Кирилл шагнул вперед, но Лушка опередила его. Она подскочила к журналистке, захохотала, обняла ее, стала хлопать рукой по спине:
— Ну, девка!.. Ну, брат… А я-то, дура, пугать выдумала. С виду-то не скажешь! Зато я теперь тебе всю стройку покажу, по-настоящему… Пошли!
— Подождите! — смеясь, отмахивалась журналистка. — А про этих-то героинь я должна написать?
Экскурсия оказалась интересной даже для самого Кирилла. Куда только не водила Лушка журналистку!
Они побывали на полигоне сборного железобетона, слазали в автоклав, где, как в бане, держалась немыслимая жара и клубился рыхлый, обжигающий пар.
Затем Лушка раздобыла две пары резиновых бахил и повела журналистку на укладку бетона. Кирилл храбро лез вслед за ними сквозь переплетения железной арматуры, карабкался по доскам опалубки и почти ничего не понимал из их разговора. Это была беседа специалистов. Впрочем, Кирилл почти не прислушивался, — он только наблюдал за Лушкой.
Какое-то необыкновенное удовольствие, почти гордость были на ее лице. Казалось, Лушке доставляет наслаждение показывать знающему человеку, что она может и что умеет.
А умела она много. Десятки работ были ей известны до тонкостей; с одинаковой уверенностью она брала в руки вибратор, плотницкий топор или стальной мастерок. И этот инструмент, взятый от разных людей, вдруг оказывался ей удивительно впору, словно она давно уже привыкла к нему и знала его особенности…
И, наверное, оттого, что работа доставляла наслаждение Лушке, смотреть на нее было тоже приятно. Журналистка давно забыла о своей нарядной одежде, успела испачкаться, сбить прическу, но не обращала внимания на это и азартно хватала из Лушкиных рук все инструменты, — ей хотелось тоже попробовать…
А Кирилл к концу путешествия совершенно измучился. Он прикидывал, какие объекты остались неосмотренными, и боязливо поглядывал на Лушку, вытираясь платком.
Журналистка заметила его вид, пожалела:
— Может, отдохнем?
— Что вы, что вы! — прошептал Кирилл и тотчас опустился на траву, даже не посмотрев, чистая ли она.
Лушка села рядом, закурила. Молчать было неловко, Кирилл спешно придумывал, о чем бы завести безопасную беседу…
— Вот сколько раз ходил здесь, — проговорил он бодро, — а до сих пор не знаю, что там за флажок висит.
Они сидели возле главного корпуса; прямо перед глазами вставала к небу его недостроенная стена, зашитая волнистыми листами шифера. Под кровлей, на одном таком листе, казавшемся снизу не больше почтовой марки, болталась белая тряпка.
— Это я вывесила, — сказала Лушка.
— Зачем?
— Так, баловство. Была тут прошлой осенью комедия.
— Расскажите, Луша! — попросила журналистка.
— Да чего… Ну, не достроили корпус, одной стены нет. А уже холод, вода на машины льет. Начальство решило стенку шифером обшивать. Прилепили струнные леса, вызвали плотников. А те — шиш! — не лезут.
— Отчего?
— Леса-то какие! Живопырка. Тросы из проволоки, а поперек досочки простелены. Ступишь — и закачается все, зазвенит, как гитара. Вздохнуть боязно… Дождь хлещет, ветер, а надо во-он куда лезть да там шифер приколачивать. Дали страху плотники.
— Тогда ты полезла?
— Ну да. Позвала свою бригаду, зашили стенку. А напоследок у плотницкого бригадира отняла рубаху да и вывесила под крышей. Пускай, говорю, люди на твою капитуляцию глядят! Так и висит рубаха, снять не могут.
Кирилл посмотрел на далекую, еле видную с земли тряпку. Смог бы он сделать то же самое? Он, молодой, сильный? Вряд ли…
Он представил себе Лушку, работающую на страшной высоте, — как подымает она мокрые листы шифера, как переходит по шатким доскам, как кричит, отворачиваясь от ветра и брызг… Что заставило ее выдержать? Почему она смогла?
— Знаете, Луша, — засмеялась журналистка, — право, мне хочется про вас написать. Но я одной вещи пока не пойму… Давайте начистоту, напрямик!
— Давай.
— Сколько вы лет на стройке?
— Двенадцать.
— Ого! И неужели нельзя было на другую работу перейти… ну, чтобы полегче, поспокойней… Я же сама работала, знаю, как это достается! Можно год поработать, два, три… А потом пусть другие! Откровенно говоря, я бы не осталась так долго.
— Ну, вот, — ответила Лушка, гася в ладони окурок. — В этом все и дело.
— Я не понимаю.
— Очень просто. Так всегда бывает, — которые уходят, а которые остаются. Уйти проще; сколько раз меня звали…
— Так в чем же дело?
Лушка аккуратно закапывала окурок в землю, долго заравнивала ямку.
— Вообще-то можно… — сказала она неохотно. — Только кто заместо меня работать будет? За двенадцать-то лет я кой-чему научилась… И могу такое, чего другие не могут. Как же уйдешь, жалко ведь.
— Не знаю… — задумчиво сказала журналистка. — Не знаю…
Она закрыла блокнот и еще раз подняла глаза вверх — на белую тряпочку под крышей. Тряпка дразнилась, как длинный язычок: то скрывалась, то вылезала из-под кровли.
— Не знаю…
А Кириллу отчего-то представилась утренняя живая дорога, полная людей, и он вспомнил свои мысли, вызванные этой дорогой. И он подумал, что если и в правду когда-нибудь исполнятся его мечты, и он — командир целой армии людей и машин — опять встретит среди своих подчиненных Лушку, точно такую же, как сейчас, занимающую свой маленький бригадирский пост, то, вероятно, окажется, что Лушка все равно счастливей и удачливей его. Он это чувствовал, но хотел думать иначе, потому что так было проще и спокойней.
— Ну что ж, — сказала журналистка. — Пусть, Луша, будет так. А написать я все-таки хочу. Пройдемте на ваш объект, я с бригадой познакомлюсь.
Кирилл неожиданно вспомнил об оставленном дома чертеже. Он совсем забыл, что бригада простаивает, что надо искать копию! Вскочив на ноги, он торопливо забормотал:
— Вы идите, а я побегу за чертежом… Совсем забыл!
— А чего так спешно? — удивилась Лушка.
— Понимаешь, крепеж не могу выписать. Не знаю без чертежа, как перегородки крепятся.
— И бегать нечего, — сказала Лушка. — Я уже давно выписала крепеж-то твой.
Палан Красная Калина
Вечером Палан пригнал с пастбища овец и стал разводить костер, устраиваясь на ночлег. В это время пришла из деревни жена.
Присев у огня, она выкладывала на камень жесткие, высушенные в печи творожные лепешки, свежий сыр, плитку зеленого чуйского чая — и ждала, когда муж с нею заговорит.
— Что передавали? — спросил Палан.
— Бригадир сказал, через неделю можно сбивать отару. Другие пастухи помаленьку кочуют домой. Отец деньги на трудодни получил, теленка хочет покупать… А больше нету новостей.
Жена села, протянула к огню ноги в мокрых сапогах. От подметок потянулся красноватый пар.
— Сними, — сказал Палан.
Он воткнул над костром ветку-рогульку, повесил сапоги так, чтобы в голенища попадал теплый дым. Потом вынул из своего мешка чистые портянки.
— Бери. А пока станем чай пить.
Жена потянулась за котелком, но Палан поднялся и пошел за водою сам.
Мутная река шумела под берегом, перекатывала гальку. Из расселины в камнях бил родничок. Его струйка походила на ниточку; она дрожала в воздухе и рассыпалась каплями, едва коснувшись гранитной плиты.
Пока котелок звенел, подхватывая струйку, Палан взял прислоненную к дереву удочку. Он проверил, не смялась ли мушка из конского волоса, присел на корточки и забросил леску через камни.
Там была яма, вымытая течением. Зеленовато-белая, блестящая вода крутилась на месте, переплетаясь тугими жгутами. Иногда слышался плеск, взлетали брызги: это в холодных струях играл хариус.
Мушка с крючком коснулась воды и заплясала в пене. И сразу мягкий удар чуть не оборвал леску. Палан подсек — и выбросил на берег рыбу.
С толстой спиной, крапчатая, она была так холодна, что занемели пальцы. Палан стукнул ее о камень, чтоб не билась, и опять закинул удочку.
К тому времени, как скупая струйка родничка наполнила котелок, Палан поймал еще трех больших хариусов и одного маленького. Вот и хватит.
Он обтер крючок, поставил на место удочку и пошел назад.
Пока его не было, у пещеры под скалой, где горел костер, сгрудились овцы. Они стояли полукругом, глядя в огонь выпуклыми, немигающими глазами. Им не хотелось лежать на сырой земле, и они только вскидывали головы, когда жена замахивалась на них.
Палан коротко свистнул. Тряся грязными, кудлатыми хвостами, овцы шарахнулись в загон.
— Чужого разговора не понимают, — усмехнулся Палан. — Только меня слушают…
Котелок скоро забулькал. В крутой кипяток бросили щепотку зеленого чая, — вода потемнела, наверх всплыли мелкие веточки. Палан снял их и налил чай в кружку. Он видел, что жене хочется узнать, какие новости расскажет он сам. Он видел это и не спешил, чтобы не тревожить ее прежде времени.
Лишь потом, когда жена собралась уходить и сложила рыбу в сумку, он сказал беззаботно:
— Там попросишь, пускай зоотехник приедет. Надо акт написать на овцу.
— Болезнь, что ли? — забеспокоилась жена.
— Нет.
— А чего же?
— Да так. Медведь задавил.
Палан заметил, как остановились руки жены, завязывавшие сумку. Жена отвернулась и замолчала.
Но Палан все равно знал, о чем она думает.
Она вспоминает тот ненастный осенний день, когда Палана принесли из тайги с распоротым животом. Год назад медведь тоже задавил овцу, Палан пошел на медведя и не смог его взять.
Когда Палана принесли домой, лицо у него было белое, как береста. Но Палан не стонал, нет. Он посмеивался и пробовал шутить:
— Медведь такой попался… Калину любит кушать…
На языке алтайцев «палан» означает калину. И вот Палан шутил и смеялся, хотя лицо у него было как береста, а мокрые глаза вздрагивали от боли.
Жена помнит это. И молчит, потому что боится спрашивать. Но она все-таки спросит.
— Пускай зоотехник сразу едет, — повторил Палан.
— Хорошо. А ты, ты пойдешь?
— Пойду.
— Ты пустой человек, Палан! — крикнула жена и бросила наземь сумку с рыбой.