Меня до сих пор поражает, что капитан охотников способен на такие сильные эмоции. Это… гипнотизирует.
Он и правда хочет спасти всех.
Он и правда верит, что нас не разоблачат, не поймают и не казнят; он верит, мы можем показать жителям Трира, что им не нужно жить в страхе, к которому они привыкли.
Не знаю, способна ли разделять его убежденность. Каждый дюйм его тела пропитан верой – верой, или надеждой, или уверенностью. Я, смешивая зелья, напеваю, чтобы отвлечься от мыслей о неудаче и предательстве, и…
«Ты не рассказываешь ему всего», – говорит голос.
Я направляю свое внимание на то, чтобы приготовить еще одно целебное зелье. «Рассказывать нечего, – обрываю я. – Мое прошлое на это не повлияет».
«Да неужели? Глупышка. Смотри, как бы ты не уничтожила его план».
Я сжимаю челюсти. «Нет. Нет, этого не случится…»
«Есть способ избежать любых ошибок. Есть способ избежать необходимости рассказывать ему все. Ты это знаешь. Я буду здесь, буду ждать тебя, когда ты наконец окажешься готова сдаться».
– Фрици?
Я вздрагиваю, моргая сквозь туман, заволакивающий зрение.
Капитан наклоняется вперед. Он занял стул, пока я раскладывала по полу принадлежности для приготовления зелий, схема акведуков нарисована в пыли между веточками трав и кусочками грибов.
Помолчав, он встает.
– Уже поздно. Нужно поспать. Отдых нам важен не меньше, чем любое зелье.
Будто в ответ, я зеваю, и мое изнеможение усиливается. Я была так поглощена приготовлением зелий, что позабыла о том, что почти не спала несколько дней.
– Ты займешь кровать, – говорит он.
Я слишком устала, чтобы протестовать. Я приготовила все, что могла, и теперь зелья разложены по маленьким пузырькам, которые будут висеть в кожаных сумочках на моем поясе. Я кладу сумки на стол и потягиваюсь, мое тело ноет от того, что я провела последние несколько часов, согнувшись над работой.
Когда я поворачиваюсь, ловлю взгляд капитана, устремленный на мою талию.
Он отводит глаза, его рука поднимается, чтобы потереть затылок.
Воцаряется молчание. Я знаю, что он смотрел на меня. Он знает, что я заметила, и это произошло не в первый раз. И все же я не кричу на него.
Почему?
Следовало бы.
Я ничего не говорю и пересекаю комнату, чтобы спуститься по лестнице туда, где он показал мне уборную. Я привожу себя в порядок, как могу, используя свежую воду, накачанную из акведука, – это не ванна, но лучше, чем ничего, – и к тому времени, как я возвращаюсь, капитан сидит на полу в углу напротив кровати, плащ хэксэн-егеря укутывает его вместо одеяла, которое я порвала, чтобы сшить защитные мешочки. Фонарь рядом с ним слабо горит.
На кровати расстелен другой плащ. Коричневый, в котором он ходил на рынок.
У меня есть свой плащ, но я не говорю об этом.
– Я разбужу тебя на рассвете, – предупреждает он, не открывая глаз. – Ты сможешь провести завтрашний день, рассказывая заключенным о маршрутах и леча всех, кто в этом нуждается. В день сожжения у вас будет несколько часов, прежде чем на Кристкиндэмаркте соберется достаточно народу, чтобы обеспечить укрытие. Колокольный звон в середине утра будет предупреждением, что все должны быть на месте и готовы к взрыву. А ты…
– В середине утра? Я думала, это произойдет после полуденного звона колокола.
Глаза капитана распахиваются, и он бросает на меня взгляд, полный такой паники, что мне становится стыдно за то, что я его дразню.
Я развожу руками.
– Шучу! Я знаю, что утром. Знаю, по каким маршрутам выводить заключенных и где мы с Лизель встретимся с тобой позже, у бокового туннеля. Знаю. Клянусь.
Он не успокаивается, и видно, что его тело напряглось и окаменело под плащом.
– Это не шутки, Фрици.
Я сажусь на кровать и наклоняюсь, чтобы снять ботинки, мои волосы свисают через плечо, некоторые пряди отяжелели от воды я пыталась вымыть самые грязные локоны, не намочив при этом всю голову, чтобы не простудиться.
– Я прекрасно все понимаю, – ворчу в пол.
Было проще, когда я могла отвлечься приготовлением зелий.
Было проще, когда мы были на Кристкиндэмаркте и за каждым поворотом нас ждало новое блестящее развлечение.
Но здесь и сейчас, в тишине его дома-крепости, когда я понимаю, что ничто не будет стоять между мной и солнцем завтрашнего дня…
Следовало купить ингредиенты для снотворного.
Кровать скрипит, когда я сворачиваюсь на ней калачиком, лицом к комнате, и наши с капитаном глаза оказываются на одном уровне. Я натягиваю его коричневый плащ до подбородка, и это, учитывая, что на мне плотная шерстяная юбка и мой плащ, почти согревает. Ночь все равно будет холодной.
Плащ пахнет как Кристкиндэмаркт – специями, маслом для жарки и падубом, – но и еще чем-то. Мускусом, в котором я узнаю его, только его.
Мой желудок сжимается, и я зарываюсь в ткань глубже.
Капитан тянется, чтобы погасить фонарь, но все еще глядит на меня. То, как он смотрел на меня последние несколько часов, было пропитано таким напряжением, что я удивлялась, как ему хватает энергии на это. Его взгляд пристальный, он словно способен раскрыть все мои секреты, просто наблюдая за тем, как я заправляю прядь волос за ухо, как прикусываю нижнюю губу.
Он вздыхает.
– Я не хотел показаться вспыльчивым. Это сложная ситуация сама по себе, но без Хильды… – Он подается вперед, морща лоб. – Мне нужно, чтобы ты встретилась со мной позже. Чтобы помогла мне найти ее. Я не могу… – У него перехватывает дыхание. – Я доверяю тебе в этом, Фрици.
– Ты думаешь, я сбегу, – замечаю я.
Его губы поджимаются.
Я переворачиваюсь на спину, смотрю в потолок, длинные деревянные балки в угасающем свете превращаются в тени черного дерева.
Мои глаза закрываются.
– Я обещала помочь тебе найти сестру, и я сдержу слово. Лизель сможет ее отыскать. Я знаю, у тебя нет причин доверять мне, но мы встретимся с тобой в туннелях.
– Это честный обмен, и у тебя тоже нет причин не доверять мне.
Уголки моих губ изгибаются в улыбке.
– Верно. И все же мне не следовало дразнить тебя. Я не отношусь к этому легкомысленно, клянусь. Моя мать часто говорила, что моя дерзость меня погубит.
Говорить о ней – все равно что глотать колючку. Слезы жгут глаза, к горлу подступает ком.
– Без сомнения, существуют способы умереть и похуже, – произносит он, затем резко выдыхает. – Я не хотел… это прозвучало неправильно.
Мое тело напрягается, я закрываю глаза и замираю в тишине, позволяя молчанию поглотить его слова и воспоминания, которые они пробуждают.
Я не буду думать о ее теле, привязанном к столбу.
Я не буду думать о том, какой мучительной была для нее смерть.
Свет все еще пульсирует под моими веками. Капитан не выключил фонарь.
– Мне надо спеть тебе песенку на ночь? – я стараюсь, чтобы слова прозвучали легко, но получается так же болезненно, как все, что я теперь чувствую.
В ответ раздается раздраженный вздох, за которым свет гаснет, пока все не погрузится во тьму и останется тьмой, даже когда я открываю глаза. Я задыхаюсь, потрясенная глубиной мрака, хотя удивляться не стоит: в этой части дома-крепости нет окон и внутрь не проникают лучи лунного света…
– Сколько звезд зажигается в небе? – вдруг напевает капитан тихим невозмутимым голосом.
Мое тело напрягается, лицо искажается от ужаса.
– Что ты поешь?
– Колыбельная. – Повисает тишина. – Ты что, не знаешь ее? Я думал, она довольно известная.
– Я… я знаю. Но…
– Я предположил, что твой вопрос, нужна ли мне песня на ночь, был тонко завуалированной просьбой. Сколько звезд зажигается в небе? – он снова поет.
Я зажимаю рот руками, но это не помогает подавить внезапный приступ смеха.
– Да что ты…
– Сколько… Не заставляй меня снова петь один и тот же куплет. Ты сказала, что знаешь эту колыбельную. Там вопрос и ответ.
– Я не буду петь с тобой, охотник.
– А как мы заснем? – спрашивает он с притворным удивлением в голосе.
Я переворачиваюсь на бок, но не вижу его в темноте.
– Ты сумасшедший. Определенно.
Клянусь, я чувствую его усмешку в темноте. И ощущение того, что он улыбается, но отсутствие возможности это увидеть кажется мне невыносимо интимными, оно пронизывает меня, и я дрожу.
Со вздохом я сдаюсь.
– Считай, когда мы будем пролетать.
– Сколько облаков появляется на рассвете? – поет он в ответ.
– Считай, пока не начнешь зевать. Ладно, я, кажется, уже достаточно устала. Gute Nacht[31], сумасшедший.
Капитан смеется. Воздух сотрясается от его низкого раскатистого смеха, и я рада, что закончила этот разговор, потому что не уверена, смогу ли набрать достаточно воздуха, чтобы заговорить.
– Gute Nacht, – шепчет он.
Пальцы кровоточат.
Я разгребаю земляную стену подвала, камни и комья грязи сыплются вниз, но как бы я ни пыталась, мне не удается добраться до отверстия, находящегося чуть выше, за пределами досягаемости.
– Мама! – Я кричу. – Мама…
Она появляется там. В квадратике света.
– Фридерика, – говорит она, и мое сердце готово разорваться от любви, которой наполнен ее голос. Я едва могу разглядеть ее лицо – свет за ее спиной слишком яркий.
– Дай мне руку! – Я неловко поскальзываюсь, съезжая по стене подвала, и когда опускаю глаза, не вижу внизу ничего, пола теперь нет. Может, его и не было вовсе. – Помоги мне! Пожалуйста, мама…
– Помочь тебе? – Она покачивается на каблуках. – С какой стати я должна это делать? Ты впустила его, Фридерика. Это сделала ты.
Позади нее возникает тень, растущая до тех пор, пока ее очертания не сливаются в силуэт массивного дерева, узловатые ветви которого тянутся к бесконечному белому свету. Ее плечи, локти и колени торчат из дерева, но мои глаза не могут сфокусироваться на том, где заканчивается она и начинается дерево.