С улицы донеслись мерные шаги и пение. «Что это?» – спросил я.
«Солдаты или гитлерюгенд. В Германии все время где-нибудь да маршируют».
Я встал и сквозь щелку в шторах выглянул наружу. Отряд гитлерюгенда. «Странно, в кого ж ты такая уродилась?» – сказал я.
«Наверно, в бабушку-француженку, – объяснила Хелен. – Есть у нас одна. О ней помалкивают, будто она еврейка».
Она зевнула, снова потянулась. Вдруг совсем утихла, словно мы уже не одну неделю пробыли вместе и извне опасность тоже более не грозит. До сих пор мы оба старались не говорить об этом. Хелен тоже пока не расспрашивала о моей жизни в эмиграции. Я не знал, что она видит меня насквозь и уже успела принять решение.
«Не хочешь еще поспать?» – спросила она.
Был час ночи. Я лег. «Можно не гасить свет? – спросил я. – Я так лучше сплю. Не привык к немецким потемкам».
Она быстро взглянула на меня. «Пусть все лампы горят, милый, если хочешь».
Мы лежали совсем рядом. Я-то почти запамятовал, что раньше мы каждую ночь спали в одной постели. Воспоминание об этом казалось блеклой тенью, без красок. Хелен была рядом, но совершенно по-другому, в какой-то странно чуждой близости, я узнавал в ней лишь безымянное – ее дыхание, запах волос, но в первую очередь запах кожи, так надолго утраченный и еще не вполне вернувшийся, но все же вернувшийся и уже куда более умный, чем мозг. Утешение кожи любимого человека! Насколько она умнее и насколько выразительнее рта с его ложью! Той ночью я долго лежал без сна, держал Хелен в объятиях, видел свет и полуосвещенную комнату, знакомую и незнакомую, и в конце концов перестал задавать себе вопросы. Хелен еще раз проснулась. «У тебя во Франции было много женщин?» – пробормотала она, не открывая глаз.
«Не больше, чем необходимо, – ответил я. – И с ними было не так, как с тобой».
Она вздохнула, хотела отвернуться, но не успела, сон вновь сморил ее. Она опустилась на подушку. Медленно сон пришел и ко мне, без сновидений, тишина и дыхание Хелен наполняли меня, а под утро, когда я проснулся, нас ничто больше не разделяло, я взял ее, и она охотно подчинилась, и мы снова уснули, погрузились в сон, как в облако, в котором все сияло и не было темноты.
6
– Утром я позвонил в мюнстерскую гостиницу, где оставил чемодан, объяснил, что в Оснабрюке опоздал на поезд и вернусь ночью, и попросил оставить номер за мной. Это была предосторожность, я не хотел, чтобы на меня донесли за неуплату и чтобы меня караулила полиция. Равнодушный голос ответил, что они так и сделают. Я спросил, нет ли для меня почты. Нет, почты не было.
Я положил трубку. За спиной у меня стояла Хелен. «Почта? – сказала она. – От кого ты ждешь письмо?»
«Ни от кого. Сказал просто так, чтобы не вызывать особых подозрений. Людей, которые ожидают писем, как ни странно, обычно не сразу причисляют к мошенникам».
«А ты мошенник?»
«К сожалению. Против воли. Но не без удовольствия».
Она рассмеялась. «Хочешь сегодня вечером уехать в Мюнстер?»
«Я ведь не могу задержаться дольше. Завтра придет твоя прислуга. И тут, в городе, я пойти в гостиницу не рискну. Усы – маскировка недостаточная».
«А у Мартенса ты не можешь остаться?»
«Он предложил мне для ночлега свой врачебный кабинет, но днем ему негде меня устроить. Лучше уехать в Мюнстер, Хелен. Там меня не так легко узнать на улице, как здесь. Да и ехать всего лишь час».
«Как долго ты намерен оставаться в Мюнстере?»
«Это я смогу выяснить только там. Со временем вырабатываешь чутье к опасности».
«Ты чуешь здесь опасность?»
«Да, – сказал я. – С сегодняшнего утра. Вчера не чуял».
Нахмурив брови, она смотрела на меня: «На улицу тебе, конечно, нельзя».
«Не раньше, чем стемнеет. Да и тогда только чтобы до вокзала добраться».
Хелен молчала. «Все будет хорошо, – сказал я. – Не думай об этом. Я привык жить минутой, не забывая думать о следующем дне».
«Вот как? – сказала Хелен. – Весьма практично!» В ее голосе опять звучала легкая досада, как накануне вечером.
«Не только практично – необходимо, – ответил я. – Но тем не менее я иной раз что-нибудь да забываю. Надо было прихватить из Мюнстера бритвенный станок. Сегодня вечером буду похож на бродягу. Руководство для эмигрантов предписывает на всякий случай этого избегать».
«В ванной есть бритвенный станок, – сказала Хелен. – Тот, который ты оставил пять лет назад, когда уходил. И белье есть, и твои старые костюмы висят слева в шкафу».
Все это она сказала так, будто пять лет назад я ушел от нее с другой женщиной и теперь вернулся один, чтобы забрать свои вещи и опять уйти. Я не стал вносить ясность, ведь это ничего не даст. Она только удивленно посмотрит на меня и скажет, что ничего такого не думала, но раз я так думаю… и тогда мне придется перейти в бестолковую оборону. Странно, до чего же кривые дороги мы зачастую выбираем, лишь бы не показать, что́ чувствуем!
Я пошел в ванную. При виде своих старых костюмов отметил только, до какой степени похудел. Обрадовался, что нашлось белье, и решил захватить с собой достаточное количество. Никаких сантиментов я не испытывал. Принятое три года назад решение считать эмиграцию не бедой, а чем-то вроде холодной войны, необходимой для моего развития, по крайней мере, принесло кой-какие плоды.
День прошел в смешанных чувствах. Необходимость отъезда тревожила нас обоих, но у Хелен, не в пример мне, это не вошло в привычку. Она воспринимала это обстоятельство чуть ли не как личное оскорбление. Я был подготовлен жизненным опытом и временем, минувшим после отъезда из Франции; Хелен, однако, еще не успела свыкнуться с моим приездом, как впереди уже замаячил отъезд. Ее гордости не хватило времени, чтобы смириться, а уже повторялась та же ситуация. Мало того, добавилась реакция на вчерашний вечер – волна эмоций схлынула, и давние утонувшие обломки вдруг снова возникли перед глазами и казались больше, чем на самом деле. Мы держались друг с другом осторожно, отвыкли один от другого. Я бы с удовольствием побыл часок в одиночестве, чтобы создать некоторую дистанцию, но при мысли, что речь не о часе, а о двенадцатой части того времени, какое я еще мог провести с Хелен, это казалось мне совершенно невозможным. Раньше, в спокойные годы, я порой забавы ради размышлял о том, что бы стал делать, если бы знал, что жить мне осталось всего месяц. К четкому выводу я ни разу прийти не смог. Все, что, как я полагал, надо сделать, в некой странной полярности было одновременно и тем, чего ни под каким видом делать нельзя, – вот так и сейчас. Вместо того чтобы заключить день в объятия, целиком открыться ему навстречу и всеми чувствами принять в себя Хелен, я ходил из угла в угол с горячим желанием именно так и поступить, но притом с большой осторожностью, будто был из стекла, и с Хелен, видимо, обстояло точно так же. Мы оба страдали и оба топорщились колючками и углами, лишь в сумерках страх потерять друг друга подступил настолько близко, что мы вдруг опять признали один другого.
В семь часов раздался звонок в дверь. Я вздрогнул. Для меня звонок означал полицию. «Кто это может быть?» – прошептал я.
«Давай посидим тихонько, подождем, – сказала Хелен. – Наверно, кто-то из знакомых. Если я не отвечу, он уйдет».
Звонок повторился. Потом кто-то энергично застучал в дверь. «Иди в спальню», – прошептала Хелен.
«Кто это?»
«Не знаю. Иди в спальню. Я его сплавлю. Лучше не привлекать внимания соседей».
Она подтолкнула меня к двери. Я быстро огляделся, не осталось ли в комнате чего-нибудь моего. Потом прошел в спальню. Услышал, как Хелен спросила: «Кто там?» и как ей ответил мужской голос. Потом Хелен сказала: «Ты? Что случилось?» Я закрыл дверь. В квартире был второй выход, через кухню, но до него не добраться, меня наверняка увидят. Оставалось только одно – спрятаться в просторном стенном шкафу, где висели платья Хелен. Собственно, это был не шкаф, а большая ниша, снабженная дверцей. Воздуху там вполне достаточно.
Я слышал, как посетитель прошел вместе с Хелен в гостиную. Я узнал его голос. Брат Хелен, Георг, который упрятал меня в концлагерь.
Я бросил взгляд на туалетный столик Хелен. Единственное, что можно использовать как оружие, – нож для бумаг, с нефритовой рукояткой, больше ничего нет. Не раздумывая, я сунул нож в карман и вернулся в шкаф. Само собой, если он меня обнаружит, я буду сопротивляться, другого выхода у меня нет, только убить его и попробовать скрыться.
«Телефон? – послышался голос Хелен. – Я не слыхала. Спала. Что случилось-то?»
В большой опасности всегда бывает миг, когда ты весь настолько напряжен, что, кажется, достаточно искры – и вспыхнешь, как трут. В этот миг становишься почти ясновидцем, так быстро думаешь сразу обо всем. Прежде чем Георг ответил, я уже смекнул, что про меня он ничего не знает.
«Я звонил несколько раз, – сказал он. – Никто не отвечал. Прислуга тоже. Мы подумали, что-то случилось. Почему ты не открывала?»
«Спала, – спокойно ответила Хелен. – Потому и телефон отключила. У меня болит голова, до сих пор. Ты меня разбудил».
«Болит голова?»
«Да. И сейчас сильнее прежнего. Я приняла две таблетки. И теперь должна спать, тогда все пройдет».
«Снотворное?»
«Таблетки от головной боли. Уходи, Георг. Мне надо поспать».
«Таблетки – это чепуха, – сказал Георг. – Одевайся, пойдем гулять. На улице чудесно. Свежий воздух лучше любых таблеток».
«Я их уже приняла и должна поспать. Не хочу я слоняться по улице».
Разговор продолжался еще некоторое время. Георг хотел зайти за Хелен попозже, но она не согласилась. Он спросил, есть ли у нее продукты. Да, есть, вполне достаточно. Где прислуга? Она отпустила ее, вечером та вернется и приготовит ужин.
«Значит, все в порядке?» – спросил Георг.
«А что должно быть не в порядке?»
«Да это я так! В голову часто приходят никчемные мысли. В конце концов…»
«Что – в конце концов?» – резко спросила Хелен.