Духи переворачивали мебель, рвали перегородки, терзали циновки. Мичи, опьяненная хаосом, ломала ненавистный 103-й вслед за духами. Напрасно соломенный человечек пытался унять их. Рёкан ожил, затрясся. Мичи сорвала свиток с хайку, отшвырнула его, бумага закрутилась вокруг деревянной планки, свиток упорхнул прочь. Стены, пол, потолок растворились, и Мичи, летающая по номеру, с упоением наблюдала, как некоторые гости отеля, иностранцы, не привыкшие к землетрясениям, сбежались к ресепшену, где бедняга Нобуо объяснял, что информацию о незначительных толчках передали с утра, меры для возможной эвакуации приняты и не стоит поддаваться панике, землетрясению присвоена низкая категория опасности и потрясет слегка. Мичи выбирала, в кого же ворваться, отрастить когти и опробовать испугавшую ее в первый раз силу.
Из кабинета за стойкой вышла Хакусана-сан. Обвела взглядом встревоженных иностранных гостей, подняла голову. Мичи прикрыла лицо рукавом, чтобы хозяйка не заметила ее, но номер внезапно затих. Появились стены, вернулся пол, угомонилась мебель. Разрушение унял перебор струн. Гостиница успокоилась. В каморке нежно и завораживающе запела бива, духи вернулись в блаженное состояние и, подхватив Мичи, уселись возле шкафа в гардеробной.
– Сейчас все вернутся к своим делам, – тихо произнес соломенный человечек. – Гости забудут о своей тревоге. А ты, госпожа Мичи, посиди и послушай.
Он поднял маленький палец, предупреждая вопросы Мичи.
– Пожалуйста, открой! – обратился он к шкафу.
Полупрозрачные руки отодвинули шкаф. Соломенный человечек достал ключ от каморки.
– Господин Рюу иногда позволяет мне. – Он отворил дверцу.
На Мичи полилась музыка. Пыль летала в солнечном свете над разгромленной мебелью, собиралась в едва заметные нити и колыхалась занавесью. Старуха по имени Кумико трогала своим бати не струны, а поблескивающие корды солнца.
– Прости, – просила музыка света и тьмы.
Соломенный человечек зашел в комнатку, подозвал тётин-обакэ, бумажный фонарь с выпученными светящимися глазами. Теперь Мичи увидела не только подушку и стол, но и футон, аккуратно разложенный, покрытый шелковым одеялом. По стене шла изящная роспись: деревня у подножия заснеженных гор. Такой же снежный пейзаж рука мастера нанесла на столик, где лежал гребень, украшенный цветами. У дальней стены стоял небольшой умывальник.
Кумико сидела на татами и играла. Она лишь слегка приподняла голову, когда соломенный человечек и тётин-обакэ зашли в комнату. Корпус бивы, откликающейся на прикосновения плектра, играл в свете глаз фонаря глубоким зеленым оттенком, на круглых боках мерцали жемчужины. Убранство комнаты, скромное, но выполненное со вкусом, гребень, бива, отделанная жемчугом, резко контрастировали с порванным кимоно, хотя и оно не утратило блеска золотого шитья.
– Почему он держит вас здесь? – бросилась Мичи к Кумико.
Старуха покачала головой и ударила бати с новой силой. Соломенный человечек зашептал:
– Госпожа Кумико, позже я велю прибраться у вас и принести вам зеленый чай. Госпожа Мичи, позволь рассказать тебе историю нашего рёкана.
7. Все, что цветет, неизбежно увянет
Жду гостя в ночи. Но он не идет весною.
Лишь дождь моросит, да плачет о чем-то ветер.
Во тьму завернувшись, шепчет сосна с сосною
И тень фонаря дрожит. Он кого-то встретил?[34]
Весна в тот год выдалась холодная. Она забыла о тепле для набухших почек сакуры, неизвестно как затесавшейся среди неказистых, бедных домиков на окраине деревни. Почки никак не превращались из грубых узелков в изящные бутоны, не раскрывали лепесток за лепестком, чтобы воспеть весеннюю щедрость и подарить ту единственную красоту, какая беднякам была по карману. Красоту, за которую не требовалась плата. Но апрель не принес тепла, дул холодный ветер.
Дождевые плети хлестали землю, разбиваясь на острые осколки. Кумико низко свесила голову и вздрагивала всякий раз, когда ледяная капля пронзала шею и голые руки. Конопляные штаны и накидка промокли насквозь. Перед выходом мать хотела отдать ей свое поношенное кимоно, но в последний момент посчитала, что самой оно будет нужнее.
Четверо малышей бежали рядом, не разделяя мук сестры, шлепали босыми ножками по лужам, горланили наперебой:
– Куда идешь, сестрица? Когда вернешься, сестрица?
Мать шла чуть поодаль, опустив покрытую косынкой голову так же низко, как дочь. Пятки вязли в грязи: дорогу размыло дождем. Из приоткрытых дверей выглядывали любопытные односельчане, в деревнях глаза и уши улавливали чужое страдание быстрее собственной радости.
– Будь расторопной, – напутствовала мать.
Капля стукнула девушку в лоб.
– Будь послушной.
Капля угодила за шиворот.
– Будь молчаливой.
Капля ударила по носу, подтверждая, что нельзя его задирать.
Кумико заждались в рёкане за лесом новые хозяева, приступить к работе следовало вечером, но как бы она ни перебирала ногами, деревня не кончалась.
– Сестрица, ты принесешь сладких бобов? – спрашивали братья.
– Сколько угодно, – обещала она, – когда вернусь.
На мокром от дождя лице нельзя было увидеть слез, но девушка все равно тайком вытирала щеки.
«Весна плачет по мне, – думала она. – Она-то знает, что я не вернусь».
Кумико плакала вместе с дождем по запоздавшей весне природы и ненаступившей весне души и не заметила молодого человека, шедшего навстречу. Первым из серого занавеса капель появился красный зонтик – девушка остановилось. Зонт вел под собой молодого человека, одетого в хаори цвета плодов шелковицы. Казалось, туча сошла с небес, чтобы вобрать беснующийся дождь и водрузить солнце на полагающееся место.
Юноша встал на почтительном расстоянии от Кумико, пересчитал взглядом скачущих малышей и взглянул на мать, окаменевшую в поклоне в десяти шагах от дочери.
– Вы идете в рёкан «Туманный лес», – он не спрашивал, утверждал.
Кумико обернулась к матери. Та прижала ладони к животу, чуть ниже пупка, и покачивалась вперед-назад. Она что-то шептала, как будто по привычке проговаривала молитву, изгоняющую злых духов. Кого изгоняла мать? Духа-посланника из туманного леса, выманивающего дочь под красный зонт? Или судьбу, выпадавшую женщинам из века в век?
– Я послан встретить вас. Хакусана-сан заждалась, отправила проверить, не передумали ли.
Несмотря на то что слова относились к матери, посланник рёкана не сводил глаз с Кумико. Он отвел подбородок влево и чуть нахмурился. Мать продолжала кланяться, сыновья попрятались за ее ноги.
– Что ж, прекрасно. – Юноша ответил поклоном на поклон, поднял зонт выше и встал рядом с обещанной рёкану работницей. Дождь со злостью ударил по красной преграде, девушка вышла под его холодные стрелы.
– Я пойду рядом, господин.
Она низко поклонилась и лишь теперь заметила, как высок молодой человек, как струятся по плечам черные волосы, как изящно шитое золотом хаори.
– Идти далеко, – произнес юноша.
– Я пойду рядом. – Кумико стала копией матери: согнутая спина, ладони у живота, волосы повисли по обеим сторонам от лица.
Деревенские всё узнают. Узнают, что она встала под один зонт с незнакомцем. И тогда уже в открытую будут пенять матери, что воспитала дочь для одной цели. Той самой, для какой и продала хозяйке самого богатого рёкана в округе. О рёкане Хакусаны-сан ходили разные слухи, хорошие и дурные. «Надеется отхватить кусок их богатств», – говорили одни женщины о матери. «Избавиться от дочери хочет, только и всего», – шептались другие. «Жалко девчонку», – добавляли самые добросердечные. Мужчин женские судьбы волновали мало.
– Меня зовут Рюу, – представился юноша. – Я внук Хакусаны-сан, работаю в рёкане.
Дождь опять забился о купол зонта.
– Я пойду рядом, молодой господин, – прошептала Кумико, не решившись произнести его имя вслух. Но она повторила про себя: «Рюу» – и сохранила отзвук имени молодого господина, спрятала подальше от назойливых глаз, материнских наставлений, холодного дождя. И стыда, что причинял мучения. В обносках с материнского плеча, с мокрыми волосами и грязными ногами она удостаивалась чести пройти дорогу до места будущего позора под одним зонтом с господином, которому не хватало меча, чтобы сойти за самурая, или затейливого головного убора, какой носили высокопоставленные чиновники.
Рюу вздохнул, окинул взглядом братьев упрямой девушки. Голод стер краски с лиц малышей. Мать, опаленное молнией дерево, прикрывала сыновей руками-ветками, пыталась объять, защитить. «Всех, да не всех, – подумал Рюу, – одну ветвь ты безжалостно сломала, женщина. Хотя кто я, чтобы судить. Отдай одного, чтобы выжили остальные».
– Как тебя зовут? – задал он девушке вопрос, от которого она сильнее склонилась к земле.
– Кумико, к услугам вашего дома, господин.
Славной Хакусане-сан понадобилась девочка для ублажения гостей, а семья Кумико искала, как избавиться от лишнего рта. О цене договорились быстро. «Работа не сложная, зато будет крыша над головой и еды вдоволь», – Рюу мог отгадать, как женщина успокаивала дочь. Слова почти всегда одинаковые, прикрывающие истинную природу сделки. Пока отец семейства пропивал деньги, вырученные за дочь, мать обрывала нить, соединяющую ее сердце с ребенком. «Тебя облагодетельствовала сама Хакусана-сан, – продолжал отгадывать Рюу. – Все знают, им покровительствуют духи». Кумико тряслась под дождем, куталась в поношенную одежду и, вероятно, догадывалась, что к чему, но, послушная велению родителей, шла навстречу уготованной ей участи.
Рюу отдал Кумико зонт.
Дома вокруг зашевелились, деревенские вышли под дождь.
– Рядом пойду я, – громко, чтобы слышали все, кто хотел слышать, сказал он.
От удивления Кумико подняла на него взгляд. Шум дождя смолк. Рюу никогда прежде не видел таких глаз: темно-зеленых, полноцветных, ярких. Рюу затерялся в них, как в густом лесу. Опустился на дно подземных озер. Взлетел к небу в тот час, когда последний закатный луч погас, но небосклон не потерял еще полутонов и теней. Глаза Кумико наполнились слезами. Дождь, лишенный власти, не мог стереть их. Слезы Кумико открывал