тебе придется выпить зелье по собственной воле, веря, что я правильно его приготовила. Не только мне предстоит рисковать своей магией – для начала рисковать придется тебе, надеясь, что магия превратила яд в зелье.
Замешательство капитана постепенно переходит в понимание, которое усиливается по мере того, как я подхожу ближе. Он понимает, что я начала игру, пусть и не понимает ее до конца, но стоит отдать ему должное, он не отступает. Его взгляд прикован к моему лицу.
– А теперь скажи, охотник, – шепчу я. – Ты доверяешь мне настолько, что готов принять такое зелье? Веришь, что я не попытаюсь тебя убить? Оно подействует, только если ты выпьешь его добровольно. Сможешь?
Его челюсти сжимаются. Я наблюдаю, как напряжение пробегает по его шее, когда он сглатывает.
– Ты бы позволила мне это сделать, – он также отвечает шепотом, потому что мы оказались очень близко друг к другу, – зная, что это, возможно, свяжет тебя со мной?
Я улыбаюсь. Улыбка появляется на моем лице так быстро, что удивляет его, и он вздрагивает, будто приходя в себя, а потом осторожно, вопросительно улыбается в ответ.
– Тогда, похоже, мы в тупике, – говорю я. – Даже если бы у нас было время приготовить это зелье, время, которого у нас нет, никто из нас не считает, что оно стоило бы своего риска. Так что, может, тебе надо перестать задавать вопросы о том, чему также нет времени тебя обучить, и просто позволить мне делать то, что у меня получается лучше всего? У тебя есть план побега. Не лезь ко мне и дай заняться зельями.
С недовольным вздохом капитан вскидывает руки, сдаваясь.
– Что ж, тогда какие ингредиенты тебе правда нужны? Дай мне список.
– Ха! Нет. Думаешь, я поверю, что ты способен отличить хорошую мирру от плохой? Сомневаюсь, что ты сможешь отличить крапиву от мускатного ореха.
Его губы снова подергиваются.
– Я знаю, что такое мускатный орех.
Я обхожу его, направляясь к двери, и на ходу похлопываю по плечу.
– Не сомневаюсь, ты очень хорошо разбираешься в мускатном орехе. – Моя ухмылка становится дерзкой. – Но я пойду на рынок.
Кажется, он остолбенел от моего прикосновения или, может, от моей шутки – в любом случае проходит минута, прежде чем он бросает на меня свирепый взгляд.
– Ты не пойдешь на рынок. Я же сказал, что в городе полно охотников, которые тебя ищут. Ты нужна комманданту. Если тебя поймают прежде, чем мы подготовимся, сотня человек погибнет.
Будто ему нужно напоминать мне об этом.
У меня есть шанс спасти людей от участи, которая постигла мой ковен, так что, конечно, я им воспользуюсь, а еще у меня появился шанс спасти Лизель.
Но он говорит так, словно напоминает себе, словно у него никогда не бывает возможности высказать свою правду вслух, и теперь, когда он все мне рассказал, он не может удержаться и не повторять снова и снова, выпуская запретные слова на волю.
Я представить себе не могу, какой груз он нес все эти годы. Люди, смерть которых он наблюдал, ложь, которую ему приходилось произносить, стены, которые он возвел вокруг себя…
Но он также помогал убивать. Он является частью той темной силы, которая захлестнула страну и уничтожила мой народ, и, даже если он старался не быть соучастником происходящего, он все равно виновен.
Не так ли? Но что, если его слова правдивы – что, если он с самого начала работал против убийц?
Я отворачиваюсь. Не могу смотреть ему в глаза, когда эти мысли роятся в моей голове.
– Ну что ж, – начинаю я, прочищая горло и выпрямляясь. – Если я не заполучу нужные ингредиенты, не смогу гарантировать безопасность заключенных, и я не пойду в тюрьму без гарантий своей.
– Хорошо. – Он неохотно соглашается. – Но я иду с тобой.
– Хорошо, – уступаю я. – Мне все равно нужно, чтобы ты заплатил. Если только ты не против, чтобы я использовала свои ум и хитрость и получила все необходимое бесплатно.
Уголок его рта приподнимается. Это что, улыбка? Триединая, спасите меня.
– Не нужно воровать, – говорит он. – Я заплачу.
Я поворачиваюсь к двери, но он останавливает меня, коснувшись плеча. Дело не только в том, что он касается ушиба, оставленного им же вчера, – его прикосновение, теперь ставшее нежным, пронзает меня, создавая такой резонанс, что мое тело не может решить, что с этим делать.
– Ты можешь хотя бы придумать какую-нибудь маскировку? – Голос у него неуверенный.
Я смотрю на него, набирая полную грудь воздуха.
Он действительно не боится моей магии. За все время, что мы разговаривали, он ни разу не вздрогнул при упоминании магии и сейчас тоже не делает этого. Он говорит о ней как о любом другом умении или инструменте.
Я борюсь с улыбкой.
– Магия так не работает. Кроме того, у меня нет трав – я уже использовала те немногие, что нашла у тебя. – Я касаюсь его рубашки и смахиваю порошок, еще оставшийся на ней.
Его грудь ощущается такой же крепкой, как когда он прижимал меня к себе в акведуках.
Он вздыхает и пересекает комнату. Из-под кровати достает маленький сундучок, который я не заметила, и вытаскивает из него плотный плащ.
– Тогда надень это.
Этот плащ коричневый, а не черный, как его плащ хэксэн-егеря, но мое тело все равно деревенеет. Это его одежда, и что-то при мысли, что я буду носить ее, вызывает у меня дрожь.
Не такую уж плохую дрожь.
Вот почему я отхожу от него.
– Нет.
– На нем есть капюшон. – Он кивает на меня. – Они ищут ведьму со светлыми волосами.
– У меня есть шляпа, – заявляю я. Я снимаю ее – Триединая, шляпа совсем перепачкалась грязью – и опускаю голову, чтобы заправить в нее спутанные, не менее грязные волосы. Чего бы я ни отдала, чтобы принять ванну.
От мыслей о ванне у меня перехватывает дыхание, и когда я выпрямляюсь, я задыхаюсь, меня трясет.
Ванна.
Я всегда помогала маме наполнить нашу ванну, смеясь над какой-нибудь глупой шуткой.
Ее пальцы распутывали мои волосы. Ее голос, воздушный и легкий, пел…
Я расправляю плащ, плотнее прижимая его к груди, и смотрю на закрытые ставни, надеясь, что охотник не видит слез в моих глазах.
А если и увидит, ничего не скажет. Накинув простую коричневую накидку и низко надвинув на лицо капюшон, он поворачивается к двери.
– Что, если магия не позволит тебе выйти? – спрашивает он, и я слышу в его голосе надежду на то, что мне, возможно, придется остаться здесь, а он один отправится на рынок.
– Тогда я разнесу твой дом до основания, – выплевываю я и протискиваюсь мимо него.
Слава Триединой, магия позволяет мне выйти, пока я двигаюсь медленно и не пытаюсь подвергнуть себя опасности. Капитан указывает на небезопасные места – несколько досок и ящиков сломаны, – и я жду внизу, пока он запирает дверь и спускается. Это дает мне время сориентироваться – не то чтобы я знала, в какой части Трира нахожусь, – и я медленно поворачиваюсь, осматривая окрестности.
Это заброшенный район.
В основном.
Здания безмолвные и обветшалые, скрепленные старыми досками и увешанные рваными простынями. Возникает… ощущение, которое я не могу определить, будто этот район окутан защитным заклинанием.
Только это вовсе не заклинание. Это горе, осознаю я внезапно. Улица, здания – что бы здесь ни случилось, оно оставило след печали в каждом камне и каждой доске.
Это чувство стучится в мое сердце. Словно узнавая меня.
Тетя Кэтрин могла бы связаться с обитающими здесь духами. Бирэсборн ощущался таким же перед тем, как я ушла: будто мертвые прижимались к завесе между мирами, будучи не в силах пока двинуться дальше.
Капитан идет по улице, и я следую за ним.
– Что здесь произошло?
Он смотрит на меня сверху вниз.
– Это Юденгассе.
Его ответ поражает меня до глубины души. Со времен того указа прошли десятилетия. Я и забыла, и теперь меня наполняет отвращение – к себе за то, что забыла, и к хэксэн-егерю за то, что так бесцеремонно говорит об этом. Целый народ заставили покинуть город.
Церковь заставила этих людей покинуть свои дома.
– Не понимаю, как кто-то может верить в вашу церковь, – шепчу я. – Ее испорченность настолько очевидна, что ослепляет.
Капитан вздрагивает.
– То, что считается нормой, не подвергают сомнениям – когда люди знают только тьму, они забывают о существовании света.
– Но это не соблазнительная тьма. Как возможно…
– Соблазнительная тьма?
Его вопрос заставляет меня замолчать. Я не хотела этого говорить. Нет… не так.
Я сглатываю, глядя на него и думая, собирается ли он настаивать на разъяснении.
– Ваша Церковь говорит о соблазне дьявола. В этом виде зла нет никакого соблазна. – Я взмахом руки обвожу улицу. – Не могу представить, что, увидев такое отношение к людям, я решу зайти в церковь.
Его челюсть напрягается.
– Как ты и сказала, это дело рук Церкви, – шепчет он, – а не моего Бога. И многие это понимают. В любом случае я должен в это верить.
Я дрожу, крепко обхватив себя руками. Ярость, которая пробуждается во мне, когда он говорит о вере, в равной степени отвратительна и… знакома.
Я помню человека, который непоколебимо верил в Триединую.
Человека, который верил, что нашей магии нет дна.
Человека, которого Триединая разочаровала.
– Ты не можешь разделять своего бога и зло, совершаемое в его честь. – Мои слова звучат жестче, чем я хотела. Все из-за этого места. Этого района. Жестокости творившихся здесь злодеяний.
Из некоторых окон выглядывают лица. Люди прячутся в заброшенных зданиях. Люди, доведенные хэксэн-егерями до отчаяния.
Я замечаю, когда оглядываюсь, два лица в окне дома позади нас. Остальные быстро прячутся, когда я поворачиваюсь, но эти двое остаются. Смотрят. Наблюдают.
Дети. Им лет по семь-восемь. Грязь размазана по их лицам.
Злость подкатывает к горлу, побуждая накричать на хэксэн-егеря, свалить всю вину на него, заставить увидеть, что происходит в его городе.