— Хорошо. Надеюсь, его хозяин еще здесь. Он ведь тоже француз.
В ресторане было уютно.
— Если вы хотите вина, у нас есть великолепный «Анжу розэ», предложил хозяин.
— Хорошо.
Я с завистью посмотрел на него. Это был совсем другой эмигрант, не такой, как мы все. Он мог вернуться. Его родина была оккупирована и будет освобождена. С моей родиной все иначе.
— Ты загорел, — заметила Наташа. — Что ты там делал? Ничего или того меньше?
Ей было известно, что я работал у Холта, но больше она ничего не знала. Я объяснил ей, чем занимался, чтобы в первые четверть часа избежать ненужных расспросов.
— Ты должен опять туда вернуться? — спросила она.
— Нет, Наташа.
— Ненавижу зиму в Нью-Йорке.
— А я ненавижу ее везде, кроме Швейцарии.
— Ты был там в горах?
— Нет, в тюрьме, потому что у меня не было документов. Но в тюрьме было тепло. Я прекрасно себя там чувствовал. Видел снег, но меня никто не гнал на улицу. Это была единственная отапливаемая тюрьма, в которой я сидел.
Наташа вдруг рассмеялась.
— Не пойму, лжешь ты или нет.
— Только так и можно рассказывать о том, что до сих пор считаешь несправедливым. Очень старомодный принцип. Несправедливостей не существует, есть только невезение.
— Ты веришь в это?
— Нет, Наташа. Нет, раз я сижу рядом с тобой.
— У тебя много было женщин в Калифорнии?
— Ни одной.
— Ну, ясно. Бедный Роберт!
Я взглянул на нее. Мне не нравилось, когда она меня так называла. Разговор развивался совсем не в том плане, как мне бы хотелось. Мне просто надо было как можно скорее лечь с ней в постель. А это была лишь никому не нужная болтовня. Мне следовало бы встретиться с ней в гостинице, чтобы сразу затащить ее в комнату Лизы Теруэль. Здесь же опасно было даже заводить разговор об этом. Пока что мы обменивались колкостями и пустыми любезностями, в которые был заложен детонатор замедленного действия. Я понимал, что она ждет, когда я задам ей аналогичный вопрос.
— Обстановка в Голливуде не располагает к такого рода развлечениям, ответил я. — Там чувствуешь себя усталым и безразличным.
— Потому-то ты почти и не давал о себе знать? — спросила она.
— Нет, не потому. Просто не люблю писать письма. Жизнь моя складывалась таким образом, что я никогда не знал, кому можно писать. Наши адреса были временными. Они постоянно менялись. Я жил только настоящим временем, только сегодняшним днем. У меня никогда не было будущего, и я был не в состоянии представить себе это. Я думал, что и ты такая же.
— Откуда ты знаешь, что я не такая?
Я молчал.
— Люди встречаются после разлуки, а все как прежде, — заметил я.
— Мы же сами этого хотим!
Я все больше попадался в ловушку. Надо было немедленно выбираться из нее.
— Нет, — возразил я. — Я не хочу.
Она бросила на меня мимолетный взгляд.
— Ты не хочешь? Но ты же сам это сказал.
— Ну и что же? Раньше я не знал, чего хочу. А теперь знаю.
— Что же изменилось?
Это был уже допрос. Мысли мои метались, путались. Я думал о человеке, ходившем в бордель, прежде чем встретиться с любимой. Мне тоже надо было бы так поступить, тогда многое было бы легче. Я забыл или никогда не задумывался над тем, как неудержимо влекло меня к Наташе. В начале наших отношений все было иначе, и странно, что именно это время я чаще всего вспоминал в Голливуде. Но стоило мне увидеть ее — и все вернулось с новой силой. Теперь я старался не глядеть на Наташу, боясь выдать себя. При этом я даже не знал, чем же я, собственно, мог себя выдать. Я только был уверен, что я навсегда останусь в ярме, если она разгадает меня. Наташа выложила еще далеко не все свои козыри. Она ждала подходящего момента, чтобы рассказать мне, что у нее был роман с другим мужчиной, то есть что она попросту с кем-то спала. Мне же хотелось предотвратить ее рассказ. Я вдруг почувствовал, что у меня не хватит сил выслушать его, хотя я и вооружился контраргументом: раз ты в чем-то признался, значит, это уже неправда.
— Наташа! Все серьезное, что приходит неожиданно, нельзя объяснить так, сразу… Я счастлив, что мы опять вместе. А время, которое мы не виделись, пролетело и растаяло как дым.
— Ты так считаешь?
— Теперь да.
Она рассмеялась.
— Это удобно, а? Мне пора домой. Я очень устала. Мы готовим показ весенних моделей.
— Я помню. Ты всегда все знаешь на сезон вперед. «Весна, — подумал я. — Что-то еще произойдет до тех пор?» Я взглянул на хозяина с черными усами. Интересно, придется ли ему в Париже нести ответственность за дезертирство? А что станется со мной? Что-то угрожающее надвигалось на меня со всех сторон. Мне казалось, будто я задыхаюсь. То, чего я так долго ждал, вдруг представилось мне лишь отсрочкой перед казнью. Я посмотрел на Наташу. Она показалась мне бесконечно далекой. С холодным и невозмутимым видом она натягивала перчатки. Мне хотелось сказать ей что-то такое, что отбросило бы все недомолвки, но мне так ничего и не пришло в голову. Я молча шагал рядом с нею. Было холодно, дул ветер со снегом. Я нашел такси. Мы почти ни о чем не говорили.
— Доброй ночи, Роберт, — сказала Наташа.
— Доброй ночи, Наташа.
Я был рад тому, что Меликов бодрствует сегодня ночью. Мне нужна была не водка, а кто-то, кто ни о чем не спрашивает, но тем не менее находится рядом.
XXIX
Я на секунду остановился перед витриной магазина Лоу. Столик начала восемнадцатого века все еще не был продан. Меня охватило чувство умиления при виде реставрированных ножек. Вокруг было несколько старых, но заново выкрашенных кресел, миниатюрные египетские статуэтки из бронзы, среди них неплохая фигурка кошки и фигурка богини Нейты, изящная, подлинная, с хорошей патиной.
Я увидел Лоу-старшего, поднимавшегося из подвала. Он был похож на Лазаря, выходящего из гроба в пещере. Он вроде бы постарел, но такое впечатление производили на меня все знакомые, с которыми я снова встречался, — все, за исключением Наташи. Она не постарела, а просто как-то изменилась. Она стала, пожалуй, более независимой и потому еще более желанной, чем прежде. Я старался о ней не думать. Мне было больно при одной мысли о ней, как если бы в непонятном ослеплении я подарил кому-то прекрасную бронзовую статуэтку эпохи Чжоу, сочтя ее копией.
Увидев меня перед витриной, Лоу вздрогнул от неожиданности. Он не сразу узнал меня: великолепие моего зимнего пальто и загар, видимо, сделали меня неузнаваемым.
Разыгралась быстрая пантомима. Лоу помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ. Он побежал к двери.
— Входите же, господин Росс, что вы там стоите, на холоде! Здесь у нас теплее.
Я вошел. Пахло старьем, пылью и лаком.
— Ну и разоделись, — сказал Лоу. — Дела хорошо идут, что ли? Были во Флориде? Ну, поздравляю!
Я объяснил ему, чем занимался. Собственно, скрывать здесь было нечего. Просто сегодня утром мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже достаточно навредил себе объяснениями с Наташей.
— А как у вас дела? — поинтересовался я.
Лоу замахал обеими руками.
— Свершилось, — прогудел он.
— Что?
— Он таки женился. На христианке.
Я взглянул на него.
— Это еще ничего не значит, — ответил я, чтобы как-то его утешить. Теперь нетрудно развестись.
— Я тоже так думал! Но что мне вам сказать — ведь она католичка.
— Ваш брат тоже стал католиком? — спросил я.
— До этого еще не дошло, но все может случиться. Она денно и нощно его обрабатывает.
— Откуда вы это знаете?
— Откуда я знаю? Он уже заговорил о религии. Она все ему зудит, что он будет вечно жариться в аду, если не станет католиком. Во всем этом мало приятного, вы не находите?
— Ну, разумеется. Они венчались по католическому обряду?
— Ну, ясно! Это она все устроила. Венчались в церкви, а брат в визитке, взятой напрокат; ну скажите, на что ему визитка, когда у него и без того короткие ноги.
— Какой удар по дому Израилеву!
Лоу бросил на меня колючий взгляд.
— Правильно! Вы ведь не нашей веры, вам-то что! Вы по-иному смотрите на это. Вы протестант?
— Я просто атеист. По рождению — католик.
— Что? Как же это возможно?
— Я порвал с католической церковью, когда она подписала конкордат с Гитлером. Этого моя бессмертная душа уже не выдержала.
На какой-то момент Лоу отвлекся от своих мыслей.
— Вот тут вы правы, — спокойно сказал он. — В этом деле сам черт ногу сломит. Церковь с заповедью — возлюби ближнего своего, как самого себя, и вдруг — рука об руку с этими убийцами. А что, конкордат до сих пор в силе?
— Насколько мне известно, да. Не думаю, чтобы его расторгли.
— А мой братец? — просопел он. — Третий в этом союзе!
— Ну, ну, господин Лоу? Это уже совсем из другой оперы! Ваш брат не имеет к этому никакого отношения. Он просто невинная жертва любви.
— Невинная? Вы только взгляните вот на это! — Лоу воздел руки к небу.
— Вы только посмотрите, гос Подин Росс! Вы когда-нибудь видели такое в нашей антикварной лавке?
— Что?
— Что? Статуэтки Богоматери! Фигурки святых, епископов! Неужели вы не видите? Прежде у нас не было ни одного из этих бородатых, размалеванных чудовищ. Теперь их здесь — хоть пруд пруди!
Я осмотрелся. По углам стояло несколько хороших скульптур.
— Почему вы расставляете эти вещи так, что их едва видно? Они ведь очень хорошие. На двух сохранились даже старая раскраска и старая позолота. Это, наверное, лучшее из всего, что сейчас есть у вас в магазине, господин Лоу. Чего же тут плакаться? Искусство есть искусство!
— Какое там искусство!
— Господин Лоу, если не было бы религиозного искусства, три четверти евреев-антикваров прогорели бы. Вам следует быть терпимее.
— Не могу. Даже если я зарабатываю на этом. У меня уже все сердце изболелось. Мой непутевый братец тащит сюда эти штуковины. Они хороши, согласен. Но от этого мне только хуже. Мне наплевать и на старые краски, и на старую позолоту, и на подлинность ножки от столика, лучше бы их не было, и, если бы все это источили черви, мне было бы легче! Тогда можно было бы кричать и вопить! А тут я вынужден заткнуться, хотя в душе сгораю от возмущения. Я почти ничего не ем. Рубленая куриная печенка, такой деликатес, теперь не вызывает у меня ничего, кроме отрыжки. О гусиной ножке под соусом с желтым горохом и говорить не приходится. Я погибаю. Самое ужасное, что эта особа к тому же кое-что смыслит в бизнесе. Она резко обрывает меня, когда я скорблю и плачу, как на реках вавилонских, и называет меня антихристом. Хорошенькое дополнение к антисемитизму, вы не находите? А ее смех! Она гогочет весь день напролет! Она так смеется, что все ее сто шестьдесят фунтов дрожмя дрожат. Это прямо-таки невыносимо! Лоу опять воздел руки к небу. — Господин Росс, возвращайтесь к нам! Если вы будете рядом, мне станет легче. Возвращайтесь в наше дело, я положу вам хорошее жалованье!