Знакомая песня. Вместе с Шиллером и Гёте это относилось к культуре фаустовского человека, и в лагере в Германии я все это испытал. Но у меня был с собой яд, обыскали меня небрежно и ампулу не нашли. Кроме того, в отвороте брюк я зашил лезвие, вставленное в кусок пробки, его тоже не нашли.
Я лежал в темноте. Странно, что отчаяние в подобных ситуациях возникает поначалу не оттого, что тебя ждет, а оттого, что так глупо попался.
Лахман видел, как меня схватили. Правда, он не знал, что это гестапо, поскольку все произошло вроде как при участии французской полиции, однако, если я не вернусь максимум через день, Хелен попытается связаться со мной через полицию и, вероятно, узнает, кто держит меня под арестом. Тогда она приедет. Вопрос в том, станет ли смехач дожидаться. Я предполагал, что он незамедлительно информирует Георга. Если тот в Марселе, значит, вечером допросит меня сам.
Георг был в Марселе. Хелен тогда не обозналась. Приехал и взял меня в оборот. Не буду говорить об этом. Когда я терял сознание, меня отливали водой. Потом отволокли обратно в подвал. Только яд, который был у меня, давал мне силы выдержать происходившее. К счастью, Георгу не хватало терпения на изощренные пытки, которые сулил мне смехач, хотя по-своему и он был не промах.
Ночью он явился еще раз, – сказал Шварц. – Сел, расставив ноги, на табуретку передо мной – воплощение абсолютной власти, которую, как нам казалось, мы преодолели еще в девятнадцатом веке и которая тем не менее стала символом века двадцатого… может быть, именно поэтому. В этот день я видел две манифестации зла – смехача и Георга, злодея аболютного и злодея брутального. Если проводить различие, из них двоих смехач был худшим, он мучил из удовольствия, другой же – чтобы добиться своего. Тем временем у меня сложился план. Необходимо найти способ выбраться из этого дома, вот почему, когда Георг сидел передо мной, я сделал вид, что совершенно сломлен. И заявил, что готов сказать все, если он меня пощадит. На его лице играла сытая, презрительная ухмылка человека, который никогда не бывал в подобной ситуации и оттого уверен, что выдержал бы ее как хрестоматийный герой. Такие типы всегда не выдерживают.
– Знаю, – кивнул я. – Я видел, как выл гестаповский офицер, прищемив себе палец, когда стальной цепью убивал человека. Тот, кого убивали, молчал.
– Георг пнул меня сапогом, – сказал Шварц. – «Ты еще и условия вздумал ставить, а?» – спросил он.
«Я условий не ставлю, – ответил я. – Но если вы увезете Хелен в Германию, она снова сбежит или покончит с собой».
«Бред!» – буркнул Георг.
«Хелен довольно-таки безразлична к жизни, – сказал я. – Она знает, что у нее неизлечимый рак».
Он уставился на меня: «Врешь, сволочь! У нее женская болезнь, а не рак!»
«У нее рак. Это выяснилось при первой операции в Цюрихе. Уже тогда было поздно. Ей прямо сказали об этом».
«Кто?»
«Тот, кто ее оперировал. Она хотела знать».
«Вот скотина! – рявкнул Георг. – Но я и этого мерзавца сцапаю! Через год Швейцария будет немецкой! Зверюга!»
«Я хотел, чтобы Хелен вернулась домой, – сказал я. – Она отказалась. Но мне кажется, она бы согласилась, скажи я ей, что мы должны расстаться».
«Смешно!»
«Я мог бы обставить все настолько омерзительно, что она бы на всю жизнь меня возненавидела», – сказал я.
Было видно, что Георг напряженно размышляет. Я подпер голову руками и наблюдал за ним. Даже лоб над переносицей заболел, так я старался внушить ему свою волю.
«Как?» – наконец спросил он.
«Она боится, что, зная о ее болезни, я испытываю к ней отвращение. Если я скажу ей об этом, между нами все будет кончено навсегда».
Георг размышлял. Я мог проследить каждую его мысль. Он понимал, что это предложение ему как нельзя более выгодно. Даже если он пытками выбьет из меня адрес Хелен, она только сильнее возненавидит его; а вот если я поведу себя по отношению к ней как мерзавец, она возненавидит меня, а он сможет выступить в роли избавителя: дескать, что я тебе говорил?
«Где она живет?» – спросил он.
Я назвал фальшивый адрес. «В доме штук пять выходов, – сказал я, – через подвал и переулки. Она легко может скрыться, если придет полиция. И не сбежит, если приду один я».
«Или я», – вставил Георг.
«Она подумает, вы меня убили. У нее есть яд».
«Чепуха!»
Я ждал. «И что ты хочешь взамен?» – спросил Георг.
«Чтобы вы меня отпустили».
Секунду он усмехался. Казалось, зверь скалит зубы. Я тотчас понял, что он нипочем меня не отпустит. «Ладно, – сказал он, помолчав. – Поедешь со мной. И чтобы без фокусов. Скажешь все при мне». Я кивнул. «Пошли! – Он встал. – Умойся вон там под краном».
«Я забираю его с собой», – сказал он молодчику, который бездельничал в комнате, увешанной оленьими рогами. Тот козырнул и открыл дверцу Георгова автомобиля. «Сюда, рядом со мной, – сказал Георг. – Знаешь дорогу?»
«Не отсюда. От Каннебьер».
Мы ехали сквозь холодную ветреную ночь. Я надеялся где-нибудь, когда машина замедлит ход или остановится, вывалиться наружу, но Георг запер мою дверцу. Кричать нет смысла, никто не придет на помощь человеку в немецкой машине, я и двух раз не успею крикнуть из лимузина с закрытыми окнами, как Георг кулаком отправит меня в беспамятство. «Надеюсь, ты сказал правду, – буркнул он. – Иначе шкуру с тебя спущу да еще и перцем посыплю».
Я съежился на сиденье и упал вперед, когда машина неожиданно затормозила перед неосвещенной тачкой. «Не изображай обморок, трус!» – рявкнул Георг.
«Мне плохо», – сказал я и медленно выпрямился.
«Слабак!»
Я разорвал нитку на обшлаге брюк. При втором торможении сумел достать бритву, при третьем, когда ударился головой о ветровое стекло, в потемках обхватил ее ладонью.
Шварц поднял взгляд. Мелкий пот выступил у него на лбу.
– Он никогда бы меня не отпустил, – сказал он. – Вы тоже так думаете?
– Конечно, не отпустил бы.
– На повороте я как можно громче крикнул: «Осторожно! Слева!»
Неожиданный крик сделал свое дело, Георг и подумать ничего не успел. Голова его автоматически повернулась налево, он затормозил и крепче обхватил руль. Я бросился на него. Лезвие, вставленное в пробку, было невелико, но я сбоку попал ему в шею, а потом резанул по горлу. Он выпустил руль, схватился за горло. Потом рухнул влево, на дверцу, и плечом нажал на ручку, повернув ее. Машина пошла юзом и врезалась в кусты. Дверца распахнулась, Георг выпал наружу. Он заливался кровью и хрипел.
Я выбрался за ним следом, прислушался. Меня окружала звенящая тишина, в которой оглушительно ревел мотор. Я вырубил его, и теперь тишина обернулась шелестящим ветром. Это шумела кровь в моих ушах. Я взглянул на Георга, поискал лезвие. Оно поблескивало на подножке автомобиля. Я поднял его, подождал. Как знать, вдруг Георг вскочит; потом я увидел, что он несколько раз шевельнул ногами и затих. Я отбросил лезвие, потом опять поднял и воткнул в землю. Выключил фары, прислушался. Тишина. Что делать дальше, я не придумал, но теперь надо было действовать, и быстро. Чем позже меня обнаружат, тем лучше, каждый час на счету.
Я раздел Георга, собрал его одежду в узел. Потом оттащил тело в кусты. Потребуется время, чтобы найти его, плюс еще некоторое время, чтобы выяснить, кто он. Может, мне повезет и его запишут просто как убитого неизвестного. На пробу я включил мотор. Машина оказалась исправна. Я вывел ее на дорогу. Меня вырвало. В машине я нашел карманный фонарь. Сиденье и дверца были в крови. Но то и другое кожаные, легко отмыть. Вместо тряпки я использовал Георгову рубашку, намочив ее в канаве. Вымыл и подножку. Снова и снова освещал машину и тер, пока не отчистил. Потом умылся и сел за руль. Так противно было сидеть на месте Георга, меня не оставляло ощущение, что он вот-вот прыгнет из темноты мне на спину. Я тронулся с места.
Машину я оставил поодаль от дома, в боковом переулке. Шел дождь. Я шагал по улице и глубоко дышал. Мало-помалу я почувствовал, что все тело болит. Задержался у рыбного магазина, где сбоку в витрине было зеркало. В темном серебре неосвещенного стекла мало что разглядишь, но, насколько я мог увидеть, лицо у меня было в крови и распухло. Я глубоко вдохнул влажный воздух. Уму непостижимо, что еще после обеда я находился здесь, так долго тянулось с тех пор время.
Я умудрился незамеченным прошмыгнуть мимо консьержки. Она уже спала, только что-то пробормотала. Мое позднее появление не представляло для нее ничего особенного. Я быстро поднялся по лестнице.
Хелен в комнате не было. Я смотрел на кровать и на шкаф. Канарейка, разбуженная светом, запела. У окна возникла кошка, сверкающими глазами уставилась внутрь, словно неприкаянная душа. Некоторое время я ждал. Потом прокрался к двери Лахмана, тихонько постучал.
Он сразу же проснулся. Сон у беженцев воробьиный. «Вы…» – начал он и, взглянув на меня, осекся.
«Вы что-нибудь говорили моей жене?» – спросил я.
Он покачал головой: «Ее не было дома. И час назад все еще не было».
«Слава богу».
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
«Слава богу, – повторил я. – Тогда ее, вероятно, не арестовали. Она просто куда-то ушла».
«Просто ушла, – повторил Лахман. Потом спросил: – Что с вами случилось?»
«Меня допрашивали. Я сбежал»
«Полиция?»
«Гестапо. Но все позади. Спите дальше».
«Гестапо знает, где вы?»
«Я бы тогда не пришел. Утром, затемно, я уйду».
«Секунду! – Лахман достал несколько образков и четок. – Вот возьмите. Иногда они творят чудеса. Хирша с ними переправили через границу. В Пиренеях народ очень набожный. Эти вещицы благословил сам папа».
«Правда?»
Он улыбнулся чудесной улыбкой. «Если они нас спасают, стало быть, их сам Господь благословляет. До свидания, Шварц».
Я вернулся в комнату, стал собирать наши вещи. Чувствовал я себя совершенно опустошенным, но натянутым, как барабан, в котором ничего нет. В ящике Хелен я нашел пачечку писем. Их прислали в Марсель до востребования. Не задумываясь, я сунул их в ее чемодан. Нашел и вечернее парижское платье, положил туда же. Потом присел возле умывальника, опустил руку в воду. Обожженные ногти болели. Мне и дышать было больно. Я смотрел на мокрые крыши и не думал ни о чем.