– Ликорис, «цветок того света». Мы приглашаем в дом не просто мертвеца, а особенного гостя. Алые цветы ликориса я расставляю вдоль галереи, чтобы она видела: мы ждали. В чай же сгодится корневище, чтобы, столкнувшись с гостьей, остальные постояльцы восприняли ее как естественную часть нашего мира. Затем добавляем белый мак, лепестки и семена, чтобы постояльцы забыли о встрече с Госпожой.
Чай, приготовление которого с того дня лежало на Асу, сочетал опасные ингредиенты, но не приносил большого вреда гостям. Движения затормаживались, глаза затягивались пеленой, и к ночи постояльцы замирали на футонах на то время, что Госпожа проводила в 103-м. Магия трав действовала так же выверенно, как и вся магия гостиницы. В зелье, приготовленное для Кумико, Асу, по наставлению Хакусаны-сан, положила куда больше лепестков мака, чем обычно. «Чтобы подавить волю, – пояснила свекровь. – Сделать мягкой и податливой».
– Прострел. – Хакусана-сан доставала третий горшочек. – Собираю по весне. Эта сон-трава замедлит гостей, лишит остроты внимания. Гляди же, переборщишь – человек уснет и не проснется. Лишние смерти ни к чему, все оговорено. Дальше асиби[52], символизирует жертву, которую мы приносим Госпоже. Нарцисс. – Хакусана засовывала в горшки нос. – Запечатать страх. Хаги[53], чтобы по окончании действия чая в душах гостей осталась непонятная тоска. И семена тунгового дерева, оно растет в саду и напоминает, что все мы рано или поздно окажемся в объятиях Госпожи.
Асу утирала слезы и звала на помощь мать, оставшуюся в деревне. Мама учила иным травам. Семь весенних даров. Петрушка, маленькая Асу морщила нос: не нравилось послевкусие, что оставалось во рту после того, как мама требовала тщательно пережевать кудрявые листочки. Пастушья сумка, ее так легко найти на лугу. Сушеница, мокрица, яснотка. Мать произносила названия скороговоркой. Репа, редис. Как вкусно, когда торопливые материнские руки смешивают весенние травы в каше!
– Положи еще петрушки, не жалей! – уговаривала мать.
– Положи в той же последовательности, что я говорю, неумеха! – ругалась Хакусана-сан.
– Положи мне еще рыбы, пожалуйста, мам, – попросил Рюу.
Голос сына выдернул Асу из пропахшего травами прошлого.
В рисоварке томился рис. На плите подходили красные бобы, на доске ждала своей очереди рыба. Адзуки-баба намывала посуду. Рюу протягивал Асу пустую тарелку. Асу посмотрела сыну в глаза и тут же опустила взгляд. До сих пор не привыкла к их цвету.
«Он отнес подносы с чаем и ужинает, – вспомнила Асу. – Третий кусок уже. Нервничает, ест больше обычного».
– Сегодня? – выразила Асу свой страх.
– Желательно сейчас, – ответил Рюу.
Жареная рыба лежала в глубокой тарелке за рукой Асу, накрытая полотенцем.
– Все случится сегодня? – настойчиво спрашивала Асу.
«Давай, сынок. Улыбнись и скажи: “Я передумал”. И помоги готовить оладьи, как раньше. Тебе ведь нравилось помогать мне с готовкой. Несмотря на возражения бабушки».
Асу как раз затирала тофу, чтобы смешать его с ямсом. Рюу бы почистил морковь, нарезал корень лопуха и грибы шиитаке. В детстве он смешивал тофу с овощами, формировал шарики и следил, как Асу опускает неровные, чуть сплюснутые комочки в сковороду. Масло шипело, Рюу вытягивал шею, чтобы успеть выхватить два оладья, едва они примут золотистый оттенок. Вылавливал из сковороды и, шипя совсем как масло, дуя на пальцы, широко открывая рот, чтобы не обжечь нёбо, закидывал в рот один, а затем мчался с оставшимся прочь из кухни. Оладьи Асу готовила для Хакусаны-сан, та съедала двенадцать штук за один присест. Рюу формировал четырнадцать: двенадцать больших и два кривобоких маленьких, для себя и Нобуо.
Нынешний Рюу тряхнул тарелкой:
– Рыбы, ма.
«Справишься?» – насмешливо спросила Хакусана-сан растерянную невестку, набиравшую сушеные лепестки ликориса из первого горшочка.
– Справишься? – спросила теперь Асу у старшего сына и подвинула миску с рыбой поближе.
– Я разнес чай по номерам, – Рюу ответил не сразу. – Гости впали в оцепенение, рёкан умиротворен, даже пар источников замер. Туман уже спустился с гор.
Руки Асу задрожали, миска выпала из разжавшихся пальцев, ямсовая мука дохнула на пол, на стенки кухонных шкафов, на подол юкаты. Адзуки-баба обернулась и тут же уткнулась в мойку. Сэто-тайсё выскочил из ближайшего шкафа, звеня ножками-пиалами. Дух разбитой посуды не поднимал бутылочной головы, он считал, что молодому господину не следует находиться на кухне. Рюу встал, одной рукой обнял мать, другой – стянул полотенце с тарелки, где пряталась рыба.
– Сделай все, что сможешь, в остальном положись на судьбу[54]. – Он выбрал большой кусок. – Чтобы ни произошло, отложи для меня еще кусочек твоей рыбы, мам.
Сэто-тайсё с дребезгом выметал рассыпанную муку.
Звуки бивы возвращали зрение. Костяной бати задевал струны, слепые глаза очищались от пленки, стены комнатки раздвигались, исчезали покои Госпожи. Рёкан разворачивался как на ладони: гости, духи, сад, бани, ворота, лес. Слепцы чаще всего играли на бивах. Наверное, судьба готовила Кумико к испытанию слепотой, раз обшарпанный и заляпанный пятнами масла инструмент оставался в отчем доме дольше прочих вещей. Отец продал его незадолго до ухода Кумико. Рюу подарил невесте новый. Рука привычно приняла тяжесть грифа, пальцы нащупали шелковые струны, бати. Бива из черепахового панциря, темно-зеленая с прожилками. Итомаки, которыми подтягивают струны, из эбенового дерева. Кумико запомнила изящные хризантемы, рука мастера изукрасила корпус, вывела стебли, постаралась над завитками лепестков. Зазвучала басовая струна, вибрирующий звук проник в сердце, затрепетал в дыхании. И хризантемы проступили во мраке вокруг и внутри Кумико. И отовсюду посыпался снег.
Мир превращался в сказку с приходом зимы. Белая фата природы ложилась на деревню, сглаживала острые углы, стыдливо прикрывала дороги, грязные после дождей осени, выбеливала крыши, стирала грань между землей и небом. Снежные хлопья хрустели на волосах, опускались на ресницы и прокладывали талые дорожки по щекам. Каким волшебством оборачивался рёкан зимней порой! Кумико не смогла переплести свои крохотные следы в промежутках шагов Рюу, их совместный путь оборвался в августе. Но снег падал в незрячей мгле, рождаемый песнями бивы.
Бати не хватало трех струн, он скользил по ребрам, перебирал их в минорном ладу. Мелодия выходила из жалобного стона, который Кумико исторгла и заглушила в себе, когда привычный мир рухнул. Снег облекал звук в льдистые огни, и песня летела по этажам и переходам, высвечивая фигуры в темноте. Рюу принес биву в каморку и уговорил Кумико, застывшую в ожидании мгновения, когда она превратится в прах, сыграть. Насильно разжал пальцы, вложил бати, потребовал: «Живи». Первого звука хватило, чтобы она увидела белых бабочек, нарисовавших силуэт, выхвативших знакомые черты. По щекам Рюу текли красные слезы. Открывшимся зрением Кумико видела, что слезы любимого, как и ее песня, шли из сердца. И она жила для своего господина.
В снежно-алых оттенках являлись под музыку существа, что принадлежали рёкану. И больше. Кумико рассмотрела Ту, что облачилась в ее тело и шла по дорогам жизни, чтобы оборвать их.
«Как ты прекрасна, – клялись Госпоже узревшие украденное лицо, – как нежны твои руки!»
В белой зиме Кумико Госпожа несла тьму, перед которой меркла луна, бледнели бездны морей и лишалась цвета самая яркая человеческая душа. Кумико отворачивалась от видения и давала волю музыке. Зелье, что Госпожа заставила ее выпить, ослабило волю, но не избавило от боли, наоборот, обострило восприятие. Кумико заглянула во мрак внутри Госпожи и угасающим сознанием разглядела слабый источник света, мерцающий как вечерняя звезда на темном небосклоне. Она сохранила память о нем.
Руки, чужие, но послушные, разучивали мелодию за мелодией. По вечерам неведомая музыка радовала гостей рёкана. Кумико вкладывала в песни свою надежду, такую же пугливую и трепетную, как неясный свет, что скрывался в Госпоже.
Маленький дом на склоне горы,
Столько печали и бед.
Чаши пусты, не горят фонари,
В доме хозяина нет[55].
Кумико видела дальний онсэн, у круглой его чаши, прямо на земле сидели Нобуо-сан и Мичи. Их плечи и бедра соприкасались. Два огонька в танце слепой зимы. Нобуо-сан играл с волосами Мичи. А она делала вид, что не замечает, но почти не дышала, чтобы не поторопить замерший момент. Духи рассказывали Кумико, как заплелась нить между Нобуо-сан и Мичи. Незаметная, но вполне уверенная в своих силах. Снег вился над ними, и тихий разговор, который заглушала песня бивы, укреплял нить, связывал в шелковую струну, чтобы и она когда-нибудь запела.
Кружат дороги, и птицы летят
Мимо тебя, стороной.
Где же хозяин? Три года, пять?
Окна темнеют тоской.
Сегодня Рюу пришел к ней в комнатку в разгар дня.
– Разве не должен ты быть с гостями? – спросила Кумико, скрывая волнение.
Он ответил не сразу. Кумико услышала, как он взял со стола гребень, как вернул на место. Рюу подошел к ней, сел рядом, взял ее руки, поднес к своему лицу.
– Выслушай меня, – произнес он.
Рюу говорил отрывисто, рассказывал историю верного спутника Госпожи, делился тем, что скрывал ото всех, в чем не хотел признаваться Кумико, которая столько раз спрашивала о том, что же изменилось в нем за последний год. Кумико ловила движения губ кончиками пальцев. Когда он закончил, она заплакала.
– Я отступлюсь, – голос Рюу дрожал. – Пусть она покарает меня, я готов вынести любое наказание.
– Нет. – Снег метался перед слепыми глазами злой вьюгой, но впервые в жизни Кумико шла сквозь метель, а не наблюдала, как зима, сковавшая ее, покрывает весь мир. – Разве ты не чувствуешь, муж мой, в рёкане снова пахнет весной?! Весной любви. Разве не слышишь, как звучит моя бива? Будто вновь поет вместе с нами среди цветов в саду. Нет. Ты не отступишь.