И хотя туман боялся подступиться к дереву, дом он захватил. И свет в комнатах практически не выходил за стекла.
Я прошел под деревом, но психический магнетизм повел меня не на крыльцо, а к отдельно стоящему гаражу, где окна на втором этаже светились тусклыми рубиновыми пятнами, марая туман.
За гаражом я нашел лестницу, которая привела меня на площадку у двери. Четыре стеклянные панели закрывала плиссированная занавеска.
Я уж собрался постучать, когда задвижка выскользнула из скобы и дверь приоткрылась на несколько дюймов. В щель я увидел оштукатуренную стену, на которой пульсировали круговые тени, окруженные мягким, красноватым светом.
Я ожидал, что дверь будет на цепочке. А в щели появится озабоченное лицо Аннамарии. Но никакой цепочки не увидел, и лица тоже.
После короткого колебания толкнул дверь. Она вела в большую комнату, мягко освещенную пятью масляными лампами.
Одну лампу поставили на обеденный стол, у которого стояли два стула. На одном, лицом к двери, сидела Аннамария.
Помимо стола и двух стульев, скромную обстановку комнаты составляли узкая кровать в одном углу, тумбочка с настольной лампой, просиженное кресло, скамеечка для ног и журнальный столик.
Из пяти масляных ламп, широких стеклянных сосудов с высокими горлышками, в которых плавали горящие фитили, две были желтовато-коричневые, три — красные.
Я сел за стол напротив Аннамарии и обнаружил, что он накрыт к обеду.
Два сорта сыра, два — оливок. Порезанные клинышками помидоры, кружочками — огурцы. Миска с йогуртом. Тарелка с инжиром. Хлеб с хрустящей корочкой.
Я и не чувствовал, до чего мне хотелось пить, пока не увидел кружку с чаем, в который, как я понял по вкусу, добавили персиковый сок.
А в широкой вазе плавали три цветка с дерева, которое росло на участке.
Не произнеся ни слова, мы принялись за еду, словно не было ничего необычного в том, что я ее нашел или она меня ждала.
Она из ламп горела на столике в маленькой кухне, остальные — в комнате. На потолке над каждой лампой высвечивались круги, от которых разбегались постоянно изменяющие форму тени.
— Очень красиво, — наконец подал я голос. — Эти масляные лампы.
— Свет других дней, — откликнулась она.
— Других дней?
— Солнце выращивает растения. Растения выделяют масло. Масло горит в лампе — отдает свет других дней.
Я никогда не думал, что свет масляной лампы — запасенный, преобразованный, а потом отданный солнечный свет прошлого, но, разумеется, так оно и было.
— Свет масляных ламп напоминает мне о родителях.
— Расскажи мне о них.
— Тебе будет скучно.
— А ты попробуй.
Улыбка. Покачивание головы. Она продолжала есть и ничего не сказала.
После возвращения с пирса она не переоделась, осталась в тех же теннисных туфлях, серых брюках и широком розовом свитере. Только закатала рукава, обнажив изящные запястья.
Серебряный колокольчик по-прежнему блестел на серебряной цепочке.
— Очень красивый медальон, — прокомментировал я.
Она не ответила.
— Он что-то означает?
Она встретилась со мной взглядом.
— Как и всё.
Что-то в ее взгляде заставило меня отвести глаза, и я почувствовал страх. Не за нее. Страх… не знаю какой. Ощутил, как сердце заполняет беспомощность, не понимая, какая на то причина.
Она принесла с кухни керамический кувшин и наполнила мою кружку.
Когда она вновь села напротив меня, я протянул к ней руку, ладонью вверх.
— Возьмешь меня за руку?
— Ты хочешь подтвердить то, что уже знаешь?
Я продолжал тянуться к ней.
Она уступила, взяла меня за руку.
Квартира над гаражом исчезла, и я больше не сидел на виниловом стуле с хромированными ножками, а стоял на берегу в кровавом свете, под горящим небом и под чем-то огненным, поднимающимся из моря.
Когда она убрала руку, видение исчезло. Гореть остались только фитили ламп, надежно упрятанные в стекло.
— Ты — часть этого.
— В меньшей степени, чем здоровяк с пирса.
Гиганта удивило видение, которое сверкнуло перед его мысленным взором, когда он прикоснулся ко мне, а вот Аннамария не удивилась.
— Тот человек и я в разных лагерях. В каком лагере ты, Одд Томас?
— Ты тоже видела этот сон?
— Это не сон.
Я посмотрел на ладонь моей руки, прикоснувшись к которой она вызвала тот самый кошмар.
Когда перевел взгляд на Аннамарию, темные глаза стали на века старше лица, но остались мягкими и добрыми.
— Что должно произойти? Когда? Где?.. Здесь, в Магик-Бич? И какова твоя роль?
— Не мне говорить об этом.
— Почему?
— Всему свое время.
— И что это означает?
Ее улыбка напомнила мне об улыбке кого-то еще, но я не мог вспомнить, кого именно.
— Это означает — всё в свое время.
Возможно, потому, что речь шла о времени, я посмотрел на настенные часы на кухне. Сравнил время, которое они показывали, с моими наручными. На моих оставалась одна минута до семи часов вечера. На кухонных — одна минута до полуночи. Ошибка составляла пять часов.
Потом я понял, что стрелка, отсчитывающая секунды, застыла на двенадцати. Настенные часы остановились.
— Твои часы не работают.
— Все зависит от того, чего ты хочешь от часов.
— Узнавать время, — ответил я.
Когда вновь посмотрел на Аннамарию, увидел, что она сняла серебряную цепочку с шеи и протягивает мне, с подвешенным на ней колокольчиком.
— Ты умрешь ради меня? — спросила она.
— Да, — без запинки ответил я и взял предложенный колокольчик.
Глава 14
Мы продолжили обед, словно в только что состоявшемся разговоре и сопутствующих ему событиях не было ничего необычного.
Если на то пошло, люди обычно не спрашивали меня, умру ли я ради них. И я не привык отвечать на этот вопрос положительно, да еще и без малейших раздумий.
Я бы умер ради Сторми Ллевеллин, и она умерла бы ради меня, и ни одному из нас не было необходимости задавать вопрос, который задала мне Аннамария. Сторми и я понимали, на уровне более глубинном, чем мозг и сердце, на уровне крови и кости, что друг для друга мы готовы на все.
И хотя я отдал бы жизнь ради моей ушедшей девушки, судьба не позволила мне такой сделки.
С того разорванного пулями дня, когда она умерла, я живу жизнью, которая мне не нужна.
Поймите меня правильно, я не ищу смерти. Я люблю жизнь, и я люблю этот мир за удивительную красоту, которая открывается в каждой малой его части.
Никто не может любить весь мир, он слишком велик, чтобы любить его целиком. Любовь ко всему миру в целом — притворство или опасное заблуждение. Любить весь мир — все равно что любить идею любви, а вот это опасно, потому что, ощущая себя способным на столь великую любовь, ты освобождаешь себя от проблем и обязанностей, которые неотделимы от любви к конкретным людям, к конкретному месту, скажем, родному дому.
Я люблю мир на том уровне, который допускает истинную любовь (можно любить городок, район, улицу)… и я люблю жизнь, красоту этого мира и этой жизни. Но я не люблю их безмерно, я испытываю от них тот же восторг, что и архитектор, который стоит на пороге приемной великолепного дворца, потрясен увиденным, но знает, что дальше его ждут еще более великолепные залы.
С того дня смерти в Пико Мундо, семнадцатью месяцами раньше, моя жизнь больше не принадлежала мне. По причине, которую я не могу понять, тогда меня оставили в живых. И я знал, что придет день, когда я отдам жизнь за правое дело.
«Ты умрешь ради меня?»
«Да».
Услышав судьбоносный вопрос, я мгновенно почувствовал, что ждал его с того самого дня, как погибла Сторми, вот ответ и сорвался с моего языка, чуть ли не до того, как Аннамария задала этот вопрос.
И пусть я не спрашивал, за что мне предстоит умереть, меня, разумеется, интересовало, что замыслили эти плохиши с пирса, каким образом Аннамария узнала об их планах и почему ей потребовалась моя защита.
С серебряной цепочкой на шее и серебряным колокольчиком у ключицы, я спросил:
— Где твой муж?
— Я не замужем.
Я ждал продолжения.
Вилкой она держала инжир. Ножом разрезала его.
— Где ты работаешь? — спросил я.
Она положила нож.
— Я не работаю, — похлопала себя по животу и улыбнулась. — Я рожаю.
Я оглядел комнату.
— Как я понимаю, арендная плата невелика.
— Невелика, — кивнула она. — За жилье я не плачу.
— Хозяева дома — твои родственники?
— Нет. До меня здесь два года жила семья из трех человек, тоже бесплатно, пока они не скопили достаточно денег. Потом переехали.
— Значит, хозяева дома просто… хорошие люди?
— Тебя не должно это удивлять.
— Возможно.
— За свою недолгую жизнь ты встретил много хороших людей.
Я подумал об Оззи Буне, чифе Портере и его жене Карле, Терри Стэмпбау, всех моих друзьях в Пико Мундо, монахах аббатства Святого Варфоломея, сестре Анжеле и монахинях, которые содержали приют и работали в школе для детей, требующих особой заботы.
— Даже в этом грубом и циничном веке, — продолжила она, — ты не стал ни грубым, ни циничным.
— При всем уважении к тебе, Аннамария, в действительности ты меня не знаешь.
— Я знаю тебя очень хорошо, — не согласилась она.
— Откуда?
— Прояви терпение, и ты все поймешь.
— Все в свое время, так?
— Совершенно верно.
— Я почему-то думаю, что это время пришло.
— Но ты ошибаешься.
— Как я могу помочь тебе, если не знаю, в какую ты попала передрягу?
— Я не попала в передрягу.
— Хорошо, пусть будет в жернова, в беду.
Закончив еду, она промокнула губы бумажной салфеткой.
— Никакой беды, — в нежном голосе звенели нотки смеха.
— Тогда как ты это называешь?
— Обычная жизнь.
— Обычная жизнь?
— Именно. То, что лежит впереди, — всего лишь обычная жизнь, а не чрезвычайная ситуация, из которой меня нужно вызволять.