, охотник.
Он замирает на миг.
– Тебе все равно не удастся сбежать.
Я отказываюсь смотреть на него, сердито уставившись на колени.
– Просто оставь меня в покое.
Его близость тревожит. Поэтому он меня накормил? Чтобы я наелась и была слишком уставшей, чтобы бежать? Мои руки дрожат, и я поднимаю глаза, но только для того, чтобы бросить на капитана хмурый взгляд.
Дева, Мать и Старица, я никогда никого не ненавидела так сильно, как этого человека.
– Оставь меня в покое, – повторяю я, когда он медлит.
Он встает. Я думаю, что он собирается уйти, но он только бросает пустые бурдюк и миску к огню. Затем достает из сумки, висящей у него на поясе, моток веревки и привязывает один конец к моему запястью.
– Оков недостаточно? – рычу я.
Молча – о Триединая, спаси меня, этот человек почти не разговаривает, – он разматывает веревку и привязывает другой конец к своему запястью.
Теперь мы связаны.
Он почувствует ночью любое мое движение. Если только я не смогу перерезать веревку, не разбудив его. Насколько крепко он спит? Может быть…
– Я очень чутко сплю, – говорит он, увидев выражение моего лица. – И пока ты не скажешь то, что мне нужно узнать, я не спущу с тебя глаз.
Я больше не могу этого терпеть. Я отвожу ногу назад и замахиваюсь, чтобы пнуть его, но он легко уворачивается, и когда делает это, свет костра падает на его лицо.
Он не улыбается. Не смеется над моей беспомощной попыткой бунтовать.
Он выглядит так, словно ему самому… больно.
Капитан опускается на землю рядом – но вне моей досягаемости – и прислоняется спиной к дереву. Он скрещивает руки на груди, натягивая веревку между нами, и закрывает глаза.
Я дергаю за веревку, надеясь, что он упадет, но ничего не происходит.
«Триединая, помоги!» – хочется закричать мне. Хочется наброситься на него. Нужно прогнать эту ярость, иначе я пойму, что это вовсе не ярость.
А страх.
Сегодня ночью мне не сбежать.
А это значит, что завтра меня привезут в Трир как пленницу и все шансы на освобождение Лизель будут потеряны.
Огонь в костре стихает и с шипением превращается в тлеющие угли, от которых исходит оранжевое сияние. По моим щекам текут слезы. Я не могу остановить их, я даже не могу их стереть, и беспомощность заставляет меня плакать сильнее. Я перестаю сдерживаться.
Вчера моя мама умерла.
Я не позволяла себе почувствовать это. Не по-настоящему. И сейчас я сжимаю зубы, умоляя себя не думать об этом. Еще рано. Я буду ее оплакивать, но еще рано…
Я всхлипываю в темноте, стараясь не издавать громких звуков.
«Дева, Мать и Старица», – я молюсь, но мне больно осознавать, что они не услышат. Что я одна.
«Одна ли?»
«Уходи, – я прогоняю голос. – Не сейчас. Пожалуйста. Оставь меня в покое».
Я зашла так далеко и не поддалась дикой магии. Почему голос решил, что я сдамся, если до сих пор этого не сделала?
Я не получаю ответа.
8. Отто
Я веду отряд обратно в Трир. Моя лошадь впереди остальных, потому что я хочу путешествовать в тишине. Я не обращаю внимания на других охотников и скрип тюремной повозки, прислушиваясь только к своим мыслям. И эху криков сестры.
Все пошло не по плану.
И теперь Хильда…
Не думаю, что она мертва. Ведьма, она называет себя Фрици, похоже, не думает, что Хильда мертва. Просто пропала.
– И она в безопасности, – настаивала ведьма. Она явно думает, что Хильда сбежала, но я знаю, что это не так. «Так где же она?»
Черт бы побрал эту ведьму, представляю, как все выглядело с ее точки зрения. Невинную женщину арестовывают за колдовство, приговаривая к смертной казни от истязаний или сожжению на костре. Настоящая ведьма попыталась спасти ее, и…
И теперь все мои планы полетели к чертям.
Я учел все, взвесил шансы, обдумал возможности. Рассмотрел все вероятные исходы.
Но не учел настоящих ведьм.
Они не должны быть настоящими! В этом и смысл!
Бертрам пришпоривает коня, чтобы ехать рядом со мной. Чем ближе мы подъезжаем к городу, тем шире становятся дороги. Мы миновали нескольких торговцев, которые собираются на Кристкиндэмаркт[18], но все сторонятся, завидев хэксэн-егерей в черных плащах.
– Это с трудом укладывается в голове, – тихо говорит Бертрам.
Он ближе всех мне по возрасту и является главным охотником из тех, что служат под моим началом. Он прошел нелегкий путь, его история полна арестов и сожжений, а записался он в охотники, когда был моложе Йоханна. Возможно, из-за этого он испытывает ко мне что-то вроде духа товарищества, несмотря на отсутствие у меня желания общаться с ним.
– Сколько лет мы этим занимаемся? – беспечно продолжает он.
«Слишком много», – думаю я.
– Но я еще не видел настоящей колдовской силы, – продолжает Бертрам. – Хотя, – добавляет он задумчиво, – встречал одного из первых хэксэн-егерей, и он клялся, что магия реальна.
У меня округляются глаза. Не секрет, что архиепископ нанимает в качестве охотников молодых людей. Оправданием всегда служило то, что юноши сильнее телом и их души более невинны, а и то и другое необходимо для поимки ведьмы. Но мне только сейчас пришло в голову, что, хотя аресты и продолжаются уже много лет, я нечасто общался с кем-то из первых хэксэн-егерей.
– Он говорил, что поначалу ведьмы боролись с помощью магии, – продолжает Бертрам. – Сказал, что видел это собственными глазами. Некоторые из охотников сошли с ума, и архиепископ отправил их в монастырь. Я решил, что он тоже спятил, раз несет такую чушь. – Бертрам замолкает, оглядываясь на фургон. – А теперь я думаю, что первые хэксэн-егери, возможно, сражались с настоящими ведьмами, и оставшиеся, должно быть, ушли в подполье или что-то в этом роде.
Я по-прежнему молчу. Дай Бертраму малейшую возможность, и он будет болтать часами. Я привык его игнорировать, но впервые нахожу то, что он говорит, стоящим.
– Ну что ж… – Бертрам смотрит на меня. Очевидно, что он прощупывает почву, пытаясь понять, как много я ему позволю. Встану ли на защиту веры хэксэн-егерей, отчитаю ли за то, что он не проявил слепого послушания.
Я ничего не говорю. Вчера я ударил Йоханна за богохульство, но у Бертрама, по крайней мере, хватает ума говорить так тихо, что его слышу только я.
– Я всегда считал, что это вроде как обман, – говорит он, понизив голос. – Я имею в виду, нельзя не заметить, что, когда мужчина хочет другую жену, проще сжечь настоящую как ведьму, чем получить одобрение папы римского на развод. Если в городе два пекаря, один обвинит другого в колдовстве, чтобы не было конкуренции.
Обвинения, которые разносятся по Триру, подпитываются жадностью и страхом. Если хочешь получить выгоду, нужно просто зажечь спичку. Если ты чем-то отличаешься от остальных – кажешься слишком шумным или слишком тихим, слишком сильным или слишком слабым, – тебя отправляют на костер.
Все мы – каждый житель епархии – причастны к этому. Пока архиепископ проповедовал об очищении города от греха, мы только наблюдали. Сначала он запретил въезд в город протестантам, затем евреям. В Трире должны жить только католики.
Но этого оказалось недостаточно.
Затем настала очередь ведьм. Но их не запретили – их стали убивать. Теперь, когда уже слишком поздно, в городе зреет недовольство. В Трире остались хорошие люди, готовые сражаться. Но они только шепчут о бунте. Им нужно что-то погромче ревущего пламени, чтобы подтолкнуть к восстанию.
Однако страх пока сдерживает сопротивление. Архиепископ поступил хитро. Разделил людей, заставил их чувствовать себя одинокими. Дал понять, что, если они не подчинятся, их заклеймят как ведьм.
И сожгут за колдовство на костре.
Я понимал это с самого начала, когда мою кричащую мать бросили в огонь.
Но я думал, что, возможно, другие – даже в отрядах хэксэн-егерей – просто охвачены паникой и не видят правды. Вот почему, как я предполагал, на роли, которые вызывали ужас у мужчин, назначали мальчиков. Юношей радикализировать легче, можно было ожидать от них слепого послушания.
Хильда понимала это. И, благослови ее Бог, умоляла меня перед своим арестом не чтобы спасти себя, а чтобы попытаться спасти других. Чтобы заставить охотников понять: невиновна не только она, но они все.
Но Бертрам явно знает правду. Несмотря на то что ему говорили о колдовстве, он никогда не верил в него.
И все равно разжигал костры.
– Интересно, будет ли она гореть иначе, чем другие, – говорит он с любопытством.
Я смотрю на него из-под капюшона.
– Если ты с самого начала знал, что сожженные на самом деле не были ведьмами, почему ты все еще носишь плащ?
Бертрам пожимает плечами, черная ткань колышется.
– Это работа, – говорит он.
К моему горлу подкатывает приступ тошноты.
Я видел зло – коммандант Кирх не поднялся бы на вершину карьерной лестницы, если бы точно не знал, что делает. Палач хвастается богатством, которое он заработал, участвуя в судах над ведьмами. Он знает, что делает. Он наслаждается жестокостью, которая приносит ему прибыль. Архиепископ, возможно, самый злой человек из всех, кого я знаю, ведь он все это придумал.
Я видел зло.
Но до этого момента, до разговора с Бертрамом, я и не осознавал, как часто зло носит маску сострадания.
Трир раскинулся на западе, шпили церквей устремляются в утреннее небо, сияя за городскими стенами в ореоле святости.
Мост через Мозель ведет к восточной городской стене, по этой дороге проходит самый оживленный транспортный поток в город. Но вне городских стен тоже есть здания, построенные из камня, который уже крошится, много веков назад, другие – это временные деревянные конструкции.
А еще здесь римские руины.
Вместо того чтобы направляться к воротам, я увожу отряд с главной дороги, направляюсь к восточной части Трира, за пределами крепостной стены. Слева возвышаются руины древнеримских бань, покрытые обломками и щебнем, оставшимися после того, как люди разворовали каменные блоки.