Жар охватывает мое тело при мысли, как мы близки.
Как близки мы были. Прошлой ночью она отстранилась, но часть меня – большая часть меня – жаждет, чтобы она посмотрела сейчас на меня, прикоснулась губами к моим, пересекла тот мост, который мы не перешли в темноте.
Я никогда не хотел носить черный плащ хэксэн-егеря. Я не охотник. Но, боже милостивый, я думаю, что всю оставшуюся жизнь буду искать то спокойствие, которое испытываю, когда она в моих объятиях.
Она шевелится, что-то бормоча в пограничном пространстве между сном и бодрствованием, и я закрываю глаза, желая, чтобы солнце поглотило себя огненной смертью и погрузило нас в вечную тьму, никогда не всходя.
– Отто? – тихо спрашивает она. Это робкий шепот, неуверенный вопрос, оливковая ветвь.
– Еще не утро, – говорю я.
Она поднимает руку, и солнечный луч скользит по ее запястью.
– Уже утро, – шепчет она. А затем поднимается с кровати, оставляя за собой только холодную пустоту.
Я сажусь и потягиваюсь, пряча ухмылку, которая готова сорваться с моих губ, когда я вижу, как ее взгляд опускается туда, где подол моей туники задирается, когда я поднимаю руки над головой. Приятно осознавать, что она смотрит на меня так же, как я смотрю на нее. Я ловлю ее взгляд, и на ее щеках проступает яркий румянец. Могу точно сказать, в какой момент она вспоминает прошлую ночь и то, как близки мы были. Чувствую, как и сам вспыхиваю. Почему это так неловко? Мы же ничего не делали.
«Но мы хотели…»
А потом она говорит:
– Полагаю, сегодняшний день не хуже любого другого подходит для того, чтобы быть арестованной и брошенной в тюрьму, не так ли?
«Нет». Протест вскипает во мне, как кислота, но я проглатываю его.
Она начинает описывать маршруты, которые запомнила, те, о которых сообщит заключенным.
– Из гипокауста ведут два пути. Половина идет налево, половина направо. Те, что пошли налево, разделяются на второй развилке – одна группа снова уходит налево, другая идет средним путем… – она продолжает, точно повторяя заученное, и достает из шкафчика кусок хлеба и банку консервов, разделяя еду на двоих, чтобы мы позавтракали вместе.
Я жую как можно медленнее, но наступает время идти. Встаю и набрасываю на плечи черный плащ. Когда я распахиваю ставни, мой эмалированный значок поблескивает в лучах раннего утра. Я слышу, как она встает, поправляет одежду, собирает звенящие стеклянные пузырьки.
Когда я оборачиваюсь, мы больше не Фрици и Отто.
Мы ведьма и охотник.
И время пришло.
– Я пойду первым, – говорю ей, перешагнув через раму и ступая на ящик, который служит лестницей на второй этаж. – Убедись, что тебя никто не видит. – Она кивает. Мы не можем так быстро раскрыть все карты. Конечно, было бы проще воспользоваться акведуками. Но я и не хочу привлекать к ним слишком много внимания, не сейчас, когда они нам нужны.
Еще рано, и улицы пусты. Фрици с легкостью спускается по ящикам и ловко спрыгивает на землю рядом со мной.
– Прости, – шепчу ей, вытаскивая железные кандалы. Ее кожа еще не полностью зажила после того, как я заковал ее в первый раз, запястья розовые и ободранные в тех местах, где повязки, которые я наложил, защищали новую кожу. Должно быть, Фрици сняла их перед выходом. Она молча протягивает мне руки, и я смыкаю железо на ее тонких запястьях.
Дом-крепость находится примерно в полукилометре от базилики, где содержатся заключенные. Мне не обязательно срезать путь через Хауптмаркт, но я это делаю. Я опускаю на лицо черный капюшон и иду на шаг впереди Фрици, стараясь не слишком сильно натягивать сковывающие ее цепи. За моей спиной звенит железо, заглушая ее тихие шаги.
По утрам на рынке не так радостно. Киоски на Кристкиндэмаркта закрыты ставнями, утром здесь продают товары первой необходимости. В ближайшем ко мне районе живут в основном торговцы тканями, которые с помощью мерных палочек отрезают равные порции шерсти. На другой стороне площади располагаются фермеры, продающие то, что собрали в этом сезоне, у них скудный выбор товаров: вязанки дров для домашнего очага, немного осенних овощей, лук, капуста и пастернак. А еще я замечаю торговца солью, предлагающего свой товар. Не слышно веселых песен, не видно светлого пива и задорных танцев. Только не утром. Утро предназначено для работы, даже во время адвента.
Даже для хэксэн-егерей.
Все, кто нас видит, отводят глаза и крестятся, когда мы решительно проходим мимо древнего римского креста в центре рыночной площади, а затем сворачиваем к базилике, ставшей тюрьмой. Мой черный плащ превращает меня в тень смерти, которую все, кто видит, стараются избегать.
«Взбунтуйтесь, – думаю я про себя. – Посмотрите на меня и взбунтуйтесь. Посмотритесь на нее, посмотрите, что я делаю, и, ради бога, взбунтуйтесь».
Никто не возмущается.
Пока нет.
Я иду быстрее, стараясь, чтобы Фрици не отставала от меня, пока мы направляемся по улице. Здания здесь богаче, и никто, кроме слуг, не может нас увидеть. Мы приближаемся к базилике, и улица выводит нас во внутренний двор, вымощенный камнями, наполненный звуками тяжелых сапог охотников, отправляющихся на службу.
Я делаю глубокий вдох.
– Дорогу! – кричу я.
Черные плащи расступаются передо мной. Хэксэн-егери с любопытством оглядываются, вытягиваясь по стойке «смирно», когда видят мое решительное лицо.
Я твердым шагом подхожу к двери в аспиде базилики. Дежурный охотник отдает мне честь, затем подходит, чтобы забрать у меня цепь.
– Пленница у меня, – заявляю я, не желая пока отпускать ее. Потом снова бросаю взгляд на охранника: – Бертрам?
Прошло совсем немного времени с тех пор, как я в последний раз видел его запертым в крошечной камере в кабинете комманданта Кирха, выражение лица у него изможденное. Он кивает мне.
– Коммандант сократил срок моего наказания, – говорит он. – Слава богу. Нужны люди, чтобы помочь с сожжением в день солнцестояния.
– Тогда тебе крупно повезло, – замечаю я, но, осудя по затравленному взгляду Бертрама, я в этом не уверен.
– В отличие от этой ведьмы, пойманной за день до того, как будут зажжены костры. – Бертрам пытается заглянуть под капюшон Фрици. Его глаза расширяются. – Та ведьма!
– Они все ведьмы, Бертрам, – говорю я. Я не хочу привлекать к себе внимание. Особенно учитывая, что коммандант Кирх проявил такой интерес к Фрици.
– Но это та самая, из-за которой я был наказан, – рычит он, поднимая руку, словно собираясь ударить ее.
Я двигаюсь молниеносно, отталкивая его, так что он, пошатнувшись, ударяется о кирпичную стену.
– Ты сам наказал себя за то, что действовал как дурак, – рычу я. – Что ты там утверждал? Дюжина демонов на ее стороне? Ну, посмотри. – Я указываю на нее рукой. – Просто девушка.
«Гораздо больше, чем просто девушка».
Фрици мило улыбается Бертраму, хлопая ресницами. Я толкаю его плечом, проходя мимо и притягивая Фрици ближе к себе. Скрываю испуг, готовый отобразиться на моем лице, когда слышу, как она спотыкается на ступеньках, зацепившись ботинком за выступающий камень. Я ничем не могу ей помочь. Я не могу позволить себе выражать какое-либо сочувствие.
Мои руки сжимаются в кулаки. Я стискиваю челюсти.
Я годами подавлял свои настоящие мысли, но почему теперь ослеплен необходимостью защитить эту девушку? Я готовился к этому – и не должен испортить все сейчас, когда мы так близки к тому, чтобы поднять восстание против тирании архиепископа.
– Ты! – я щелкаю пальцами, подзывая другого охранника. – Давайте-ка засунем эту ведьму в тюрьму. Завтра она сгорит вместе с остальными.
Он кивает мне и подходит к двери клетки c тяжелым висячим замком. Тем временем я держу Фрици в стороне. Ее взгляд скользит по заключенным в поисках младшей кузины, которую, как она уверена, похитил коммандант Кирх.
– Ее здесь нет, – шепчет Фрици так, чтобы никто, кроме меня, не услышал. Мое сердце замирает. Если девочки здесь нет, то где же она?
– Я найду ее, – обещаю шепотом. Но понятия не имею, как это сделаю.
– Ведите ведьму! – кричит мне, махая рукой, хэксэн-егерь. Возле двери три человека – женщина и двое детей – сжались на заплесневелом сене. Охотники замахиваются мечами в сторону женщины и двух малышей, прижавшихся к ней, так, будто они представляют страшную угрозу.
– На колени, ведьма, – рычу я, дергая Фрици вперед и пиная ногой. Она скользит по каменному полу, ее капюшон спадает, и она свирепо глядит на меня. – Полезай. – Я толкаю ее к двери. Это издевательство, высшая форма позора: заставлять обвиняемую заползать в клетку. Ее юбки пачкаются о сено, влажное и липкое от коричнево-зеленых помоев. Как только ее лодыжки оказываются за дверью, хэксэн-егери захлопывают дверь, запирая Фрици внутри.
Она встает и бросается к решетке, хватается за нее, металл лязгает о кандалы на ее запястьях.
– Снимите хотя бы эти проклятые кандалы, – требует она.
Я достаю ключ из кармана и делаю шаг вперед.
– Осторожнее, капитан, – предупреждает меня один из охотников. Я останавливаюсь, чтобы бросить на него испепеляющий взгляд. Он почтительно склоняет голову, вспоминая о моем звании.
Фрици протягивает мне свои закованные руки ладонями вверх. Я вставляю железный ключ в замок. Мои пальцы касаются заново вскрывшейся раны, образовавшейся от ржавого металла, и Фрици вздрагивает, на ее лице появляется выражение боли, и этого достаточно, чтобы мне захотелось разнести тюрьму по кирпичику.
Железные кандалы с грохотом падают на землю. Фрици отступает, потирая запястья.
Я присаживаюсь, чтобы поднять их, потянув к себе через решетку.
Рядом с моим коленом останавливается блестящий черный ботинок.
Я чувствую, как холодная аура страха, исходящего не только от заключенных, но и от стражников, окутывает базилику. Фрици отворачивается, натягивая капюшон на голову, но я замечаю, как в ее глазах вспыхивает ужас.
Я медленно встаю.
И встречаю ледяной взгляд комманданта Дитера Кирха.