на «В», но это не Вега. Это доктор Вивиан Буше, знаменитая экстрасенс и охотница за инопланетянами, которая ощупывает стены в поисках холодного места, где спрятаны косточки Лиззи. Готов прямо сейчас поспорить на две сотни, что она и есть тот самый анонимный источник, который, как заверила меня мой продюсер, намерен раскрыть в прямом эфире имя похитителя Лиззи Соломон. Честно говоря, у меня было предчувствие, что ты позвонишь.

Слышно, что нетерпение пересиливает даже гнев, что его одурачили.

– Теперь я не аноним, – подчеркиваю я. – И когда это в последний раз ты говорил честно?

– Давай не будем ссориться при детях. Просто выкладывай, что у тебя есть про Лиззи. «Фокс ньюс», «Вашингтон пост» и «Дейли мейл» замерли в нетерпении. Думаю, что и похититель ждет не дождется где-то снаружи.

Никаких фирменных шизофренических взбрыкиваний. Бубба сосредоточен, сейчас он герой, отстаивающий справедливость и правду для одной маленькой девочки.

Самое время перестать дразнить похитителя в присутствии громадной преданной аудитории – направить корабль «Твиттера» в его бескрайнее, бесконечное море. А самой вернуться в пустыню, где я чувствую себя в безопасности. Мама всегда говорила, что безопасность не более чем иллюзия. Что зло подстерегает нас в скользкой невидимой луже, даже когда дождя нет и в помине.

– Я обнаружила имя похитителя в дневнике моей покойной матери, – говорю я. – Подробные записи их бесед. Она была его экстрасенсом. Он относился к ней как к своему психотерапевту. Желая вымолить прощение, он выложил ей все. Надеюсь, он сам сдастся полиции, чтобы его заслужить.

Разумеется, никаких записей нет. Как нет имен, кроме Гауптмана, который может оказаться намеком на похищение Лиззи, а может – на милого еврейского старичка, который горюет о покойной жене, умершей от естественных причин.

– А что с Лиззи? – перебивает Бубба. – Кости или дышит?

– Этого я сказать не могу. Но мне хотелось бы сказать миллиону твоих слушателей, что ты мерзавец.

Еще больше мне хочется сказать им, что ее отец ты, сукин ты сын.

– Нас слушают два миллиона, дорогуша. Так как же имя похитителя, ведь ты назовешь его? Ты же не хочешь, чтобы тебя сочли отъявленной мошенницей?

– Отъявленный мошенник – это как раз ты. И в качестве доказательства у меня есть запись нашего последнего разговора. Думаю, твои поклонники ее оценят.

Я швыряю наушники через всю комнату. Пусть Бубба Ганз следующие полчаса шоу повисит на своей веревке.

Разумеется, я сплела еще парочку.

Одну для похитителя.

Одну для себя.

Мой телефон разрывается на кухонном столе. Майк, Бридж, Шарп, моя начальница, коллеги, репортеры, хейтеры. Я мельком просматриваю сообщения и твиты. Жуа сообщает, что они с Элис убрались подальше. Майк бранит меня за то, что прикрепила к спине мишень. Бридж сомневается, нормальная ли я, люблю ли ее, и велит мне бежать, бежать со всех ног.

Все, что знаю я, – сила, заставляющая меня докапываться до правды о том, кто похитил Лиззи Соломон, это та же сила, которая толкает меня караулить у дома Майка в неурочные часы, уставившись на вафельную луну и слыша в ушах стук копыт.

Я поднимаюсь на парадное крыльцо маминого дома, прячась от улицы за большой колонной. Они уже собираются. Сразу после того, как я отключилась, Бубба Ганз объявил, что в семь вечера «у дома Вивви» состоится пикет в защиту Лиззи Соломон, в камуфляже и со свечами.

Группа фанатов Буббы, с головы до ног облаченных в цифровой камуфляж, разбивает лагерь в первом ряду. Интересно, способен ли хоть кто-нибудь из них понять научную концепцию маскировочной окраски? Осознать, что то, что они носят, – идея, украденная у бесконечно разнообразной природы? Зебры с их полосками, такими четкими и выразительными, что, когда они мчатся стадом, начинает рябить в глазах и хищник сбит с толку. Яркие рыжие и белые полоски тигра, которые делают его незаметным для жертвы-дальтоника.

Вот в кого я себя превратила. В жертву. Элитистку, которая оценивает, способны ли хищники разобраться в безжалостных законах природы.

Улица, по которой проезжают от силы семь машин в час, стоит в пробке. Внедорожники и пикапы паркуются на узкой улочке. В домах на противоположной стороне уже опустили ставни и загнали машины в переполненные гаражи.

Я чувствую себя выставленной напоказ. Представляю, как кто-то пересчитывает сквозь оптический прицел мои веснушки и шрамы.

Я медленно подталкиваю себя к двери, и я почти уже внутри, когда замечаю на качелях большой белый конверт. Имени нет. Еще одна угроза? Или что-то другое? Что-то важное? Стоит ли оно того, чтобы показаться им на глаза?

Я принимаю решение за долю секунды.

Из толпы раздается первобытный вопль, когда они замечают движение, промелькнувшую звездную девочку, за которой охотятся.

Я захлопываю дверь и жду, когда руки перестанут трястись, прежде чем открыть конверт. Это не то, чего я ожидала. Передо мной распечатка куста, усыпанного черными ягодами. Я встряхиваю конверт, и из него выпадает записка.

Дорогая мисс Вивви!

Вы не спросили, но я догадалась, что это могут быть за листья. Этот кустарник называется черноплодная рябина. Тетя Мириам говорит, из нее варят вкусное варенье. Надеюсь, что помогла.

Я обожаю свою подвеску. Я не сниму ее до самой смерти!

Эмм

P. S. Кустарник произрастает в Миннесоте.

Я цепляю на дверцу холодильника распечатку рядом с собственным рисунком, а также изображением призрака, сделанным рукой Эмм, и черной кляксой-супергероем с заостренными ушками работы Уилла.

Моя мама сказала Эмм, что всегда была из тех, кто лезет не в свое дело, из тех, кто вмешивается, и, вероятно, так оно и есть.

Я достаю ноутбук и забиваю в поисковую строку «пропавшую девушку из Миннесоты», хотя наверняка эти кусты растут не только там. Ничего, по крайней мере, при беглом просмотре трех первых страниц. Забиваю «подвески-шармы пропавшей девушки из Миннесоты» и нахожу историю четырехлетней девочки, съевшей декоративную висюльку на спортивной обуви и умершей от отравления свинцом.

Я вызываю в памяти снимок браслета с подвесками. Глубоко вдыхаю, призывая темнейшую землю, чернейшую ночь.

Никакого запаха. Картинка статична, негибка, не открывается.

Я вижу, что Брандо пишет сообщение, пока я борюсь с физикой и реальностью, пытаясь выйти за пределы рамки.

Почти одновременно кто-то молотит кулаком в дверь.

– Вивви. Не усложняй. Впусти меня.

Тихо, настойчиво.

Как и Бубба Ганз, Джесс Шарп кажется еще свирепее, когда сдерживает гнев, а не орет во всю глотку. Не сомневаюсь, если я не открою, через несколько минут он вышибет дверь.

Мои глаза прикованы к сообщению Брандо. Я перечитываю его еще раз, пишет он с ошибками.

– Вивви. – Громче. Еще один удар.

Я открываю дверь, и он влетает внутрь, чуть не сбив меня с ног. Взгляд упирается в кулон-звездочку в глубоком декольте моего черного платья.

– А где Майк? – спрашиваю я с ехидцей. – И глаза подними.

– Майк отстранен от твоего дела.

Теперь его глаза сверлят меня насквозь.

– Моего? Меня в чем-то подозревают? Это дело Лиззи, а не мое.

– У тебя действительно есть дневник с именем похитителя?

– Нет.

Он качает головой:

– Забавно, как легко стать подозреваемой, если вмешиваешься в ход расследования и неоднократно незаконно проникаешь на место преступления. Моего босса уговорили продлить твою охрану еще на одну ночь. Слышишь этих хихикающих крыс на лужайке? Они лучше защитят тебя от похитителя Лиззи Соломон, чем три патрульные машины, которые будут дежурить у твоего дома. Но рано или поздно крысы найдут новую пищу. Они всегда так делают. А ты останешься одна, сама по себе. Ты понимаешь это, Вивви? Сегодня вечером мы должны покончить… со всем этим. Ты должна рассказать мне все, что знаешь. Абсолютно все.

Вот оно как. Сама.

– Я все понимаю, – говорю я. – Спасибо, что присматриваешь за мной. Хочешь «Доктора Пеппера»?

Мое радушие, похоже, выводит его из равновесия. А еще тонкий нейлон платья, облепившего меня, как горячая глазурь, когда я разворачиваюсь в сторону кухни.

– Хорошо выглядишь, – неловко замечает он. – Собиралась куда-то?

– Решила, что немного женской силы не помешает. Может, виски с «Доктором Пеппером»?

– Достаточно «Доктора Пеппера». Я понял.

Он идет за мной и замирает как вкопанный перед холодильником. Маленький толчок, благодаря любезности Эмм, сторонницы вмешательства. Шарп срывает с холодильника рисунок аронии.

– Почему у тебя это на холодильнике? Почему ты это нарисовала? Почему изучаешь?

– А почему тебя это волнует? Боишься того, что я могла бы узнать? Или увидеть?

Я хочу, чтобы он сказал хоть что-нибудь, что угодно, что заставит меня ему доверять, – убедил бы меня, что, хоть он и темный рыцарь, я могу на него положиться.

Пусть убедит меня довериться ему и, не сходя с места, признаться, что Лиззи жива. Я попрошу его о помощи. Я помогу ему.

Шарп резко отворачивается, открывает холодильник, срывает кольцо с жестянки. Когда наши глаза снова встречаются, его похожи на черный камень.

– Мне нужно принять душ, – говорю я небрежно. – Хочу смыть с себя Буббу Ганза. Чувствуй себя как дома. Может быть, отыщешь смельчака из доставки пиццы, который бросит вызов толпе? И да, я согласна. Пора нам с этим покончить.

В ванной я включаю душ. Натягиваю свой черный костюм – штаны для йоги, футболку, беговые кроссовки. Выбрасываю из окна спортивную сумку, закидываю рюкзак на плечо.

Я астрофизик, который разрабатывал стратегию спасения людей из космического корабля. Ошибка думать, что у меня нет запасного варианта.

Джип ждет в переулке, где я припарковала его, услышав призывный клич Буббы Ганза после шоу.

Надеюсь, засорившаяся ванна будет полна только наполовину, когда Шарп обнаружит мое исчезновение.

Глава 41

Сообщение от Брандо такое же срочное, как и безграмотное.

Слушал шоу. Знаю что ты лжошь. В опасности.

Готов расказать. Без Шарпа. Черес час. У меня.

Непонятно, кто в опасности, я или он. До смешного короткий срок, чтобы добраться туда в час пик. Ни Шарпа, ни копов, словно мы актеры в плохом криминальном сериале.

Однако сейчас меня волнует только то, что он готов рассказать. Поэтому я объезжаю три полуприцепа и втискиваюсь на парковку между двумя белыми фургонами, потрепанными жизнью, состоявшей из сомнительных перевозок и доставок. Если верить моим часам, я опоздала на десять минут, когда постучалась в дверь с номером 212.

Ответа нет. Я гадаю, не валяется ли Брандо, умудрившийся встретить смерть раньше сестренки, в луже крови, показывая судьбе средний палец. Я стучу еще раз, и дверь распахивается.

Глаза Брандо налиты кровью, то ли от алкоголя, то ли от слез, может быть от того и другого.

Он втаскивает меня внутрь за локоть и запирает дверь на засов.

Вспышки. Шелби, проглоченная больничной койкой, подключенная к капельнице. Джесс Шарп с безумным лицом, вода хлещет через край ванны, словно водопад. Мама качает головой над хрустальным шаром. Ничего хорошего. Я вытаскиваю телефон из рюкзака, тыкаю в экран.

– Серьезно? Решила позвать подмогу?

Брандо хватает телефон, отключает и бросает в раковину. Дверь туалета с грохотом распахивается.

Я из последних сил пытаюсь сохранить бесстрастное выражение лица. Напоминаю себе, что родилась с оружием помощнее, чем все пистолеты в этой комнате.

Напарник Брандо, который выскакивает из туалета, невысок, с брюшком, средних лет. От шеи и вниз на нем полосатая рубашка со стойкой, брюки цвета хаки и дорогие, но поношенные мокасины. Профессионал. Похититель Лиззи. Я знаю это интуитивно.

Выше шеи на нем оранжевая лыжная маска, одна прорезь для глаза перекошена. Брандо опустил все свои дешевые жалюзи, поэтому деталей не разглядеть. Лампочка в углу отбрасывает слабый треугольник света.

Чуть ниже того места, где насос качает мой адреналин, я ощущаю смутную благодарность. Этот человек не хочет, чтобы я видела его лицо. Возможно, он не собирается меня убивать?

Он хватает один из пистолетов со столика, рассыпая карты по полу. И направляет его мне в грудь.

Сердце пускается в бешеный галоп. В чем причина паники? Однажды психотерапевт задал мне, двенадцатилетней, этот вопрос, словно беседовал с Сартром.

– Что за дела, чувак? – орет Брандо. – Я сказал, чтобы ты не трогал мое оружие.

– Мои соболезнования твоей утрате, – обращается ко мне мужчина в маске. – Мне нужен дневник твоей матери.

Если бы тот психотерапевт сейчас был тут, я спросила бы его, был ли он когда-нибудь под прицелом? Слышал ли, как призрачная девочка рядом с тобой, словно на пижамной вечеринке, всю ночь зовет маму, а потом ты видишь, как безликий незнакомец швыряет ее в бездну глубиной в десять лет и тысячу миль. Я сказала бы ему, что паника – это хаос, а страх – адреналин, но ни то ни другое тебя не спасет. Я сказала бы ему, убирайся к черту из моей головы.

– Нет никакого дневника, – говорю я. – Я его выдумала.

– Брандо, помоги ей вспомнить, куда она положила дневник.

Его голос приглушен маской.

– Я говорил тебе, что не подхожу для таких дел, – заявляет Брандо. – Что на шоу она блефовала. Я привел ее сюда, чтобы ты убедился, она такая же безобидная, как ее мамаша. Отпустим ее сейчас? Могу я получить свои деньги? Их хватит на три сеанса химиотерапии.

Последняя часть специально для меня. Оправдание в надежде, что я куплюсь. Даже смешно.

Мужчина в маске задыхается, дергает за отверстие для рта. Если он сорвет маску, начнется совсем другая игра.

Мне нужно спешить.

– Зачем ты похитил Лиззи? – спрашиваю я. – Она жива?

Мне нужно знать, будет ли он изворачиваться.

– Не провоцируй его, ладно? – Брандо встревожен. – Может, погадаешь ему бесплатно? Чувак, она может предсказывать будущее. Держу пари, в этом деле она даже лучше мамаши.

– Я тебе погадаю, – соглашаюсь я. – Только ты должен опустить пистолет, чтобы я взяла тебя за руку.

– Давай, – рычит он.

– Так это работает, – уговаривает его Брандо. – Она к чему-нибудь прикасается. А потом что-то говорит.

Это не всегда так.

– А мы сделаем так, – рычит мужчина в маске. – Я не буду опускать пистолет, а еще мы будем держаться за руки. Брандо, толкай ее сюда.

Брандо колеблется, прежде чем подтолкнуть меня вперед. Мужчина в маске хватает меня за руку, разворачивает, прижимаясь грудью к моей спине и приставляя пистолет к шее. Его теплое дыхание отдает кофе.

Теперь я стою лицом к Брандо. На его лице написано раскаяние.

– Делай свой лучший выстрел, Вивви Буше, – приказывает мужчина в маске. – Прежде, чем я сделаю свой.

– Я не могу… трудно быть медиумом… с пистолетом у горла.

Снова неправда.

Образы мелькают так быстро, что их трудно разобрать. Но среди них нет лица мужчины, которое прячется под маской.

– А ты постарайся, – говорит он.

– Сегодня с утра ты выпил четыре чашки кофе, – выпаливаю я. – Ты боишься летать. Ты ненавидел свою мать.

Мужчина в маске швыряет меня на стул. Теперь пистолет направлен мне в голову.

– Скажи ему что-нибудь… позитивное… ну, ты понимаешь, о нем самом, – умоляет Брандо.

– Ты похитил Лиззи и посадил ее в серую машину, – яростно выпаливаю я. – Арендовал ее в месте, название которого начинает на «А».

– «Авис», Аламо, нетрудно догадаться. Я ненавижу свою мать. Тоже мне редкость. Не хочу умереть в крутом пике? Что, черт подери, в этом особенного?

– Ты сказал Лиззи, когда сажал ее на заднее сиденье, что поведешь ее есть мороженое с горячей помадкой.

Молчание.

– Очень горячей помадкой. Торт-мороженое. С присыпкой. Без вишни.

– Ты думаешь, я все это помню?

– Я думаю, ты помнишь каждую секунду того дня.

– Вероятно, Астерия записала в своем дневнике каждое гребаное слово, которое я ей сказал.

– Нет никакого дневника.

– Я не похищал Лиззи. Я просто выстроил ее жизнь заново. Я имел на это право.

Вот оно.

– Отдай. Мне. Этот. Дневник. – В его голосе растущая паника.

Брандо тоже это слышит. Время с шипением сдувается.

Я предугадываю движение Брандо, решившего взять все в свои руки, прежде чем он его совершает. И мужчина в маске тоже угадывает. Теперь его пистолет направлен на Брандо.

В моей голове мелькает лицо Шелби, хрупкая жемчужинка, покоящаяся на больничной подушке.

Я не думаю. Я встаю у него на пути.

Пуля, словно раскаленный кинжал, свистит рядом. Моя голова откидывается к стене.

Брандо стоит у карточного стола и шарит по нему рукой в поисках пистолета.

Второй выстрел. Третий. Человек в маске оседает на пол, пистолет, словно черепаха, переворачивается.

Я смотрю похитителю Лиззи глаза в глаза, наши щеки прижаты к грязному линолеуму. Его веко дергается, словно он не может решиться, сдаться или умереть. Кровь заливает пространство между нами. Уродливое темное пятно расползается по его оранжевой нейлоновой маске.

Моя кровь? Или его?

Всхлипывая, Брандо переворачивает меня на спину.

Позади нас с грохотом распахивается дверь. Голос Шарпа. Он отталкивает Брандо, хватает его за шею.

– Эй, чувак, – говорит Брандо. – Тебе нужен не я, а парень на полу.

– Мне насрать. Пистолет сюда. На пол лицом вниз.

Шарп стоит надо мной на коленях, орет в рацию и умоляет меня не отключаться. Он откидывает волосы от моего лица, розовый пот капает с моей головы ему на рубашку.

– Ты выключил воду? – бормочу я.

– Не разговаривай, – приказывает он мне.

Еще одна тень заслоняет свет от входной двери. Испуганное лицо Майка внезапно оказывается в нескольких дюймах от моего лица.

– Вивви, Вивви.

Мое имя звенит у него во рту, как хрусталь. Я хочу заверить их обоих, что со мной все в порядке. Но губы отказываются шевелиться.

– Я с ней разберусь, – рычит Шарп на Майка. – А ты займись теми двумя.

Мужчина в маске пугающе недвижим. Брандо громко и судорожно всхлипывает.

Майк переворачивает мужчину на спину и надевает ему наручники. Сдергивает маску. Лицо под маской в крови. Майк лезет в задний карман его брюк за бумажником, вынимает права.

Я сознаю, что все это время Шарп прижимает меня к себе. Просто я не чувствую его рук.

– Сукин сын, – изрекает Майк.

– Ты его знаешь? – спрашивает Шарп.

– Да уж знаю. И ты знаешь.

– Где эта чертова «скорая»? – спрашивает Шарп. – А, не важно.

Шарп поднимает меня с пола. Это последнее, что я помню.

Глава 42

Девушка с браслетом украшает мои хлопья «Чириос» черными ягодками, уверяя, что они помогут мне уснуть. Я проваливаюсь сквозь зеленую компьютерную матрицу, переступаю через твиты в джунглях «Твиттера», ползаю по стенам особняка Соломонов, подбираю телефоны, которые не звонят, и пистолеты, которые не стреляют.

Я просыпаюсь, вижу лицо Бридж и капельницу в сгибе моего локтя.

– С возвращением, Вивви.

Я дотрагиваюсь до ее щеки:

– Ты настоящая?

Бридж улыбается:

– Не имеет значения, настоящая ли я. Даже если ты единственное разумное существо во всей вселенной, даже если жизнь начинается и заканчивается с Вивиан Роуз Буше, а мы – просто часть твоего прекрасного, сложного сна. Потому что ты, Вивви, чудо. И ты самодостаточна.

Тот же ответ, слово в слово, она дала, когда мне было восемь, задолго до того, как между нами разверзлась темная пропасть.

– Я скучаю по тебе, Бридж.

– И я по тебе. Ты не представляешь, как сильно.

Я снова поднимаю руку, на этот раз чтобы нащупать комок бинтов на голове. Она отводит мою руку.

– Оставь бинты в покое. Я должна многое тебе рассказать.

– Пуля застряла у меня в мозге? – шепчу я.

Бридж мотает головой:

– Тебе очень повезло. Пуля задела висок. У тебя небольшой перелом черепа и серьезное сотрясение мозга от удара головой о стену…

Я читаю на лице Бридж продолжение фразы.

– А в чем мне не повезло?

– Когда они сделали МРТ, то обнаружили сюрприз… Крошечную тень в мозгу. Размером с ягоду черники.

– Опухоль. Как у мамы, – заявляю я категорично.

– Не как у мамы, Вив. Скорее всего, опухоль доброкачественная. Возможно, она у тебя в мозгу уже много… лет.

– И?

– Невролог говорит, что, пока опухоль стабильна, она не возьмется ее удалять. Сказала, если опухоль не изменится и не вырастет, она не смертельна. Это загадка. Как ты. Крошечная скрытая луна. Но невролог хочет понаблюдать за тобой еще несколько дней. Сделать кое-какие анализы.

Бридж снова колеблется.

– Когда ты была без сознания – под морфием – ты много чего наговорила. Ты так измучилась, Вив. Я думаю, тебе стоит… выбросить из головы Синюю лошадь. Пожалуйста, не пойми меня неправильно. Мы с Майком считаем, что у нас все наладится. – Она замолкает. – Во всех смыслах.

Это странно, потому что в своих наркотических снах я не помню стука копыт. И это больше, чем все остальное, заставляет меня сжиматься от ужаса.

То, что я не помню ее, не означает, что Синяя лошадь ушла из моей жизни. Напротив, это может значить кое-что похуже. Вдруг она совсем рядом, преодолела столько миль, что ей больше не надо скакать галопом. Может быть, она просто ждет, ждет в последний раз, когда луна снова пойдет на убыль.

Я сжимаю руку Бридж и выдавливаю улыбку. Внезапно кружится голова.

– Как Шарп нашел меня?

Слова растягиваются, словно густой сироп.

Бридж показывает свой телефон.

– Приложение для определения местонахождения у меня в мобильном. Похоже, ты устала. Наверное, это все морфин внутривенно.

– Кем был… тот мужчина… под маской? – невнятно бормочу я.

И уплываю прежде, чем Бридж успевает ответить.

Когда в следующий раз я открываю глаза, на стуле рядом с моей кроватью сидит Майк. Знакомая картина. На долю секунды я задумываюсь, неужели мне одиннадцать? Прошло всего несколько часов после того, как я вытолкнула Майка из-под колес, а все, что было потом, – впечатляющая, захватывающая воображение кома. Наша история любви еще зарождается. Только моя нога не торчит в воздухе, как тогда. И у Майка в те годы не было таких затравленных глаз, щетины, как у бездомного, и в руке он не держал стаканчик кофе, похожего на табачную жижу.

– Бридж знает, где ты? – бормочу я слабо.

– Знает. Я дал ей передохнуть. Сейчас она дома, наслаждается заслуженным сном вместе с твоим племянником.

– Как долго я пробыла в больнице?

Он смотрит на часы:

– Почти восемнадцать часов. Бридж не хотела оставлять тебя в одиночестве и решила, что ты не уснешь спокойно, не узнав об аресте.

Как великодушно с ее стороны нам довериться.

– Правда или вымысел, – мягко произносит Майк.

Новый поворот в нашей старой игре.

– Правда.

– Лиззи жива.

– Правда, – признаю я тихо.

– Ты должна была мне рассказать, Вивви. Лиззи, она же Элис Макбрайд, сейчас в участке. Они с сестрой сами пришли туда после того, как увидели по телевизору в аэропорту, что в тебя стреляли. Их родители уже летят сюда. Мы делаем собственные анализы ДНК. Но Элис – это Лиззи. Родимое пятно у нее на плече такое же, как на снимке, который ее мать сделала больше десяти лет назад.

– Прости. Я чувствовала, что не смогу… что все пойдет по-другому, если я…

Он поднимает руку:

– Я знаю. Ты твердишь об этом с тех пор, как мне стукнуло четырнадцать: все мы – струны случайной музыки, возмущающие молекулы в воздухе, которые изменяют судьбу, не испорти мелодию, бла-бла-бла. Маркус Соломон чуть тебя не застрелил, Вивви.

Похоже, я ослышалась.

– Что?

– Похититель Лиззи. Маркус Соломон. В тот день он прокрался в собственный дом и увез Лиззи на арендованной машине.

Несомненно, это вымысел.

– Этого не может быть.

Я должна была почувствовать, разве нет?

– Теперь, когда его поймали, Маркус не затыкается. Теперь он адвокат, которого приковали наручниками к больничной койке, отказывающийся от защиты. Маркус узнал, что Лиззи не его биологическая дочь, спустя несколько месяцев после того, как они с Никки купили особняк. У него были проблемы с плоскостопием, и врач обнаружил врожденный дефект хромосом, то есть Маркус был бесплоден. Он решил ничего не говорить Никки.

Мой затуманенный мозг переваривает услышанное.

– Он навещает Никки в тюрьме каждый вторник, – говорю я. – Он всегда был на ее стороне. Один из немногих.

– И наслаждался контролем, впервые в жизни. Никки без конца ему изменяла. С тех пор как родилась Лиззи, она периодически намекала, что хочет развода и будет бороться за полную опеку. Будучи специалистом по семейному праву, Маркус прекрасно понимал, что, не являясь биологическим отцом, он никогда не получит опеку над Лиззи. Поэтому он задумал отомстить. Нанял адвоката по тайным усыновлениям, своего приятеля по юридической школе в Оклахоме, и тот показал ему фотографию семейства, которое согласилось удочерить Лиззи, не задавая лишних вопросов.

Я трясу головой:

– Он дежурил в особняке, ждал, что Лиззи вернется. И при этом понимал, что ждать бессмысленно. Как же так?

– Ломал комедию? Хотел сам себя наказать? Мы нашли в его телефоне номер твоей матери. Пьяным он исповедовался перед ней, как перед священником, и уверяет, что все ей рассказал. Включая точное местонахождение Лиззи, вплоть до улицы, на которой она жила. Маркус годами следил за Лиззи. Однажды даже посетил школьный концерт, на котором она выступала.

– Они играла Одри в «Магазинчике ужасов»[44].

Я даже слышу, как она выкрикивает: «Внезапно, Сеймур!»

– Что?

– Да ерунда. – Просто еще одно маленькое, бесполезное знание. Еще одна «О» или «Э» в моей голове. – Но у Маркуса было алиби, – настаиваю я. – Я прочла об этом в деле.

– Все верно, – говорит Майк. – Мы облажались. Детективы, которые расследовали это дело, нашли трех свидетелей. И отец, и сестра Маркуса подтвердили, что он был рядом с ними у смертного одра его матери. То же самое заявила медсестра. Отец умер. У медсестры зависимость от азартных игр. Сестра отказывается с нами разговаривать.

Он вскакивает.

– Ты не спросила про Брандо. Я хочу, чтобы ты выдвинула обвинение. Он тебя подставил.

– Нет, – поправляю я его. – Я сама себя подставила.

Я ищу глазами больничный браслет Шелби. Кто-то снял его, заменив на другой, с моим именем. Впервые я четко вижу ее будущее. У нее седые волосы, и она качает на качелях внучку.

– Я хочу, чтобы ты подумала об этом, когда твои глаза перестанут щуриться от боли. – Майк поднимает стул и аккуратно ставит в угол. – Я ухожу. У двери дежурит полицейский. Газетчики как с цепи сорвались. В прессу просочилось, что Бубба Ганз – отец Лиззи. Ты не могла бы такое сочинить.

Майк вынимает из заднего кармана конверт:

– Шарп просил тебе передать.

Он кладет конверт на столик рядом со стаканом апельсинового сока, запечатанного фольгой.

– Не знаю, что между вами двумя происходит, – говорит Майк, – и не уверен, что хочу знать. Только будь с ним осторожна. Он отличный полицейский. Но себе на уме. Бридж как-то назвала его «бутилированной бурей». Точное описание. Женщинам такое нравится. Надеюсь, ты не из их числа.

Ревность? Предупреждение? Если тебе есть что сказать, скажи. Хочешь спасти меня, так спаси.

Не последовать ли мне тому же совету? Признать, что Синяя лошадь – не спортивный автомобиль? Что это зверь куда более расчетливый, настойчивый и смертоносный, чем какой-то кусок металла? И что Майку ни в коем случае нельзя терять бдительность.

Майк уже почти у двери. У меня ощущение, будто голова забита цементом.

Я с трудом могу ее повернуть. И даже когда это мне удается, слова не хотят выговариваться.

Как, почему, что, когда – машинальные вопросы, которые задаст коп об убийце, о Синей лошади. Но я не сумею ответить ни на один из них.

Я откидываюсь на спину, дверь со щелчком закрывается. Протягиваю руку к конверту, вскрываю его.

Поздравительная открытка от «Холлмарк». На лицевой стороне Снупи обнимает Чарли Брауна. Внутри надпись: «Выздоравливай поскорее!»

Внизу Шарп что-то накорябал.

Мы еще с этим не покончили.

Еще ниже он небрежно обвел лассо свое имя.

Я не уверена, сердечко это или петля.

Глава 43

Сплю и просыпаюсь. Сплю и просыпаюсь. Опухоль размером с ягоду в моем мозгу изучается неврологами и сложными медицинскими приборами, словно бесценный сверкающий сапфир. Еще они наблюдают за сотрясением мозга и трещиной в моем черепе, однако с меньшим увлечением. Несколько дней в больнице выливаются в неделю. Я – «интересный случай».

От Марка никаких вестей. И от Шарпа. И от Синей лошади.

Однако, стоит мне закрыть глаза, девушка с браслетом тут как тут, теребит браслет, настаивает, что теперь ее очередь.

Каждое утро Бридж в образе идеальной старшей сестры появляется в моей палате, чтобы поочередно читать мне вслух «Великолепные руины» – выбор месяца ее книжного клуба – и «Сговор остолопов»[45], потому что эта книга неизменно заставляет меня смеяться. Бридж подарила мне новый телефон, но по нему можно только звонить.

Она отвлекает мое внимание от «Твиттера» и теленовостей, отклоняет запросы СМИ, отвергает любые предложения случайных людей и законных представителей бизнеса, желающих получить консультацию экстрасенса, которая раскрыла дело Лиззи Соломон. Насколько в охоте за Лиззи меня вела интуиция? Насколько это напоминало линии, соединяющие звезды в созвездие?

Обсерватория заказала громадный букет из звездчатых георгинов и лилий, который стоит на окне, заслоняя мне ночное небо. Моя начальница прислала сообщение, в котором просит меня ни о чем не беспокоиться. Это непросто. Вселенная не будет терпеливо дожидаться моего возращения. Свет древней цивилизации начинает выскальзывать из моих ладоней. Я это чувствую. Возможно, мне придется ждать пять, десять, двадцать лет или целую вечность, чтобы он снова мне подмигнул.

Взгляд скользит по приставному столику, заваленному благодарственными письмами сотен поклонников Лиззи, которые верят, что именно я ее спасла.

Мне хочется сказать им, что я не спасала Лиззи, просто помогла в поисках правды. А слово «правда» означает конец всему – неверный термин, имеющий в спектре все оттенки серого.

Только на третий день Элис убеждает полицейского впустить ее.

Девочка осторожно присаживается на край кровати и оценивающе меня разглядывает.

– Ты выглядишь не так ужасно, как пишут. Я пришла поблагодарить тебя, что не стала с ними говорить. И за то, что рисковала ради меня жизнью. Детектив рассказал мне, что ты сделала. Тот, в классных ботинках.

– Тебе незачем меня благодарить, Элис. Как твои дела?

Элис разглаживает складки на моем одеяле, чтобы занять руки. Совсем как Бридж.

– Знаешь, моя мать и сестра перестали между собой разговаривать. Отец нанял адвоката, который берет пятьсот долларов в час, чтобы бороться с Никки Соломон за опеку в суде. Бубба Ганз отрицает, что я его дочь, называет ДНК культом вуду, говорит, что моя семья охотится за его деньгами и что весь свет должен благодарить Бога за то, что он раскрутил это дело и в итоге оно оказалось раскрытым. Моя сестра – кстати, ее зовут Джойс, а не Жуа – устроила мне тайный звонок с Никки. Как дочь я ей сочувствую, но Никки – это нечто. Боюсь, когда закончится судебная волокита и ее выпустят, она будет звонить мне по десять раз на дню. А еще я боюсь, что она предъявит на меня права.

Ее пальцы перебираются с одеяла на запястье, нащупывая сплетенный из ниточек браслет, которого там больше нет. Надеюсь, он покоится на дне гостиничной корзины для мусора.

– Кому понравится быть так называемой дочерью Маркуса Соломона? Я все время думаю про библейского царя Соломона. Как он испытывал тех двух женщин, что поссорились из-за ребенка, и предложил им разрубить ребенка? Именно это сделал Маркус. Разрубил меня напополам.

Она с трудом сдерживает слезы.

– Но есть и хорошая новость, – шепчет она. – Я познакомилась с бабушкой. Мамой Никки. Она говорит, что не была идеальной матерью. Но бабушка она замечательная. Испекла печенье и принесла мне в гостиницу. Хочет научить меня вязать. Сказала, что я красивая, как только меня увидела, и я поверила ей, как не верила никому. Говорит, Никки запретила навещать ее в тюрьме, поэтому каждую неделю она молилась за нас у моей могилы на кладбище. Странно звучит. У моей могилы.

Я похоронила там прядь своих волос. И металлический полумесяц.

– Я видела твою бабушку на кладбище в день твоего рождения, – подтверждаю я. – Возможно, эта банальность – не то, что ты хотела бы услышать прямо сейчас, но моя мама всегда говорила, что не следует искать смысла во всем плохом, что с нами случается, но все плохое, что с нами случается, требует осмысления. Хотелось бы верить, что это так.

Элис разглядывает ровные пики и спады на моем сердечном мониторе.

– Надеюсь, у меня получится. Но моя мама, та, что меня удочерила, и которая, как я думала, никогда мне не солжет, вовсе не считает себя виноватой. Оправдывает все, что случилось. Они с папой сказали, что удочерение было немного… немного сомнительным, но что меня им послал сам Бог, потому что у мамы было подряд шесть выкидышей, к тому же их уверили, что с ребенком плохо обращаются. Когда они меня забирали, моя голова была обрита налысо. Теперь я знаю: это сделали, чтобы никто меня не узнал. Адвокаты пытаются устроить сделку о признании родителями вины, чтобы их не посадили за использование подозрительных каналов при удочерении. Я думаю, они действительно понятия не имели, что я – это Лиззи. Вот так-то.

Они вытирает соплю под носом. На ее лице полуженщины-полуребенка застыла боль.

– Почему я чувствую себя виноватой? – обращается ко мне Элис. – Почему у меня такое чувство, будто я должна перед всеми оправдываться? Прости, что вываливаю все это на тебя. Просто у нас с тобой есть… есть связь. Когда я впервые увидела тебя в твоем доме, мне показалась, я тебя узнала. Не твое лицо, узнала тебя. Я сошла с ума?

– Не думаю.

– Я всегда чувствовала себя не такой, как все. Как будто отдельно от своей семьи. С каждым годом становилось все хуже. Возможно, это меня сломало. Возможно, осознание того, кто я теперь, еще меня сломает. Я всегда буду пряничной девочкой, кости которой замурованы в стене жуткого старого особняка. Что бы сказали люди, узнай они, что я стояла на полу особняка и не могла вспомнить, с чего все началось? В социальных сетях уже появились теории заговора.

– Воспоминания редко ведут себя хорошо, – осторожно отвечаю я. – Как и мои… видения. В половине случаев воспоминания – всего лишь игра воображения и опьянение. Почти у пятидесяти процентов первое детское воспоминание ложно на все сто. Тут ты точно не одинока. Три года – возрастная граница для памяти. Ты должна дать себе передышку.

– Значит, ты тоже не помнишь ничего из своего детства.

– Со мной все по-другому. Я помню слишком многое.

– Что мне делать? – шепчет она. – Ты можешь… увидеть что-нибудь… про меня?

– Не сейчас. И не так. Если задать прямой вопрос, ответа, скорее всего, не дождешься. Пытаешься наколдовать голубя, а выходит воробей или стрекоза. Голубь появится, когда захочет. Но у меня есть соображения насчет того, что тебя ждет. Ты распутаешь этот новый клубок отношений. Пройдешь курс психотерапии, который поможет гораздо меньше, чем время – много времени, – которое потребуется для того, чтобы ты исцелилась. Ты вырастешь сильной, Элис. Уверена, куда бы ты ни пошла, люди, которые любят тебя, последуют за тобой.

– Спасибо, – говорит она. – За то, что выслушала. За то, что меня увидела. – Она, внезапно успокоившись, откидывается на спинку стула. – Я слышала, скоро тебя выписывают. Чем займешься?

Мимо ее милого личика я смотрю на звездчатые цветы на подоконнике, поникшие, увядающие.

– Я собираюсь найти пропавшую девушку, которой повезло меньше, чем тебе, – отвечаю я.

Я свободна. По крайней мере, от больничных оков.

Моя голова по-прежнему похожа на яйцо, которое безжалостно колотили. Я открываю дверь в мамин дом, и меня встречает легкий лимонный аромат эфирного масла, которое Бридж называет «воздушным леденцом». Кажется, на призраков, которые встречают меня обычно, оно подействовало, как спрей на ос.

Пока я была в больнице, Бридж прислала свою любимую, доверенную и чрезвычайно практичную домработницу. Больше никаких хрустальных шаров, разбросанных по кухне, никаких полусгоревших свечей и просроченных чайных листьев, никаких старых газет и недоупакованных коробок, о которые можно споткнуться, – теперь все это где-то в другом месте, выброшенное недрогнувшей рукой. Каждая поверхность сияет. Все занавески отдернуты, чтобы пропускать солнечный свет.

Бридж лично забила холодильник вкусными домашними обедами, фруктами, газировкой, свежевыжатыми соками и сырами из шести стран мира.

Она убрала с моей кровати рваную простыню, заменив ее комплектом постельного белья из любимого бутика с роскошным количеством нитей на квадратный дюйм, и купила специальные подушки, чтобы во сне голова была приподнята. Разложила на прикроватном столике все мои таблетки.

Мы обе понимали, что в ее доме мне не выздороветь. Мы с Майком все еще подвешены в воздухе. Его второй визит в больницу вместе с Бридж был полон недомолвок. Я твердо знаю, что тот поцелуй на крыльце был нашим последним, и в то же время уверена: нам еще долго предстоит жить в сухом, исполненном неловкости мире.

Невролог велела мне оставаться в городе по крайней мере еще месяц, чтобы исключить неожиданные побочки от сотрясения мозга. Она решительно высказалась против немедленного возвращения в пустыню к работе, напомнив мне, что единственная больница в Биг-Энде обслуживает двенадцать тысяч квадратных миль.

Что до опухоли, то невролог все еще сомневается. Сейчас никаких операций; возможно, никогда. Будем наблюдать.

Набираюсь смелости спросить:

– Вы уверены, что опухоль не может вызвать слуховых или зрительных галлюцинаций? Голосов?

– Маловероятно, – отвечает она, после чего интересуется: – Вы не потеряли номер психиатра, который я вам дала?

– Нет, не потеряла.

Следующие четыре недели я играю по правилам и считаю дни. Восстанавливаю отношения с сестрой. Собираю «Лего» с племянником, играю в шахматы с Эмм. Перед тем как прогнать таблеткой девушку с браслетом, я обещаю ей, что она будет следующей. Борюсь с накатывающей временами ослепляющей головной болью и тошнотой.

Со злорадным удовольствием наблюдаю, как Буббу Ганза с его трибуной разносят в интернете. Элис выступает с публичным заявлением, с ней рядом сестра и родители, и ее речь безупречна. Милая, потерянная, безусловно заслуживающая доверия.

Любимое оружие Буббы Ганза обратилось против него, его жизнь развалилась на части из-за правды об одной четырнадцатилетней девочке.

Отныне он – беспокойный центр десятков конспирологических теорий. Будто бы он всегда знал, что является отцом Лиззи, и использовал ее похищение ради рейтингов. Будто он пытался сбежать в Англию, где живет его отец, но королева объявила ему пожизненный запрет на въезд. Будто он пытался сбежать в тайную колонию Илона Маска на Марсе, но пожизненный запрет ему объявили инопланетяне. Будто бы он съел сома-гея и теперь крутит роман с Тедом Крузом.

Несмотря на все это, я продолжаю верить, что Бубба Ганз понятия не имел, что Лиззи – его дочь.

Пока «Твиттер» бушует, полиция продолжает за мной приглядывать. Полицейский-огородник ежедневно совершает патрульный рейс мимо моего дома, снабжая меня пакетами с перцами или бамией и прогнозом погоды, если я к нему подхожу.

Майк вечерами проезжает мимо на патрульной машине, надвинув бейсболку на лоб, как будто я его не узнаю. Шарп проносится среди ночи, сопровождаемый низким мачистским рокотом своего пикапа, прекрасно понимая, что его я узнаю.

Я стираюсь из людской памяти, как сон в пастельных тонах. Самая большая проблема на моем газоне – это нашествие кротов. Соседи машут мне руками от своих почтовых ящиков и приносят суп тако, кукурузный хлеб с халапеньо, квадратики техасского листового пирога на бумажных тарелках, прикрытых фольгой, грудинку барбекю от Тревиса Хейма. Техас любит белые шляпы.

Я сосредоточиваюсь на восстановлении.

Представляю, как трещина на моем черепе затягивается, словно молния на куртке, а ягода черники в мозге съеживается, как изюминка.

Шарп – он не отпускает меня.

Каждый день я думаю о том, что ощущала, когда его палец скользнул по моему запястью и он посочувствовал моим драконам. Как он пришел за мной к Брандо задолго до того, как переполнилась ванна. Как выглядела его рубашка, забрызганная моей кровью.

Каждую ночь я прокручиваю в голове все тревожные вопросы к нему. Пропавшая девушка, которую он не может отпустить. Лассо в его пикапе и исчезнувший мужчина по прозвищу Челнок. Предупреждение Майка про бутилированную бурю. Уверенность Никки, что Шарп – опасный заклинатель змей. И подвески, рассыпанные, как умирающие звезды, одна из которых сейчас у меня на шее.

На тридцатый день я встаю рано, собираю вещи, загружаю их в джип.

В семь утра вбиваю в навигатор адрес в двадцати девяти минутах езды от дома.

Я размышляю.

Каким долгим и в то же время коротким бывает путь к тому, чтобы со всем этим покончить.

Глава 44

Это Бридж рассказала мне про дом Шарпа на окраине города. Дом стоит на границе нетронутых земель, а линия горизонта Форт-Уэрта маячит вдали. Его жилище, сказала мне Бридж, просто коробка, в которой он прячется во время дежурств.

Дом в стиле испанских тридцатых, оштукатуренный, с терракотовой крышей, стоит на проселочной дороге. За ним прячется металлический сарай неопределенного возраста.

Пикап Шарпа припаркован у закрытых ворот с надписью «Дорога Эмбер», которые ведут к изрытым пастбищам. Соседей нигде не видать. Бридж сказала, что Шарп владеет по меньшей мере сотней акров, пятьюдесятью головами крупного рогатого скота, парой лошадей. Однажды она была здесь с Майком на полицейском барбекю.

«Красивый вид», – призналась Бридж.

Я гадаю, чем он тут занимается.

Ездит верхом, починяет изгороди, возится со скотом.

Копает, закапывает, рубит.

Охота, забой, лассо.

Когда Шарп открывает дверь, волосы у него еще мокрые после душа.

Глаза, как всегда, непроницаемы. На щеках играют желваки. Все мои страхи и сомнения, все слова, которые я репетировала, куда-то улетучиваются.

Не говоря ни слова, Шарп втягивает меня внутрь. Пинком закрывает дверь.

Он берет меня на руки и зарывается губами в шею. Мне смутно кажется, будто я плыву по темному прохладному коридору – босые пятки шлепают по кафелю, красная закорючка в раме висит на стене, – ощущая, что никогда не чувствовала себя такой защищенной и никогда не была так безумно напугана.

Он опускает меня на середину кровати, нежно и осторожно кладет на подушку мою голову. После этого никаких нежностей. Он задирает мою рубашку, тычется носом между грудями, просовывает руку мне под спину, расстегивая бюстгальтер.

Впервые за месяц, а может быть, за всю жизнь, каждый дюйм моего тела испытывает жажду сильнее, чем мой мозг. Сейчас я могла бы умереть или стать счастливее, чем когда-либо в жизни.

– Поговорим? – Мое дыхание прерывается. Его руки уже стягивают с меня джинсы. – Покончим со всем этим?

– Нет, – отвечает он. – Не покончим, а начнем.

У других мужчин уходили недели, чтобы разыскать все мои шрамы, но Шарп справляется с первого раза. Он проводит по ним руками, губами. Впитывает каждый дюйм моего тела, прежде чем отворачивается и засыпает – его спина, словно гора, снова нас разделяет.

Голая, я выскальзываю из кровати и иду в ванную, задвинув за собой амбарную дверь. В облицованной черной плиткой душевой могли бы разместиться четверо. Потрескавшийся бетонный пол. Громадные серые полотенца. Утренний свет пробивается сквозь стеклянные кирпичи, обрамляющие потолок.

Я включаю свет над раковиной и разглядываю себя в зеркало – довольные глаза, щека, покрасневшая от его щетины, новый шрам на виске, подвеска на шее. В какой-то момент она была у него во рту.

К его двери я подошла в футболке и джинсах. Сейчас я не уверена, где их искать. Я обвожу пальцем крылья трех бабочек в прозрачной эпоксидной смоле, впечатанные в столешницу, – самый женственный предмет в его душевой.

Меня немного беспокоит эта коллекция. Умом я понимаю, что большинство бабочек живет всего несколько дней, но в глубине души надеюсь, что он не похитил ни одного из них и нашел этих бабочек там, куда они отправляются умирать.

Что он не поймал их сачком, не сложил в конверт и не запер в морозилке на медленную смерть.

Именно так поступил бы ученый.

Я включаю душ первой попавшейся кнопкой. Вода обжигает кожу, снова заставляя каждый нерв трепетать. Я не удивлена, когда дверь отъезжает и он проскальзывает мне за спину.

Его телефон звонит, когда мы вытираемся.

«Это с работы, срочно», – сообщает он.

Я говорю: «Выберусь сама».

Он сжимает мою голову так, словно она держится на тоненькой птичьей шее. А его прощальный поцелуй, кажется, проникнут искренним чувством.

Неужели это всерьез?

Натягивая футболку через голову, я слышу, как хлопает дверь. Мотор заводится, когда я обнаруживаю свое белье между матрасом и спинкой кровати из грубой сосны. Его отсутствие оставило тревожную, всепоглощающую тишину.

Я не могу найти в рюкзаке расческу и роюсь в одном из ящиков в ванной. Провожу зубьями по спутанным волосам, и от каждого рывка по спине пробегает дрожь.

Мой взгляд падает на бабочек.

На этот раз я вижу не только красивые крылышки.

Я вижу их тела.

Только вместо тел у них свинцовые пули.

Они не дают мне покоя, эти бабочки-пули.

Подскажи, где искать.

Она молчит.

Дом не так уж велик, но это все же не кабина пикапа.

Я убеждаю себя, что времени предостаточно, хотя на самом деле это не так. Снаружи ждет металлический сарай и по меньшей мере сотня акров земли.

В ванной я обнаруживаю крем для бритья и бритвенные принадлежности, зубную пасту и шампунь, дезодорант и зубную нить, большую упаковку презервативов и старую коробку с «Тайленолом». Ни мусса, ни одеколона, ни освежителей воздуха, вызывающих рак.

Простой, бесхитростный парень этот Шарп.

Я не успела разглядеть спальню, была как в тумане. Зато теперь раздвигаю шторы и оглядываюсь. Двуспальная кровать с изголовьем из необработанной сосны. Белые простыни. Никаких украшательств. На стене напротив кровати большой телевизор. На полу терракотовая плитка в испанском стиле. Под кроватью тонкий слой пыли.

Шкаф и туалетный столик ненамного информативнее. Два дорогих костюма, четыре рубашки с крахмальными воротничками, три галстука, четыре пары ботинок, кроссовки, ковбойские шляпа и кепка, джинсы, спортивные шорты, трусы, носки и целый ящик футболок, демонстрирующих любовь к столице Техаса Остину, Turnpike Troubadours, Вилли и The Smashing Pumpkins[46].

Ни часов на прикроватном столике, ни личных фотографий. Одна зарядка. Запасная, ничего подозрительного. Слабое раскаяние, воспоминание о его языке. Но это меня не останавливает. По коридору мимо произведения современного искусства в виде красной закорючки я захожу в маленькую спальню, затем в другую, еще меньше. Холод кафеля и песок с ранчо под ногами.

Белая штукатурка, железные изголовья, старые стеганые одеяла, пустой антикварный столик, ванная, которую не мешало бы обновить лет двадцать назад.

В гостиной на двух больших южных окнах шторы задернуты, это задняя часть дома, подставленная солнцу.

Когда я поднимаю шторы, красота бесплодной земли, ее бесконечность почти сбивают меня с ног. Это у нас с ним общее, и меня переполняет чувство вины и надежда.

Солнечный свет пробуждает к жизни чудесные красно-синие оттенки прекрасного мексиканского ковра. Я обхожу потертый коричневый кожаный диван.

Два кресла, обитые яркой золотистой тканью, стоят по сторонам каменного очага. Над камином – огромный карандашный рисунок винтажного седла работы невероятного Маршалла Харриса[47]. Замысловатый предмет говорит о любви и одержимости, это история о самой большой драгоценности давно умершего ковбоя.

Я отворачиваюсь, исполненная решимости найти Шарпа.

Компьютера нет. Наверное, в пикапе. Или в городской квартире.

Остается кухня. Окно закрыто пленкой, плитка за газовой плитой отодрана, пол наполовину поднят, одна стена полностью снесена. На уголке валяется молоток.

Самой плиты нет, только из стены торчит газовый шланг. На пластике стола стоят старая микроволновка и видавшая виды кофемашина «Неспрессо». В шкафчиках – две уродливые глиняные кружки ручной работы, набор черных тарелок и мисок. Я открываю холодильник. Пиво, специи в ассортименте, оттаивающий кровавый стейк.

Открывая морозилку, я задерживаю дыхание.

Никаких бабочек.

Что я упускаю?

Я сижу на краю его кровати и размышляю об отпечатках пальцев. Его на моих. Мои везде. В ящиках, на спинке кровати, невидимые отпечатки на нитях его пиджаков. Я в панике рылась в ящиках, не заботясь, как это будет выглядеть со стороны.

Я заставляю себя вернуться, разложить все по местам, насколько помню первоначальный замысел. Задергиваю шторы в гостиной и спальне, снова превращая дом в пещеру.

Застилаю кровать, подтягиваю углы, взбиваю подушки, пока кровать не начинает напоминать гостиничную.

Что-то не так. Что-то неправильно в этой идеально заправленной кровати, на которой мы почти идеально занимались любовью.

В ярости я разрушаю порядок. Швыряю подушки на пол, срываю одеяло и простыни.

Задыхаясь, смотрю на голый матрас. Вспоминаю нашу первую встречу с Шарпом. Фотографии, которые он разложил на столе, раскрытое дело, попытка меня проверить.

Убийца, сказал тогда Шарп, хранил под матрасом выпускной портрет убитой им девушки, пока фотография не начала орать ему в ухо и он не перестал спать. Кажется, ему нравилось рассказывать мне эти страшилки. Почему?

Поднимать этот матрас – все равно что тянуть слона. Я вытягиваю его на треть, когда обнаруживаю кожаную папку. Тяжелую. С таким же замысловатым тиснением, как на седле, и двумя инициалами: Э. Ш.

Когда я поднимаю ее, внутри что-то дребезжит.

Застежка-молния разрывает тишину.

Я открываю папку, как книгу.

Самая большая драгоценность Шарпа.

Глава 45

Папка заполнена сокровенными тайнами девушки с браслетом.

Она была художницей. Причем талантливой.

Каждая картина и рисунок в папке подписаны крошечной буковкой «Э», как и та красная закорючка в раме, которая висит в коридоре. Интересно, почему Шарп выбрал именно ее, чтобы повесить на стену.

Я листаю страницы с абстрактными штормами, сюрреалистическими шестимерными лунами, фантастическими единорогами и автопортретами, отражающими смену ее настроений – от милых улыбочек до безумно расширенных глаз и орущих ртов.

Она делала селфи кистью. Я сразу понимаю, что девушка, которую она видела в зеркале, и та, со снимка под козырьком в пикапе Шарпа, один и тот же человек. Мне помогает то, что она подписывала автопортреты: «Я».

Ее черно-белый рисунок Шарпа очень подробный, очень реалистичный. Плоской стороной карандаша она ловит тьму в его глазах. Он разрывает поверхность бумаги, словно входит в комнату во плоти.

Мне попадается простой белый конверт, заклеенный сзади скотчем. Мне потребовалось три попытки, чтобы открыть клапан ногтем.

Ее браслет с подвесками сыплется мне в ладонь, как легкий дождик. Буква «Э», единорог, бабочка.

Я оставляю матрас там, докуда успела дотянуть. Папка лежит на полу. Кровать в полном беспорядке.

Желание бежать, бежать куда глаза глядят, нарастает.

Часть 3

Предыдущая Стр. 2 из 5 Следующая

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Часть 3

Оглавление