чем отыскать пресловутую иголку в стоге сена.
Шварц продолжал:
– «Если мы останемся, нас опять разлучат, – сказал мне этот человек. – Здесь женский лагерь. Нас привезли сюда, но лишь на несколько дней. Мне уже сообщили, что я буду отправлен в другое место, в один из мужских лагерей. Мы этого не вынесем». Он все обдумал, так, мол, будет лучше. Бежать они не могут, уже пробовали. Чуть не умерли с голоду. Теперь вот ребенок захворал, жена совершенно без сил, да и он сам тоже. Лучше добровольно вернуться; мы-де тут, в сущности, как скот в цехах бойни. Так или иначе заберут, по необходимости или по капризу. «Почему нас не отпустили, когда еще было время?» – сказал под конец этот кроткий, худой мужчина с узким лицом и маленькими темными усиками.
Никто бы не сумел ему ответить. Мы не были здесь нужны, но и отпустить нас не отпускали – мелкий парадокс при крахе целой нации, и те, кто мог бы изменить обстоятельства, не придавали ему значения.
На следующий день ближе к вечеру вверх по дороге проехали два грузовика. И тотчас я увидел, как колючая проволока ожила. Примерно десяток женщин, помогая друг другу, пролезли под ней. И все бросились в лес. Я сидел в укрытии, пока не заметил Хелен. «Нас предупредила префектура, – сказала она. – Немцы явились за теми, кто хочет вернуться. Неизвестно, что еще произойдет, поэтому нам разрешили спрятаться в лесу, пока они не уедут».
Впервые я увидел ее днем, если не считать того мгновения на дороге. Ее длинные ноги и лицо покрывал загар, но она очень исхудала. Глаза слишком большие и блестящие, а лицо слишком узкое. «Отдаешь мне еду, а сама голодаешь», – сказал я.
«Еды мне хватает, – сказала она. – Об этом заботятся. Вот… – она сунула руку в карман, – даже кусок шоколада. Вчера мы могли купить pâté de foie gras[18] и сардины в банках. Но хлеба не было».
«Мужчина, с которым я говорил, уезжает?» – спросил я.
«Да…»
Лицо Хелен вдруг дернулось. «Я никогда не вернусь, – помолчав, сказала она. – Никогда! Ты мне обещал! Я не хочу, чтобы меня поймали!»
«Тебя не поймают».
Через час грузовики уехали. Женщины пели. Ветер доносил слова: «Германия, Германия превыше всего».
Той ночью я поделился с Хелен ядом, добытым в Ле-Верне.
Днем позже она узнала, что Георг доведался, где она.
«Кто тебе сказал?» – спросил я.
«Тот, кто знает».
«Кто?»
«Лагерный врач».
«Откуда ему это известно?»
«Из комендатуры. Туда пришел запрос».
«Врач сказал, что́ тебе надо делать?»
«Он может на несколько дней спрятать меня в больничном бараке. Ненадолго».
«Тогда тебе надо уходить из лагеря. Кто вчера предупредил, что те из вас, кому грозит опасность, должны спрятаться в лесу?»
«Префект».
«Ладно, – сказал я. – Постарайся добыть свой паспорт и справку об освобождении. Вероятно, врач тебе поможет. Если нет, мы сбежим. Собери все необходимое. Никому ни слова. Никому! Я постараюсь поговорить с префектом. Похоже, он человек».
«Не надо! Будь осторожен! Ради бога, будь осторожен!»
Кое-как почистив комбинезон, я утром вышел из леса. Приходилось брать в расчет, что можно попасть в лапы немецких патрулей или французских жандармов, но отныне с этим надо было считаться постоянно.
Мне удалось пройти к префекту. Я обманул жандарма и писаря, выдав себя за немецкого техника, которому требуется информация о прокладке электрической линии для военных нужд. Когда совершаешь неожиданный поступок, иной раз все получается, это я усвоил. Как беженца жандарм немедля бы меня арестовал. Подобные люди лучше всего реагируют на крик.
Префекту я сказал правду. Сперва он хотел меня вышвырнуть. Потом моя наглость позабавила его. Он угостил меня сигаретой и сказал, чтоб я убирался к чертовой матери, он-де ничего не видел и не слышал. Через десять минут он заявил, что ничего сделать не может, у немцев, вероятно, есть списки и его привлекут к ответу, если кого-нибудь недосчитаются. А ему не хочется сгинуть в немецком концлагере.
«Господин префект, – сказал я, – мне известно, что вы защищали пленных. Как известно и что вы обязаны подчиняться приказам. Но, кроме того, и вам, и мне известно, что во Франции сейчас царит хаос поражения, что нынешние приказы могут оказаться завтрашним позором и что, если сумятица выродится в бессмысленную жестокость, оправдать ее даже позднее будет трудно. Зачем вам, вопреки собственной воле, держать невинных людей за колючей проволокой, предназначая их для крематориев и пыточных камер? Возможно, в то время, когда Франция еще оборонялась, существовало мнимое право сгонять иностранцев в лагеря для интернированных, безразлично, выступали ли они на стороне агрессоров или против них. Но война давно закончилась, несколько дней назад победители забрали своих; в лагере остались только жертвы, день за днем изнывающие от страха, что их увезут на смерть. Мне бы следовало просить за всех этих жертв, а я прошу только за одну из них. Если вы боитесь списков, запишите мою жену как сбежавшую… как умершую, наконец, как самоубийцу, если угодно, тогда вы никакой ответственности не понесете!»
Он долго смотрел на меня. Потом сказал: «Зайдите завтра».
Я не двинулся с места. «Не знаю, в чьих руках я буду завтра, – сказал я. – Сделайте это сегодня».
«Зайдите через два часа».
«Я подожду за дверью, – сказал я. – Более надежного места я не знаю».
Он вдруг улыбнулся. «Quelle affaire d’amour[19], – сказал он. – Вы женаты, а жить вынуждены как неженатые. Обычно бывает наоборот».
Я перевел дух. Часом позже он позвал меня в кабинет.
«Я созвонился с руководством лагеря, – сказал он. – О вашей жене действительно наводили справки. Согласно вашему предложению, мы запишем ее умершей. Тогда вас оставят в покое. И нас тоже».
Я кивнул. Странный, холодный страх вдруг навалился на меня, остаток суеверия, что судьбу искушать нельзя. Но разве я сам не умер давным-давно и не жил по документам умершего?
«До завтра все будет сделано», – сказал префект.
«Сегодня, – возразил я. – Однажды я просидел два года в лагере, потому что на один день опоздал с побегом».
Силы вдруг оставили меня. И он наверняка заметил. Я побледнел и был на грани обморока. Он послал за коньяком. «Кофе», – сказал я и рухнул на стул. Комната кружилась перед глазами в фиолетово-серых тенях. Только не падать, подумал я, когда в ушах зашумело. Хелен свободна, нам необходимо убраться отсюда!
К шуму и круженью примешивались лицо и голос, который кричал, сперва неразборчиво, потом очень громко. Я пытался следить за ним, за ним и за лицом, и наконец расслышал: «Вы что, думаете, я шучу, merde alors? Какого дьявола? Я не тюремщик, я порядочный человек, черт бы побрал всех и вся… Пусть уходят все… все!»
Голос опять куда-то подевался, и я не знаю, вправду ли он так кричал или мне почудилось. Принесли кофе, я, пошатываясь, вышел за дверь, сел на лавку. Немного погодя кто-то подошел и сказал, что надо еще немного подождать. А я и без того бы не ушел.
Потом вышел префект, сообщил, что все в порядке. Мне показалось, приступ слабости принес не меньше пользы, чем все мои слова. «Вам лучше? – спросил он. – Не стоит так меня бояться. Я всего-навсего мелкий провинциальный французский префект».
«Это больше, чем Господь Бог, – ответил я, совершенно счастливый. – Бог дал мне лишь весьма общее разрешение на жительство на земле, от которого мало проку. По-настоящему мне необходимо разрешение на жительство именно в этом округе, и дать его мне можете только вы один, господин префект».
Он засмеялся: «Но если вас станут искать, здесь опасность особенно велика».
«Если меня будут искать, то в Марселе опасность куда больше. Они решат, что я там, а не здесь. Выдайте нам разрешение на неделю. За это время мы успеем переправиться через Чермное море».
«Чермное море?»
«Это у беженцев такое выражение. Мы живем как евреи при исходе из Египта. За спиной у нас немецкая армия и гестапо, по обе стороны море французской и испанской полиции, а впереди обетованная земля Португалия с гаванью Лиссабона, откуда путь лежит в еще более обетованную Америку».
«У вас есть американские визы?»
«Мы их получим».
«Похоже, вы верите в чудеса».
«У меня нет выбора. Разве сегодня не случилось чудо?»
Шварц улыбнулся мне:
– Странно, каким расчетливым можно стать в беде. Я точно знал, зачем сказал последнюю фразу и зачем раньше польстил префекту, сравнив его с Господом Богом. Мне надо было ненадолго достать разрешение на жительство. Когда полностью зависишь от других людей, становишься весьма расчетливым психологом, даже если от напряжения едва способен дышать, а может, как раз поэтому. Одно и другое не имеют ничего общего, функционируют по отдельности, не ущемляя друг друга, страх неподделен, боль неподдельна, ну и расчет тоже. Цель у всех одна – спастись.
Шварц заметно успокоился.
– Скоро я закончу, – сказал он. – Мы действительно получили недельное разрешение на жительство. Я стоял у ворот лагеря, ждал Хелен. День клонился к вечеру. Моросил мелкий дождик. С ней был врач. Секунду она говорила с ним, еще не заметив меня. Говорила оживленно, и лицо было оживленнее обычного, мне показалось, будто я с улицы заглядываю в комнату, а обитатели об этом не догадываются. Потом она увидела меня.
«Ваша жена очень больна», – сказал мне врач.
«Это правда, – смеясь, сказала Хелен. – Меня отпускают в больницу, где я и умру. Такова договоренность».
«Я не шучу! – запротестовал врач. – Вашей жене действительно необходимо лечь в больницу».
«Почему же она до сих пор не там?» – спросил я.
«Что все это значит? – сказала Хелен. – Я не больна и в больницу не пойду».
«Вы можете устроить ее в больницу, – спросил я врача, – где она будет в безопасности?»
«Нет», – помолчав, ответил он.
Хелен опять рассмеялась: «Конечно же, нет. Какой глупый разговор. Adieu