«Только ручной чемоданчик, – сказал я. – В ближайшем вагоне первого класса».
«Вам придется открыть чемодан», – сказал второй.
Я встал. «Придержите за мной это место», – сказал я официанту.
«Разумеется! Вы же уплатили вперед!»
Первый таможенник посмотрел на меня: «Вы уплатили вперед?»
«Да. Иначе я бы не мог позволить себе обед и вино. По ту сторону границы надо платить валютой. А ее у меня нет».
Таможенник неожиданно рассмеялся. «Неплохая идея! – воскликнул он. – Забавно, что мало кто до этого додумывается. Идите вперед. Мне надо закончить здесь проверку».
«А мой паспорт?»
«Мы вас найдем».
Я вернулся в свое купе. Попутчик сидел там, еще более встревоженный, чем раньше. Он потел, то и дело утирая руки и лицо влажным платком. Я смотрел на вокзал, открыл окно. Если меня схватят, выпрыгивать не имеет смысла, убежать невозможно, однако открытое окно немного успокаивало.
В дверях появился второй таможенник: «Ваш багаж!»
Я снял с полки чемодан, открыл крышку. Он заглянул внутрь, потом досмотрел чемодан моего попутчика, козырнул и сказал: «Порядок».
«Мой паспорт», – сказал я.
«Он у моего коллеги».
Коллега появился в ту же минуту. Не тот, что прежде, – партиец в форме, худой, в очках и в сапогах.
Шварц усмехнулся:
– До чего же немцы любят сапоги!
– Они им нужны, – сказал я. – Ведь по такой грязище топают!
Шварц осушил свой бокал. За ночь он выпил немного. Я взглянул на часы: половина четвертого. Шварц заметил.
– Осталось недолго, – сказал он. – Вам хватит времени на пароход и все прочее. Теперь мне нужно рассказать о времени счастья. А о счастье много не расскажешь.
– Как же вы выкрутились?
– Партиец прочитал письмо Хелен. Вернул мне паспорт и спросил, есть ли у меня знакомые в Швейцарии. Я кивнул.
«Кто они?»
«Господа Аммер и Ротенберг».
Так звали двух нацистов, работавших в Швейцарии. Каждый эмигрант, который жил в Швейцарии, знал их и ненавидел.
«А еще?»
«Наши в Берне. Незачем называть их всех, не правда ли?»
Он выбросил вперед руку. «Желаю удачи! Хайль Гитлер!»
Моему попутчику повезло меньше. Ему пришлось предъявить все документы и выдержать перекрестный допрос. Он потел и запинался. Сил не было смотреть. «Я могу вернуться в вагон-ресторан?» – спросил я.
«Разумеется! – ответил партиец. – Приятного аппетита!»
В вагоне-ресторане оказалось полно народу. Группа американцев оккупировала мой столик. «Где мое место?» – спросил я у официанта.
Он пожал плечами. «Я не мог его сохранить. Что сделаешь с этими американцами? По-немецки они не понимают и садятся где ходят! Садитесь вон там. Столик есть столик, не так ли? Я уже переставил туда ваше вино».
Я не знал, как быть. Целое семейство радостно конфисковало все четыре места за моим столиком. Там, где лежали деньги, сейчас сидела очень красивая девушка лет шестнадцати, с фотоаппаратом. Начни я настаивать на том, чтобы сесть на прежнее место, я привлек бы внимание. Мы находились еще на германской территории.
Пока я стоял в замешательстве, официант сказал: «Почему бы вам не устроиться пока что за тем столиком, а потом пересесть, когда старое место освободится? Американцы едят быстро – бутерброды и апельсиновый сок. А я после принесу вам настоящий обед».
«Ну хорошо».
Я сел так, чтобы не выпускать из виду свои деньги. Странно, еще минутой раньше я бы охотно отказался от всех денег, лишь бы выкрутиться, а теперь сидел тут, думая только о том, что хочу получить их обратно, правда в Швейцарии, пусть даже мне придется напасть на американское семейство. Потом я заметил, как по перрону уводят маленького потного человека, и меня охватило чувство глубокого, бессознательного удовлетворения, что это не я, соединенное с лицемерным сожалением, которое представляет собой всего-навсего подкуп судьбы посредством дешевого сочувствия. Я ощутил отвращение к самому себе и не мог да и не хотел ничего предпринять. Хотел спастись и вернуть свои деньги. Даже не деньги как таковые, а безопасность, Хелен, месяцы будущего, и все же это были деньги, и моя собственная шкура, и мое собственное эгоистичное счастье. Нам никогда от этого не избавиться. Но тот у нас внутри, кого мы не можем контролировать, должен бы оставить притворство…
– Господин Шварц, – перебил я. – Как вам удалось забрать свои деньги?
– Вы правы, – сказал он. – И без этой опрометчивой тирады тоже не обойтись. В вагон-ресторан явились швейцарские таможенники, а у американского семейства, как выяснилось, был не только ручной багаж, но и чемоданы в багажном вагоне. Пришлось им выходить. Вместе с детьми. Обед они закончили. Со стола убрали. Я пересел, положил руку на скатерть, почувствовал узкое возвышение.
«Закончили с таможней?» – спросил официант, подойдя с моей бутылкой.
«Конечно, – ответил я. – Несите-ка ростбиф. Мы уже в Швейцарии?»
«Пока нет, – сказал он. – Только когда поедем».
Он ушел, а я стал ждать, когда поезд тронется. Последнее безумное нетерпение, вероятно знакомое и вам. Я смотрел в окно на людей на перроне, где какой-то карлик в смокинге и не в меру коротких брюках изо всех сил старался продать с передвижной никелированной тележки гумпольдскирхенское вино и шоколад. Потом я увидел своего потного попутчика, он возвращался. Один, бегом бежал к вагону. «А вы в ударе», – сказал официант, возникший рядом.
«Что?»
«В смысле, здорово пьете, сударь, будто пожар тушите».
Я взглянул на бутылку. Она была почти пуста. Я пил, сам того не замечая. В этот миг вагон-ресторан дернулся. Бутылка закачалась и едва не упала. Я поймал ее. Поезд тронулся. «Принесите еще одну», – сказал я. Официант исчез.
Я извлек из-под скатерти деньги, спрятал в карман. Сразу после этого вернулись американцы. Сели за тот столик, где только что сидел я, заказали кофе. Девушка принялась фотографировать пейзаж. Я решил, что она права: это был самый красивый пейзаж на свете.
Официант принес бутылку. «Вот теперь мы в Швейцарии».
Я заплатил за бутылку и дал ему щедрые чаевые. «Возьмите вино себе, – сказал я. – Мне оно уже не требуется. Хотел кое-что отметить, но теперь вижу, что и первой бутылки было многовато».
«Вы же пили почти что на голодный желудок, сударь», – сказал он.
«То-то и оно». Я встал.
«Может быть, у вас день рождения?» – спросил официант.
«Юбилей, – ответил я. – Золотой юбилей!»
Маленький попутчик несколько минут сидел молча; он уже не потел, но было видно, что костюм и белье отсырели. Потом он спросил: «Мы в Швейцарии?»
«Да», – ответил я.
Он опять замолчал, глядя в окно. Мы подъехали к станции со швейцарским названием. Швейцарский начальник станции махал рукой, двое швейцарских полицейских разговаривали, стоя возле багажа, который грузили в вагон. В киоске можно было купить швейцарский шоколад и швейцарские сосиски. Попутчик высунулся в окно, купил швейцарскую газету. «Мы в Швейцарии?» – спросил он у мальчишки-газетчика.
«Да, где же еще? Десять раппенов».
«Что?»
«Десять раппенов! Десять сантимов! За газету!»
Попутчик расплатился так, будто сорвал большой куш. Другие деньги, видимо, наконец-то его убедили. Мне он не поверил. Он развернул газету, заглянул в нее и отложил в сторону. Я не сразу услышал, что́ он говорит. Был настолько оглушен новой свободой, что колеса поезда громыхали словно у меня в голове. Только заметив, как шевелятся губы попутчика, я сообразил, что он говорит.
«Наконец-то выбрался, – сказал он, пристально глядя на меня, – из вашей окаянной страны, господин партиец! Из страны, которую вы, сволочи, превратили в казарму и концлагерь! Я в Швейцарии, в свободной стране, где вам командовать не дано! Наконец-то можно открыть рот и не получить от вас сапогом в зубы! Что вы сделали с Германией, разбойники, убийцы, палачи!»
Крошечные пузырьки слюны пенились в уголках его рта. Он смотрел на меня, как истеричная женщина на жабу. Считал меня партийцем и после всего, что слышал, был прав.
Я слушал его с глубочайшим спокойствием, потому что был спасен.
«Вы мужественный человек, – сказал я. – Я по меньшей мере фунтов на двадцать тяжелее и сантиметров на пятнадцать выше вас. Но вы продолжайте. Выговоритесь. Станет легче».
«Издеваетесь! – Он разозлился еще сильнее. – Вы еще и издеваетесь надо мной, да? Ну уж нет! Прошли те времена! Что вы сделали с моими родителями? Чем вам насолил мой старик-отец? А теперь! Теперь замыслили поджечь весь мир!»
«Думаете, будет война?» – спросил я.
«Давайте! Издевайтесь дальше! Будто сами не знаете! Что еще вам остается с вашим тысячелетним рейхом и гнусным оружием? Вы же профессиональные убийцы и преступники! Если не затеете войну, ваше мнимое благоденствие рухнет, и вы с ним вместе!»
«Я тоже так думаю, – сказал я, чувствуя на лице ласку предвечернего солнечного тепла. – Но что, если Германия победит?»
Человек в отсыревшем костюме уставился на меня и сглотнул. «Если вы победите, то, значит, Бога больше нет», – помолчав, с трудом выговорил он.
«Вот и я так считаю». Я встал.
«Не прикасайтесь ко мне! – прошипел он. – Вас арестуют! Я дерну экстренный тормоз! Донесу на вас! Да на вас все равно донесут, вы же шпион! Я слышал, что́ вы им говорили!»
Еще чего недоставало, подумал я. И сказал: «Швейцария – свободная страна. Тут из-за доноса почем зря не арестуют. Вы там, похоже, многому научились».
Я взял чемодан и перебрался в другое купе. Не хотел просвещать истеричного попутчика, но и сидеть напротив него не хотел. Ненависть – кислота, разъедающая душу, все равно, сам ли ненавидишь или ненавидят тебя. Это я усвоил в своих скитаниях.
Так я добрался до Цюриха.
9
На миг музыка умолкла. С танцплощадки донеслись возбужденные голоса. Затем оркестр грянул с новой силой, запела какая-то женщина в канареечном платье, с ниткой фальшивых брильянтов в волосах. Случилось неизбежное: немецкий партиец во время танца столкнулся с одним из англичан. Оба обвиняли друг друга в у