Она бросила на меня вызывающий взгляд. А я подумал о том, что растратил уже все деньги.
— Куда? — спросил я.
Она засмеялась.
— Не в «Лоншан», конечно. Поехали в Сентрал-парк, съедим по котлетке.
— С кока-колой?
— С пивом, чтобы пощадить ваши европейские чувства.
— Хорошо.
— Она и меня хотела утащить с тобой, — добавил Меликов, — но я приглашен к Раулю.
— На панихиду или на торжество? — спросила Наташа.
— На деловое свидание! Рауль собирается съезжать отсюда — хочет снять квартиру. И устроиться с Джоном по-семейному. Я должен отговорить его от этого шага. Таков приказ шефа.
— Какого шефа? — спросил я.
— Человек, который владеет гостиницей.
— Кто же этот таинственный шеф? Я уже видел его?
— Нет, — коротко ответил Меликов.
— Гангстер, — ввернула Наташа.
Меликов оглянулся.
— Вы не должны так говорить, Наташа, не надо. Это нехорошо.
— Я его знаю, я ведь жила здесь. Он толстый, обрюзгший, носит узкие костюмы и хотел спать со мной.
— Наташа! — резко сказал Меликов.
— Хорошо, Владимир, будь по-вашему. Поговорим о чем-нибудь другом. Но он хотел со мной спать.
— Кто же этого не хочет, Наташа? — Меликов снова улыбнулся.
— Всегда не тот, кто надо, Владимир. Горькая участь! Налейте-ка мне еще немного водки.
Она повернулась ко мне.
— Водка здесь такая вкусная потому, что босс, кроме всего прочего, является совладельцем водочного завода. Поэтому она обходится здесь дешевле, чем всюду. А мне она обходится дешевле еще и потому, что шеф не совсем оставил надежду лечь со мной в постель. У него исключительное терпение. В этом его сила.
— Наташа! — воскликнул Меликов.
— Хорошо, мы уходим. Или вам хочется еще немного гангстерской водки? спросила она меня. Я покачал головой.
— Он предпочитает водку в «роллс-ройсе», — съязвил Меликов.
— Выпейте лучше здесь, — сказала Наташа. — В машине по какому-то трагическому стечению обстоятельств есть только бутылка датского шерри-бренди. Должно быть, хозяин автомобиля ездил вчера на прогулку с дамой.
Мы вышли на улицу. У машины стоял шофер и курил.
— Не хотите сесть за руль, сэр? — спросил он меня.
— В «роллс-ройсе»? Нет, не рискну. Я плохо вожу. Кроме того, у меня нет прав.
— Как чудесно! Нет ничего скучнее шофера-любителя, — сказала Наташа.
Я посмотрел на нее. Казалось, она больше всего на свете боялась скуки. Я любил Наташу. Она была воплощенная уверенность в себе. Поэтому она, вероятно, и любила приключения, тогда как я ненавидел их — слишком долго они были моим хлебом насущным. Черствым хлебом. Черствым и беспощадным, как кандалы.
— Вы действительно хотите поехать в Сентрал-парк?
— Почему бы и нет? Закусочная там еще открыта. Можно посидеть под открытым небом и посмотреть, как играют морские львы. Тигры в это время уже спят. Зато голуби подлетают к столу. Даже белки подбегают к самой террасе. Где еще можно быть ближе к раю?
— Вы думаете, элегантный шофер «роллс-ройса» будет доволен, если на обед мы предложим ему котлету с минеральной водой? Спиртного ему, наверное, нельзя?
— Много вы понимаете! Он хлещет, как лошадь. Впрочем, не сегодня, потому что ему еще надо будет заехать за своим повелителем в театр. А котлеты — это его страсть. И моя тоже.
Было очень тихо. Кроме нас на террасе сидело несколько человек. На деревьях повисли сумерки. Бурые медведи готовились ко сну. Только белые медведи беспрестанно плавали в своих маленьких бассейнах. Шофер Джон в стороне уничтожал три большие котлеты с томатным соусом и солеными огурцами, запивая все это кофе.
— Жаль, что нельзя гулять ночью в Сентрал-парке, — сказала Наташа. Через час это уже станет опасно. Четвероногие хищники засыпают, а двуногие просыпаются. Где вы были сегодня? У своего хищника антиквара?
— Да. Он объяснял мне на примере картины Дега смысл жизни. Своей. Не Дега, конечно.
— Странно, как много мы получаем отовсюду советов.
— И вы тоже получаете?
— То и дело. Каждый хочет меня воспитывать. И каждый знает все лучше меня. Слушая эти советы, можно подумать, что счастья полно в каждом доме. Но это не так. Человек — мастер давать советы другим.
Я посмотрел на нее:
— Думаю, вы не очень нуждаетесь в советах.
— Мне их нужно бесконечно много. Но они для меня бесполезны. Я делаю все наоборот. Я не хочу быть несчастной и тем не менее я несчастна. Я не хочу быть одинокой и тем не менее я одинока. Теперь вы смеетесь. Думаете, что у меня много знакомых. Это правда. Но и другое тоже правда.
Она выглядела прелестно в сгущавшихся сумерках, оглашаемых последними криками хищных зверей. Я слушал этот ее детский вздор с тем же чувством, с каким слушал сегодня Силверса: жизнь Наташи казалась мне непонятной и такой далекой от моей собственной. Она тоже была во власти простых эмоций и бесхитростных горестей; тоже никак не могла понять, что счастье — не стабильное состояние, а лишь зыбь на воде; но ни ее, ни таких, как она, не мучил по ночам орестов долг мести, сомнения в своей невинности, увязание в грехе, хор эриний, осаждающих нашу память. Можно было позавидовать счастью и успехам окружавших меня людей, их усталому цинизму, красноречию и безобидным неудачам, пределом которых была утрата денег или любви. Они напоминали мне щебечущих райских птичек из другого столетия. Как бы я хотел стать такой птичкой, все забыть и щебетать вместе с ними!
— Иногда человек теряет мужество, — сказала Наташа. — А иной раз кажется, что к разочарованию можно привыкнуть. Но это не так. С каждым разом они причиняют все большую боль. Такую боль, что становится жутко. Кажется, будто с каждым разом ожоги все сильнее. И с каждым разом боль проходит все медленнее. — Она подперла голову рукой. — Не хочу больше обжигаться.
— А как вы думаете избежать этого? — спросил я. — Уйти в монастырь?
Она сделала нетерпеливый жест.
— От самой себя не убежишь.
— Нет, это можно. Но только раз в жизни. И пути назад уже нет, сказал я и подумал о Моллере, о том, как в душную ночь в Нью-Йорке он одиноко висел на люстре в лучшем своем костюме и чистой сорочке, но без галстука, по словам Липшюца. Он считал, что в галстуке смерть была бы более мучительной. Я этому не поверил. Какая разница? Ведь это все равно, как если бы пассажир в поезде решил, что скорее доберется до места, бегая взад и вперед по коридору. Это заинтересовало Рабиновича, и он принялся было распространяться по этому поводу, исследуя проблему с холодным любопытством ученого. Тогда-то я и ушел. — Несколько дней назад вы сказали мне, что несчастны, — заговорил я. — Потом сами же опровергли свои слова. У вас все так быстро меняется! Значит, вы очень счастливый человек!
— Ни то ни другое. Вы действительно так наивны? Или просто смеетесь надо мной?
— Ни то ни другое? — повторил я. — Я уже научился ни над кем не смеяться. И верить во все, что мне говорят. Это многое упрощает.
Наташа с сомнением взглянула на меня.
— Какой вы странный, — сказала она. — Рассуждаете, как старик. Скажите, вам никогда не хотелось стать пастором?
Я рассмеялся.
— Никогда!
— А иногда вы производите именно такое впечатление. Почему бы вам не посмеяться над другими? Вы так серьезны. Вам явно не хватает юмора! Ох уж эти немцы…
Я покачал головой.
— Вы правы. Немцы не понимают юмора. Это, пожалуй, верно.
— Что же вам заменяет юмор?
— Злорадство. Почти то же самое, что вы именуете юмором: желание потешаться над другими.
На какой-то миг она смутилась.
— Прямо в цель, профессор! Как же вы глубокомысленны!
— Как истинный немец, — рассмеялся я.
— А я несчастна. И в душе у меня пусто! И я сентиментальна. И все время обжигаюсь. Вам это непонятно?
— Понятно.
— Это случается и с немцами?
— Случалось. Раньше.
— И с вами тоже?
К столу подошел официант.
— Шофер спрашивает, может ли он заказать порцию мороженого, ванильного и шоколадного.
— Две порции, — сказал я.
— Все из вас надо вытягивать, — нетерпеливо произнесла Наташа. — Можем мы, наконец, поговорить разумно? Вы тоже несчастны?
— Не знаю. Счастье — это такое расплывчатое понятие.
Она озадаченно посмотрела на меня. С наступлением темноты ее глаза заметно посветлели.
— Тогда, значит, с нами ничего не может произойти, — как-то робко сказала она. — Мы оба на мели.
— Ничего с нами не произойдет, — подтвердил я. — Мы оба обожглись, и оба стали чертовски осторожны.
Официант принес счет.
— Кажется, уже закрывают, — сказала Наташа.
На какой-то момент я ощутил знакомое мне паническое чувство. Мне не хотелось быть одному, и я боялся, что Наташа сейчас уйдет.
— Машина в вашем распоряжении до закрытия театров? — спросил я.
— Да. Хотите куда-нибудь прокатиться?
— С большим удовольствием.
Мы поднялись с мест. Терраса и парк совсем опустели. Темнота черным полотном затянула кроны деревьев. Такое было впечатление, точно стоишь на деревенской площади: где-то в бассейне, тихонько плескаясь, как негритята, купались морские львы, а чуть поодаль размещались стойла буйволов и зебу.
— В это время в Сентрал-парке уже становится опасно?
— Пока это час патрулей и извращенцев. Они околачиваются возле скамеек, на которых целуются влюбленные. Час воров-карманников, насильников и убийц наступает позже, когда совсем стемнеет. Тогда же появляются и бандиты.
— И полиция ничего не может с этим поделать?
— Она прочесывает аллеи и рассылает патрули, но парк велик и в нем есть где спрятаться. А жаль. Хорошо, если бы летом все было по-другому. Но сейчас бояться нечего, мы ведь не одни.
Она взяла меня под руку. «Сейчас бояться нечего, мы ведь не одни», думал я, ощущая ее близость. Темнота не таила в себе опасности; она защищала нас, сохраняя скрытые в ней тайны. Я чувствовал обволакивающую нежность, у которой еще не было имени, — она ни к кому конкретно не относилась и свободно парила, как ветерок поздним летним вечером, и тем не менее уже была сладостным обманом. Она не была безоблачной, а слагалась из страха и опасения, что прошлое нагрянет вновь, из трусости и желания выстоять в этот таинственный и опасный промежуточный период беспомощности, втиснувшийся где-то между бегством и спасением; она, как слепец, хваталась за все, что представлялось ей надежной опорой. Мне было стыдно, но я легкомысленно убеждал себя в том, что и Наташа не лучше меня, что и она словно лиана цепляется за ближайшее дерево, не терзая себя вопросами и угрызениями совести.