Все прошло благополучно. На французской границе никто о разрешении на выезд не спросил. Я только бегло показал паспорт и сделал записи насчет машины. Жандармы козырнули, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Через несколько минут испанские таможенники восхищались автомобилем, интересовались, сколько километров в час он делает. Я что-то ответил, и они принялись мечтательно вспоминать последний великий собственный автомобиль – «испано-суизу». Я сказал, что у меня был такой, и описал летящего журавля на радиаторе. Они пришли в восторг. Я спросил, где можно заправиться. Они сказали, что для друзей Испании существует спецфонд на бензин. Песет у меня не было. Они обменяли мои франки. С сердечной официальностью мы распрощались.
Я откинулся на спинку сиденья. Гребень и облака исчезли. Перед нами лежала чужая страна, страна, уже не похожая на Европу. Мы пока не избавились от опасности, но между Францией и этой страной зияла пропасть. Я видел дороги, осликов, людей, национальные костюмы, скудный каменистый пейзаж – мы очутились в Африке. Здесь и был подлинный Запад, по ту сторону Пиренеев, я чувствовал. Потом заметил, что Хелен плачет.
«Ну вот, ты там, куда стремился», – прошептала она.
Я не понял, о чем она. Еще не верил, что все прошло так легко. Думал о вежливости, приветствиях, улыбке – впервые за много лет я вновь столкнулся со всем этим и был вынужден убить, чтобы со мной обращались как с человеком. «Почему ты плачешь? – спросил я. – До спасения пока далеко. Испания кишит гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно скорее».
Переночевали мы в маленьком городке. Вообще-то я хотел бросить машину и дальше ехать поездом. Но не сделал этого. В Испании было небезопасно, я хотел как можно скорее выбраться за ее пределы. Необъяснимым образом машина стала этаким мрачным талисманом, вдобавок ее техническое совершенство вытесняло ужас, который я перед ней испытывал. Я слишком в ней нуждался и о Георге больше не думал. Непомерно долго он угрозой нависал над моей жизнью; теперь его не стало, и только это я ощущал. Думал о смехаче, ведь он был жив и мог по телефону потребовать нашего ареста. Убийцу выдаст любая страна. Что действовал я в силу необходимой самообороны, придется доказывать, причем там, где это случилось.
К португальской границе я подъехал следующей ночью, в поздний час. Визы выправил по дороге, без затруднений. Оставил Хелен у границы в машине с незаглушенным мотором. Если случится что-нибудь подозрительное, она рванет с места ко мне, я запрыгну в машину, и мы прорвемся к португальской таможне. Случиться могло мало что, погранпункт был маленький, и прежде чем сотрудники в потемках сумеют выстрелить и попасть, мы окажемся вне достижимости. Что будет дальше, в Португалии, дело другое.
Ничего не случилось. Сотрудники в форме стояли на ветру в темноте как фигуры на картине Гойи. Они козырнули, и мы направились к португальской таможне, где повторилось то же самое. Однако, едва машина тронулась, один из сотрудников бросился за нами вдогонку, закричал, чтобы мы остановились. Я быстро оценил ситуацию и затормозил; если б я поехал дальше, машину могли бы задержать в ближайшем поселке. Потому и затормозил. Мы затаили дыхание.
Сотрудник подбежал. «Пропуск на машину, – сказал он. – Вы забыли пропуск на машину. Как вы без него вернетесь через границу?»
«Большое спасибо!»
У меня за спиной мальчик шумно перевел дух. Мне самому на миг показалось, что я совершенно невесом, такое облегчение я ощутил.
«Ну вот, ты в Португалии», – сказал я мальчику. Он медленно отнял руки от рта и впервые откинулся на спинку сиденья. Всю дорогу просидел наклонясь вперед.
Мимо пролетали деревни. Лаяли собаки. В утренних сумерках пылал кузнечный горн, кузнец ковал белого коня. Дождь прекратился. Я ждал чувства освобождения, которого дожидался так долго, но оно не приходило. Хелен тихо сидела рядом. Я хотел радоваться, а чувствовал пустоту.
Из Лиссабона я созвонился с американским консульством в Марселе. Рассказал, что произошло, до той минуты, когда появился Георг. Человек, с которым я говорил по телефону, считал, что теперь я в безопасности. Единственное, чего я смог от него добиться, было обещание, что, если визу одобрят, он перешлет ее в лиссабонское консульство.
Настало время избавиться от автомобиля, который так долго нас защищал. «Продай его», – сказала Хелен.
«Может, все-таки лучше утопить его в море?»
«От этого ничего не изменится, – сказала она. – Тебе нужны деньги. Продай его».
Она была права. Продать оказалось проще простого. Покупатель, точнее перекупщик, сказал мне, что заплатит пошлину и перекрасит машину в черный цвет. Я продал ее от имени Георга. А неделю спустя увидел уже с португальскими номерами. В Лиссабоне было несколько таких «мерседесов», я узнал этот по небольшой вмятине у левой подножки. Паспорт Георга я сжег.
Шварц взглянул на свои часы.
– Рассказать осталось совсем немного. Раз в неделю я заходил в консульство. Некоторое время мы прожили в гостинице. Сняли номер на деньги от продажи машины. Мне хотелось по возможности обеспечить Хелен наилучшие условия. Мы нашли врача, который помогал ей доставать обезболивающее. Я даже ходил с ней в казино. Ради такого случая взял напрокат смокинг. А у Хелен сохранилось вечернее парижское платье. К нему я купил ей золотые туфельки. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в этом казино?
– К сожалению, – сказал я. – Вчера вечером ходил туда. И зря.
– Я хотел, чтобы она играла, – сказал Шварц. – Она выиграла. Непостижимая полоса продолжалась. Она не глядя поставила фишки, и эти номера выиграли.
Последнее время имело мало общего с реальностью. Казалось, вновь начались те дни во дворце. Мы что-то разыгрывали друг перед другом, но впервые у меня было ощущение, что теперь она целиком принадлежит мне, хотя день ото дня она все больше уходила к самому неумолимому из всех любовников. Она еще не сдалась, но бороться перестала. Случались мучительные ночи и ночи, когда она плакала, а потом опять наступали почти неземные мгновения, когда сладость, безнадежность, мудрость и любовь без телесных границ вдруг набирали такую силу, что я почти не смел шевельнуться, настолько могучей она мне казалась. «Любимый мой, – однажды ночью сказала мне Хелен, и это был единственный раз, когда она говорила об этом, – вместе мы не увидим обетованную землю, которую ты ждешь».
После обеда я возил ее к врачу. И теперь вдруг словно удар молнии ощутил бессильный бунт, который овладевает человеком, признающим, что ему не удержать то, что он любит.
«Хелен, – сказал я сдавленным голосом, – чем мы стали?»
Она молчала. Потом тряхнула головой и улыбнулась. «Всем, чем могли. И этого достаточно».
Потом настал день, когда в консульстве мне сообщили, что свершилось невозможное: наши визы одобрены. Хмельной каприз случайного знакомства сделал то, чего не могли достигнуть ни мольбы, ни беды! Я рассмеялся. Это была истерика. Если можешь смеяться, то в нынешнем мире найдется много поводов для смеха, верно?
– В конце концов смех прекращается, – сказал я.
– Странно, в последние дни мы часто смеялись, – сказал Шварц. – Словно очутились в гавани, куда не задувают ветра. Горечь иссякла, слезы тоже, а печаль стала такой прозрачной, что сплошь и рядом не отличалась от иронически меланхоличной веселости. Мы переехали в маленькую квартирку. В непостижимой слепоте я продолжал осуществлять свой план отъезда в Америку. Долго не было никаких кораблей, но в конце концов один пришел. Я продал последний рисунок Дега и купил билеты. Я был счастлив. Думал, что мы спасены. Наперекор всему! Наперекор врачам. Думал, что еще и это чудо непременно должно случиться!
Отплытие отложили на несколько дней. А позавчера я еще раз наведался в судовую контору. Отплытие назначили на сегодня. Я сообщил об этом Хелен и пошел кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва. Все зеркала в комнате вдребезги разбиты. Вечернее платье разорванное валялось на полу. Она лежала рядом, не на кровати.
Сперва я подумал, ее убили грабители. Потом, что это дело рук гестапо, но ведь гестапо искало меня, а не ее. Только разглядев, что, кроме зеркал и платья, все цело и невредимо, я понял. Вспомнил про яд, которым с ней поделился и о котором она сказала, что потеряла его. Долго стоял, смотрел, потом стал искать письмо. Его не было. Ничего не было. Она ушла без единого слова. Понимаете?
– Да, – ответил я.
– Понимаете?
– Да, – повторил я. – Что еще она могла вам написать?
– Что-нибудь. Почему. Или…
Он умолк. Вероятно, думал о последних словах, о последнем заверении в любви, о чем-то, что мог бы унести в свое одиночество. Он научился отбрасывать многие шаблонные представления, но, судя по всему, не это.
– Если бы начала писать, она бы никогда не смогла закончить, – сказал я. – Тем, что ничего вам не написала, она сказала больше, чем вообще могла бы выразить словами.
Он задумался. Потом прошептал:
– Вы видели объявление в бюро путешествий? «Откладывается на день». Она прожила бы еще один день, если бы знала об этом!
– Нет.
– Она не хотела ехать. Потому так и поступила!
Я покачал головой.
– Она больше не могла терпеть боль, господин Шварц, – осторожно проговорил я.
– Не верю, – ответил он. – Почему же она поступила так именно накануне отъезда? Думала, что ее, больную, в Америку не пустят?
– Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда он более не в силах терпеть? Это ведь самое малое, что мы можем сделать!
Он посмотрел на меня.
– Она держалась до последнего, – сказал я. – Ради вас, неужели вы не понимаете? Только ради вас. И зная, что вы спасены, ушла.
– А если б я не был так слеп? Если б не стремился в Америку?
– Господин Шварц. Болезнь это не остановило бы.
Шварц как-то странно мотнул головой.
– Она ушла, и вдруг кажется, будто ее никогда не было, – прошептал он. – Я смотрел на нее, а она не отвечала. Что я сделал? Убил ее или сделал счастливой? Она любила меня или я был всего лишь тростью, на которую она при необходимости опиралась? Ответа я не нахожу.