Дитер медленно проходит мимо меня и идет к Бертраму.
– Ты, – говорит он.
У Бертрама такой вид, будто он вот-вот обмочится, но он расправляет плечи.
– Да, сэр.
– Ты сомневаешься в святости нашего дела?
– Нет!
– Но ты виноват в побеге ведьмы.
– Нет! Нет, я…
Дитер качает головой, и Бертрам закрывает рот так резко, что у него клацают зубы.
– Это был не вопрос. – Взгляд комманданта перемещается на меня.
– Я держал факел, когда мы шли через акведук. Йоханн замыкал группу. Бертрам держал ведьму на цепи.
– Она вызвала ветер, который задул факел! – говорит Бертрам, делая шаг вперед, его глаза горят от ужаса. – И демоны… там были демоны, которые вырвали ее у меня из рук, демоны, которые похитили ее!
Дитер Кирх вскидывает бровь и пристально смотрит на Бертрама, пока тот не замолкает.
Вот они. Чувство вины и молчание, которые делают всю работу.
– Не было никаких демонов, – наконец произносит Дитер не терпящим возражений тоном. – Ты хэксэн-егерь, благословленный святыми. Ни один демон не смог бы приблизиться к тебе. Если только ты не пригласил его.
– Нет! – немедленно заявляет Бертрам. – Я чист. Я был на исповеди, у меня нет грехов, которыми они могли бы воспользоваться!
Дитер поднимает палец, и Бертрам снова замолкает, дрожа. Мы наблюдаем, как Дитер расхаживает по кабинету, стуча башмаками по каменному полу.
– Эта комната когда-то была кельей святого, вы знали об этом? – Бертрам кивает, но Дитер даже не смотрит на него. Он продолжает говорить, небрежно, будто это дружеская беседа: – Святого Симеона. Он стал отшельником, заперся в этой самой комнате, как в могиле, и посвящал каждое мгновение жизни молитве.
Дитер поворачивается к нам, разводя руки в стороны.
– А потом, – продолжает он, – случилось наводнение. Уровень реки Мозель все поднимался, и жители Трира… они обвинили Симеона в том, что он вызвал наводнение. Они назвали его колдуном.
Дитер пересекает комнату, подходит к окну, сделанному из кусочков стекла, скрепленных свинцом. Он касается одной стекляшки.
– Они швыряли в этот дом камни, пытаясь добраться до него и убить. А потом вода в реке отступила. Все закончилось.
– Он был колдуном, сэр? – спрашивает Бертрам, когда Дитер замолкает, смотря на стеклянную панель.
Дитер, тяжело шагая, подходит к Бертраму и дает ему пощечину.
– Нет, дурак, – выплевывает он в ярости. – Он был святым. А ты… ты, – фыркает он, – unverschämt, который не может отличить колдуна от святого! Ты unverschämt, который роняет цепь и обвиняет в этом демонов.
Прежде чем кто-то из нас успеет отреагировать, Дитер хватает Бертрама за шиворот и волочит через кабинет. Бертрам хватается за шею, задыхаясь, но Дитер задумал что-то другое в качестве наказания.
Он пинком распахивает дверь в каменную каморку и швыряет туда Бертрама. Он врезается в стену, разворачиваясь, а Дитер захлопывает дверь и прокручивает в замке большой железный ключ.
– Святой Симеон решил стать отшельником и посвятить себя Богу, – спокойным, ровным тоном сообщает Дитер запертой двери. – Может, ты извлечешь хоть какой-то урок из его выдающейся жизни.
Я сглатываю, глядя на каменную нишу. Она у́же, чем акведук. Внутри не хватит места, чтобы сесть на пол. Бертрам не сможет вытянуть руки – ему едва ли удастся их поднять в таком маленьком пространстве. Не говоря уже о том, что у него нет ни еды, ни возможности справить нужду. Ему остается только стоять в темноте.
Это могила.
За запертой дверью я слышу сдавленные рыдания.
Мы знаем, что коммандант Дитер Кирх не откроет эту дверь по меньшей мере несколько дней. Последний, кто был наказан подобным образом, едва не умер. Когда он вышел, то был бледен и дрожал, и сил ему хватило только на то, чтобы выползти из кабинета комманданта и умолять дать ему воды.
Коммандант Кирх поворачивается ко мне и Йоханну.
– Свободны, – любезно сообщает он.
11. Фрици
Гремя кандалами, я составляю ящики, чтобы взобраться по ним к люку, гнев придает мне сил.
«Verpiss dich, jäger».
Я карабкаюсь вверх, ставлю один ящик на другой, спускаюсь за новым, снова поднимаюсь, чтобы положить его на вершину. Вниз, еще один ящик, снова наверх…
«Verpiss dich, jäger».
Пот течет по лицу. Кандалы врезаются в запястья, оставляя болезненные следы.
Я никогда в жизни не проклинала кого-то так сильно и так много раз.
«Verpiss dich, jäger».
К моменту, когда я собираю достаточно высокую гору, чтобы дотянуться до отверстия в потолке, у меня подкашиваются ноги.
Я устала.
Я голодна.
Все мышцы болят.
Но я все равно карабкаюсь, пошатываясь, пот жжет мне глаза, стекая из-под шерстяной шляпы, а когда я подтягиваюсь, выглядывая в отверстие в потолке, не могу сдержать победоносный возглас.
Если он думал, что сможет одурачить меня бреднями о том, будто пытается спасти людей…
Если он думал, что я сдамся от усталости и горя…
Он ошибся.
Мои губы изгибаются в улыбке, волосы прилипли к лицу, когда я ложусь на спину и замираю, тяжело дыша. Пронизывающий холод в комнате заставляет меня дрожать, но я продолжаю улыбаться, моя победа слишком сладка, чтобы не думать о ней.
Какое-то время я лежу, тяжело дыша, ожидая, когда сердце успокоится. Какой бы замок ни придумал капитан, я его сломаю, и…
Мои мысли замирают.
Глядя в потолок, я краем глаза замечаю лестницу, ведущую к ходу на второй этаж. Я вижу насос, вероятно, подключенный к акведукам, но не вижу, откуда исходит мягкий свет, наполняющий комнату. Он просачивается со второго этажа.
Я резко выпрямляюсь.
Стена передо мной ровная, в ней нет ни окон, ни двери. А когда я поднимаюсь и оборачиваюсь, то вижу, что и другие стены пусты.
Ни окон.
Ни дверей.
Я предполагала, что подвал находится всего на один этаж ниже первого и что отсюда я смогу выбраться на улицу. Но охотник затащил меня куда-то в глубь дома.
Я так сильно стискиваю челюсти, что боль пронзает голову.
Черт бы его побрал. «Черт бы побрал этого мужчину».
Но, слава Триединой, здесь хотя бы есть лестница.
Я плетусь к ней и карабкаюсь наверх.
Наконец-то – окно, достаточно большое, чтобы сойти за дверь, закрытое ставнями, но с щелью у основания, вот источник света, который манил меня к себе.
«Снаружи, – будто говорит этот свет, – свобода».
Спотыкаясь, я пересекаю комнату, не утруждаясь, чтобы остановиться и оглядеться вокруг. «Спасайся, Фрици. Спасайся».
Я хватаюсь за ручку и дергаю.
Она скрипит, но не подается.
Ярость начинает скапливаться у меня в животе. Я упираюсь ногами в пол, обхватываю ручку крепче и дергаю изо всей силы.
Бесполезно.
Я кричу и бью в деревянную панель плечом, но она остается неподвижной, так же как капитан, когда я пыталась вырваться из его хватки. Я слышу скрип, характерное позвякивание железа – он запер дверь снаружи.
Что за пытка?
Из моего горла вырывается крик, и я бью изо всех сил, отчаянно надеясь, что смогу избежать смерти, что смогу спастись, спасти Лизель и сохранить хоть что-то среди хаоса. «Ты не сможешь выпутаться из этого в одиночку», – говорит голос.
«НЕТ, – я заставляю себя ответить. Я не могу игнорировать голос, не могу позволить ему становиться сильнее. – Нет, нет, нет».
Я отворачиваюсь от двери и опускаюсь на пол, мышцы немеют, одна за другой. Я слишком измучена для того, чтобы плакать, – метания между отчаяньем и надеждой высосали из меня последние остатки сил, так что, сидя на полу, я думаю только о том, что мне нужно поспать. Спать? Но капитан вернется, и кто знает, что тогда произойдет? Мой мозг все еще не может найти логичное объяснение его словам – он хочет спасти пленных? Я в бреду. Должна быть в бреду. Я поддаюсь безумию, чтобы не позволить себе осознать жуткие последствия своих действий, пытаюсь найти оправдание, получить передышку. Я шмыгаю носом, вытираю его тыльной стороной ладони, и кандалы лязгают, ударяясь мне в подбородок.
Значит, просто смириться? Ждать его возвращения и покориться судьбе, которую он для меня изберет?
Этот вопрос вызывает у меня прилив смелости.
Ну уж нет.
Хэксэн-егерь не решит мою судьбу.
Если я и погибну от его рук, от пытки, которую он придумает, то буду сражаться до последнего.
«Как мама».
Я наклоняюсь вперед, прижимая руки к груди, будто пытаясь собрать осколки сердца воедино.
Да. Как мама. Я буду бороться.
Я встаю на ноги, осматривая комнату, от усталости мой взгляд затуманен. Это большая комната, такая же, как внизу, справа от меня вдоль стены стоят шкафы, а в глубине – столик и стул. В дальнем углу находится койка, которая выглядит потрепанной, будто недавно на ней кто-то лежал. У капитана есть другие заключенные? От этой мысли меня бросает в дрожь.
Я направляюсь к шкафам.
В первом всякие мелочи, ложки и миски, следующий пуст.
Когда я открываю последний, то смотрю на содержимое, затаив дыхание, боясь, что если моргну, оно исчезнет.
Еда.
И не только пайки, твердый сыр, хлеб и фляжка пива, но и пузырьки с травами. Без сомнения, это травы для приготовления пищи, но все равно травы, и я взвизгиваю от радости, хватая три бутылочки, прежде чем эта галлюцинация растворится в воздухе.
Но травы не исчезают. Все это реально. Они настоящие.
Я откупориваю три бутылочки и нюхаю каждую. Соль, гвоздика, лавровый лист.
Две из них я могу использовать. Две из них могут меня спасти.
Мое сердце начинает биться чаще. Не от ужаса или страха.
От надежды.
Снова.
Сколько раз человека можно лишить надежды и вернуть ее обратно, прежде чем он сломается?
«Еще раз, – думаю я. – Всегда есть еще один шанс».
Я беру кусок твердого сыра, жадно откусываю и невольно прикрываю глаза, ощутив солоноватый привкус – честно говоря, это даже не