Но думаю, он и так это понимает.
А я не представляю, что с этим делать.
– Я знаю.
Я поднимаю взгляд на капитана. Он смотрит туда, куда смотрю и я, на детей в окне. Он кивает им, мягко улыбается, а потом его взгляд встречается с моим.
– Я знаю, что многое из того, что произошло, было сделано в Его славу, – говорит он. – Вера – это… сложная штука.
– Правильное решение – это не сложно.
– И это я знаю. Именно поэтому мы собираемся спасти невинных.
– А что потом? – Вопрос как удар в живот. «А что потом?»
После того как я заберу Лизель. После того как выведу всех из города. Мы с Лизель сбежим в Черный Лес… «А что потом?»
Угроза все еще здесь. Коммандант Кирх все еще здесь. А я собираюсь прятаться, пока он копит силы? Что я могу сделать?
«Остановить его».
Голос неумолим и тверд.
«Остановить его».
Этот район наполнен той же решимостью. Все, кто бывал здесь – каждый человек, убитый или вынужденный жить в изгнании десятилетиями, даже столетиями, – я чувствую, как трепещут их души при мысли, что главный хэксэн-егерь за все ответит. Даже если они не подвергались гонениям со стороны охотников, зло везде одинаково.
«Остановить его».
Как? Что я могу сделать? Мама провела в Бирэсборне гораздо больше времени, чем следовало, пытаясь придумать, как достучаться до него, как убедить отказаться от этого крестового похода. Но что, если нет возможности его остановить, – что тогда?
Я вспоминаю столб, к которому была привязана моя мама. Но вместо нее я вижу комманданта, закованного в кандалы и сгорающего заживо.
«Мы не убиваем, – всплывают в памяти мамины слова, урок, который преподавали нам старейшины. – Ведьмы никогда не убивают. Убийство подпитывает дикую магию, а мы не прикасаемся к дикой магии, Фридерика!»
Я напрягаюсь, ожидая, что вот-вот раздастся голос, который начнет искушать меня убить комманданта Кирха.
Но ничего не происходит.
Остается только ноющая потребность, похороненная глубоко под горем, и это хуже, ведь голосу даже не нужно искушать меня. Я желаю смерти комманданта. Меня передергивает, перед глазами все превращается в черные пятна, улица закручивается спиралью, трясется…
– Фрици? – Кто-то хватает меня за плечо. – Фрици!
Я падаю вперед и врезаюсь в грудь капитана. Он ловит меня, удерживая, пока я задыхаюсь и дрожу. По моей спине стекают капли пота.
– Я просто… – Я поднимаю на него взгляд.
Он обнимает меня, стоя посреди улицы.
Его лицо близко, так близко, зрачки расширены от беспокойства – schiesse, почему капитан хэксэн-егерей такой искренний? – прядь его темных волос падает на лоб, край капюшона слегка откинут назад.
Я вздыхаю, на мгновение позволяя ему поддержать меня.
На мгновение я расслабляюсь.
Меня пошатывает, глаза закрываются.
– Я просто устала. – Я отталкиваю его.
Я была одна с тех пор, как покинула Бирэсборн, вот и все.
Я напугана, опечалена и одинока, а он – первое дружелюбное лицо, которое я увидела, с тех пор как мой мир рухнул.
Вот и все.
– Тогда пошли, – говорит он, и голос у него такой добрый, что я его ненавижу. – Надо добраться до рынка. О, schiesse… ты же, должно быть, с голоду умираешь!
Я приоткрываю глаза.
– Не очень. Вероятно, я съела твою еду.
Он улыбается. В полную силу. От этой широкой улыбки что-то у меня в груди пробуждается.
– Хорошо, – вот и все, что он произносит.
Я ненавижу не только его.
Я ненавижу и себя.
16. Отто
От дома-крепости до рынка недалеко, но я не спускаю глаз с девушки, которая идет рядом, чтобы быть уверенным, что она скрыта от посторонних глаз и не упадет в обморок от голода. Кроме того, я тоже проголодался.
Я веду Фрици по Кристкиндэмаркту. Я знаю, куда хочу ее отвести, и скоро она начинает принюхиваться к дыму, который пахнет сосновыми шишками.
– Здравствуйте, – окликаю я Ганса, склонившегося над костром. Тлеющие сосновые шишки светятся внутри кольца из камней, который служит местом для костра на открытом воздухе на мощеной площади Хауптмаркт.
Ганс кивает в мою сторону, не поднимая головы. Он жарит вурст[27] на шпажке, нюхая воздух, пока шипит жир.
– Две, пожалуйста, – говорю я, и Ганс кивает. Фрици наблюдает за мной, с любопытством нахмурив брови. – С brötchen[28], – добавляю я, и Ганс похлопывает по земле рядом с собой, ища деревянное блюдо с горкой булочек. Он берет одну, затем поворачивает шпажку и, сняв с нее сосиску, засовывает ее в хлеб. Еда выглядит нелепо – толстый рулет, обернутый вокруг длинной и тонкой колбаски, мясо испещрено кусочками пепла и черного угля.
Я беру свою порцию, затем подталкиваю Фрици, чтобы она взяла свою у Ганса, который протягивает руку, не поднимая головы. Как только Фрици берет у него еду, Ганс поворачивает руку ладонью вверх. Я вкладываю в нее монеты и не отхожу, пока он не ощупает их и не кивнет, опустив деньги в кошель.
– Danke[29], – говорю я, когда мы отворачиваемся. Ганс кивает, добавляя вурст на шпажку.
Мы движемся к центру рынка, где полно народу. Я ем быстро, мясо еще горячее.
– Он слепой, не так ли? – спрашивает Фрици, оглядываясь через плечо.
– Помимо прочих недугов, да, – отвечаю я. Ганс занялся торговлей на рынке год назад, после того как его дочь – единственный человек, которому было не все равно, жив он или мертв, – была объявлена ведьмой и сожжена. Ее обвинителем оказался мужчина, разгневанный тем, что она отвергла его ухаживания. Он поклялся перед архиепископом, положив руку на Библию, утверждая, что она наложила на него любовные чары, чтобы вызвать в нем вожделение. Он клялся, что Ганс потерял зрение из-за сделок его дочери с дьяволом.
Я часто думаю об этом. О том, как тот мужчина клялся перед Богом в том, что было ложью. О том, как он использовал несчастье и нездоровье отца, чтобы осудить дочь. О том, что это ничего для него не значило. Ничего не значило и для архиепископа, который слышал правду от Ганса. Ганс умолял сохранить жизнь дочери, но у него не нашлось денег, чтобы подтвердить свои показания.
Фрици откусывает кусочек сосиски и вздыхает от удовольствия.
– Я никогда не пробовала такую вурст раньше.
– Ганс из Кобурга, – поясняю я. – Его метод приготовления вурст на костре из сосновых шишек завоевывает популярность, дым придает мясу особый вкус.
– Кобург? – Фрици приподнимает брови, глядя на меня. Кобург находится на востоке, это один из тех городов, где Мартин Лютер провел Протестантскую Реформацию. Для католиков он был еретиком, для протестантов – лидером, его имя навсегда изменило положение восточных княжеств. Кобург был городом, где Лютер перевел Библию с латыни на немецкий, позволив любому человеку – по крайней мере, любому, умеющему читать, – познать Слово Господне.
По мнению архиепископа Трира, подобная свобода в отношении к Богу является предательством. Но если бы каждый грамотный человек мог разглядеть смысл, стоящий за цитатами из писания, которые он использует в качестве оружия, возможно, ядовитые слова, с помощью которых он загоняет невинных людей на костры, потеряли бы свою силу. В прошлом году архиепископ отправил меня в Меринг с заданием уничтожить источник нарастающего интереса к протестантству на границе. Я нашел священника, который обращал в свою веру католиков, но, вместо того чтобы убить его, я поговорил с ним. Мои надежды, что там, возможно, церковь была более понимающей и открытой, оказались уничтожены. Библия, возможно, и доступна для чтения, но люди, принадлежащие к протестантству, стремятся скрыть толкования, отличные от их собственных. Те же старые предрассудки восстают против евреев, против женщин, против тех, кто отличается от остальных.
Может, я и верю в Бога, но ни одна церковь не заслуживает моей веры.
Я отрываюсь от мрачных мыслей и вижу, как Фрици делает большой глоток пива из ковша. Девушка с ведерком поворачивается ко мне.
– Она сказала, что вы заплатите. – Ее кокетливая улыбка отличается от улыбки той, которая предлагала мне выпить раньше, той, которая вздрогнула, увидев мою эмблему.
Я протягиваю девушке монету. Фрици делает еще глоток пряного пива, и я протягиваю второй пфенниг.
– Пошли, – говорю Фрици, прежде чем она успевает сделать третий глоток.
– Это хорошее пиво! – сообщает она девушке, которая хихикает.
– Вряд ли такое уж хорошее, – бормочу я, когда торговка не слышит. Фрици вскидывает бровь. – Моя сестра варит лучшее.
– Полагаю, приправляя мускатным орехом? – Она легко тычет меня в ребра.
– Да, – отвечаю, не в силах сдержать раздражение в голосе. – Готовит в медном котле, который достался ей от нашей матери.
Фрици смотрит на меня, но ничего не отвечает. Но при мысли о Хильде я снова мрачнею.
– Нам нужно найти… – начинаю я, но Фрици уже ушла, направившись к прилавку со стеклянными безделушками. Шаткий деревянный стол кажется недостаточно прочным для хранения таких хрупких вещиц.
– Не думал, что ты из тех, кто любит безделушки, – говорю я.
Фрици бросает на меня обиженный взгляд:
– Мне нравятся красивые вещи.
«Как и мне», – думаю я, и, слава Христу Всемогущему, эти слова не срываются случайно с моих губ.
– Вот это, – говорит Фрици, указывая на осколок стекла с голубыми вкраплениями, подвешенный, как амулет, на кожаном ремешке. – Когда я была маленькой, одна из моих кузин разбила старую синюю бутылку, и я плакала и плакала, потому что та была очень красивой. Моя мама положила кусочек на блюдо с песком и водой и сказала, что, если я хорошенько потру, стеклышко превратится в драгоценный камень. Я знаю, это было лишь стекло, но… – Она смотрит на меня. – Это было волшебно.
Я не могу удержаться от улыбки, замечая тайный смысл ее слов, и представляю, как маленькая Фрици стачивает острые края осколка, пока он не превратится в бусинку.