Все это было бы странно, если бы я не наблюдал подобное поведение уже много раз. Дитер Кирх часто так сосредотачивается на чем-то, что мир вокруг него будто исчезает. Наверное, легко ходить по городу так, словно только твои мысли имеют значение, когда все вокруг уступают дорогу, а толпа расступается перед тобой, как Красное море.
Он останавливается на ступенях, ведущих к Порта-Нигра, и его бледно-голубые глаза наконец фокусируются на мне.
– Ты это заслужил, – говорит он, снова кивая, будто соглашаясь с самим собой. Решение принято, и я признан достойным.
– Спасибо, коммандант. – Я не спрашиваю, что именно заслужил, – любой вопрос Дитеру может лишить меня награды, какой бы она ни была.
«Награды за поимку его сестры», – думаю я, и желчь подступает к горлу, когда я поднимаюсь по ступенькам вслед за коммандантом. Все, что я узнал за короткое время знакомства с Фрици, показало мне ее силу, стойкость и доброту. Как возможно, что Дитер Кирх из той же семьи, что и Фрици? Я стараюсь не думать об этом. Мой отец задался бы тем же вопросом относительно меня: как я могу быть его сыном, если мыслю и поступаю как его полная противоположность?
Ответ прост.
Мы выбираем, кем хотим быть, а не рождаемся с этим. И хотя окружающие люди и места могут влиять на нашу жизнь, нашу судьбу определяют решения, которые мы принимаем.
Дитер придерживает для меня дверь, когда я захожу в Порта-Нигра, на первый этаж церкви. Колокола начинают звонить, объявляя Третий час.[35] Внутри много людей, ждущих, пока священник готовится к литургии, все отрываются от утренних дел, чтобы прочитать псалмы и молитвы. Мы с Дитером движемся вдоль задней части церкви, огибая притвор. Никто не поднимает на нас глаз, люди привыкли, что хэксэн-егери заходят в церковь и поднимаются по лестнице в служебные помещения наверху. Но что важнее, собравшиеся сосредоточены на молитве покаяния. Может, Рождественская месса и посвящена празднованию рождения Христа, но Адвент – это время размышлений, мыслей о конце – не только о конце года, но и о конце жизни, конце всех эпох.
Адвент – время тьмы перед рассветом. Оно длится четыре недели перед Рождеством. Это месяц покоя, прежде чем мы сможем отпраздновать день радости.
– Nunc, Sancte, nobis, Spiritus, – нараспев тянет священник, когда мы с Дитером поднимаемся по ступеням южного трансепта. Я замираю наверху, когда гимн заканчивается. Дитер шагает по коридору впереди меня. Несмотря на годы практики, мне еще нужно поработать над тем, как скрывать эмоции. Мои руки дрожат, сердце бешено колотится. Мне нельзя выдать себя, только не комманданту, но… Не уверен, как долго смогу носить эту маску. Сейчас, когда Фрици за решеткой.
Сейчас, когда все, чего хочу, – это убить Дитера за все страдания, которые он причинил миру и Фрици.
Я прикусываю язык так, что чувствую привкус крови и сосредотачиваюсь на боли. Внизу священник переходит с латыни на немецкий.
– Это время мира, – говорит он об установлении, которое известно всем нам. Согласно указу папы римского в это время года запрещено насилие. – И мы должны поблагодарить архиепископа за то, что он несет нам мир через сожжение злых ведьм, наводнивших город.
Среди собравшихся в нефе раздается благодарный согласный шепот. Со своего места на верхней ступеньке лестницы я пристально смотрю на верующих.
Пожилая женщина в глубине зала вызывающе глядит на священника, плотно сжав губы. Молодая пара отворачивается. Мужчина, весь в грязи и саже – должно быть, он зашел в церковь в перерыве между работой, – его голова опущена, челюсти сжаты.
Еще есть надежда на истинный мир. Эта мысль придает мне сил идти дальше.
Я позволяю двери захлопнуться за моей спиной и поднимаюсь на второй этаж Порта-Нигра, в штаб-квартиру хэксэн-егерей.
– Идем, – приказывает коммандант Кирх, раздражаясь моим промедлением. Дитер ведет меня в свой кабинет, и я бросаю взгляд на каморку, в которой был заперт Бертрам. Бертрам сказал, что его освободили от наказания, но я подозреваю, что причина не столько в том, что Дитер простил его, сколько в том, что коммандант нашел другого, кого можно было бы поместить в крошечную камеру пыток. Интересно, кого из охотников постигла несчастная участь?
Дитер непринужденно садится за стол, кладет длинные руки на подлокотники стула.
– Тебе не кажется, что есть некая ирония в том, что ты отправился за своей сестрой, а вместо этого привел мне мою?
Я молча киваю.
– Полагаю, ты понимаешь, что моя сестра является ведьмой куда более ценной для сожжения, не так ли? – спрашивает Дитер небрежно. Его голос звучит расслабленно, будто мы обсуждаем варианты ужина.
Не уверен, что следует ответить. Мы уже обсудили то, что Фрици настоящая ведьма, но это было прежде, чем я узнал, что она сестра Дитера. Теперь мне приходится быть особенно осторожным в выражениях, чтобы не показалось, будто я указываю на то, что с кровью Дитера что-то не так.
«Ее мать – его мать – тоже была ведьмой, – думаю я. – Дело и правда в крови. Но не в нем?..»
Не потому ли он так сильно ненавидит ведьм, что у него по праву рождения должна быть сила, но ему не досталось магии? Такая ярость, как у него, должна быть чем-то подпитана, и зависть – причина не хуже любой другой.
– Охотники часто сравнивают тебя с твоим отцом, – продолжает Дитер. Он взмахивает рукой, предлагая мне сесть. – Но я заметил, что ты никогда этого не делаешь. Ты редко его упоминаешь.
Я присаживаюсь на краешек стула, мои нервы на пределе.
– Да, – соглашаюсь я.
– Я не помню своего отца. Почти не помню отца Фрици. Мать растила нас одна. – Дитер берет ножик и начинает вычищать им грязь из-под ногтей. Он поднимает взгляд на меня. – Я убил ее. Свою мать. Я смотрел, как она горит. Я не отступил даже после того, как пламя обуглило ее кожу и сожгло волосы. Я наблюдал за каждой секундой ее мучений.
Моя кровь превращается в ледяную воду, но я не двигаюсь. Голос Дитера спокойный, обыденный.
– Вонь стояла… – Он вздрагивает, будто это было самое худшее, тот запах. – Но знаешь, это было и захватывающе. Ты удивишься, узнав, насколько стойким может быть человеческое тело. Как долго оно может гореть.
– Бог создал нас по своему образу и подобию, – глухо произношу я.
– У меня на душе становится легче, – продолжает Дитер, – от осознания, что ты готов сделать то же со своей сестрой. – Нож в его руке застывает, острие вонзается ему под ноготь так, что меня передергивает. Его глаза горят нетерпением, когда он смотрит на меня. – Ты бы сделал это, не так ли? – спрашивает он, и в его словах звучит маниакальная ярость, а голос повышается. – Ты бы наблюдал, как горит Хильда Эрнст. Ты бы слушал ее крики и не отвернулся. А после ты бы срезал ее хрустящий труп со столба, да?
Из-под ногтя Дитера показывается крошечная капелька крови.
– Да, – шепчу я, наблюдая, как кровь окрашивает кутикулу ногтя в красный цвет.
– Я знал, что ты подходишь для этой работы! – радостно восклицает он. Он приподнимает нож, вонзает лезвие в стол и протыкает пергамент с печатью архиепископа. – Завтра утром ты разожжешь костры, а после сможешь помочь мне кое с чем еще.
– Коммандант? – не понимаю я.
Дитер встает и подходит к крошечной каморке, отпирая ее. Он одаривает меня застенчивой улыбкой, словно делится со мной кусочком украденного торта. Пинает ботинком дверь, открывая чулан и показывая того, кто заперт внутри.
Я замираю. Не уверен, что смогу хоть что-то сказать, потому что отвращение ослепляет меня.
Девочка, находящаяся в камере, достаточно мала, чтобы сесть на пол, подтянув колени к подбородку, на ее бледной коже видны порезы и царапины, которые она получила, пытаясь устроиться в тесном пространстве. Ее щеки ввалились, кожа приобрела землистый оттенок – ей отказывали в солнечном свете, в еде. Она болезненно моргает, пытаясь приспособить зрение, привыкшее к кромешной тьме внутри чулана. Закрывает лицо руками, и я вижу, что в тщетных попытках выбраться из каменного плена она ободрала ногти до крови.
Дитер садится на корточки перед ребенком, покачиваясь на пятках. Он пробует ущипнуть ее за щеку, и девочка рычит, пытаясь укусить его за руку, но он слишком проворен и просто посмеивается над ней.
– Ее тоже завтра будут сжигать? – спрашиваю я глухо.
При звуке моего голоса она поворачивается ко мне. Ее взгляд полон ярости, чистой, неподдельной ненависти. Ей не больше десяти, но не сомневаюсь, что она убила бы меня, если бы могла.
– Лизель? О нет, – отвечает Дитер. – Нет, на нее у меня другие планы.
Я хмурюсь, гадая, какой силой обладает эта маленькая девочка. Она, должно быть, способна на что-то, чего не может Фрици, иначе зачем Дитеру оставлять ее здесь, а не сжигать вместе с остальными?
Дитер не замечает моего оцепенения.
– Да, для Лизель кое-что другое. – Он поворачивается ко мне. – И ты поможешь. – В его последней фразе скрыт приказ. Его голос из веселого становится бесстрастным, уверенно заявляя, что я помогу осуществить его план, хочу я того или нет. А затем Дитер начинает хохотать, так что и я, и девочка вздрагиваем. – Огонь для Лизель? О нет, нет, нет. – Он пристально смотрит на нее, его голос становится злобным. – Никакого огня для тебя, Лизель. Никакого. Огня. Для. Тебя.
С этими словами он захлопывает дверцу каморки. Я слышу вскрик девочки и надеюсь, что резко захлопнутая дверь не причинила ей еще больше боли.
Дитер поворачивается, встречаясь со мной взглядом, и жуткий бледно-голубой цвет его глаз пронзает меня насквозь. Я в панике. Это Лизель, кузина Фрици – настоящая ведьма, которую Фрици надеялась спасти. И она у Дитера. Но не с другими заключенными.
Даже если мой план завтра сработает и Фрици сможет освободить всех, Лизель останется пленницей Дитера, запертой в камере над церковью в штаб-квартире хэксэн-егерей. До нее не добраться. Она обречена на что-то более страшное, чем костер.