Он говорит это. Снова и снова. А я плачу в его объятиях, позволяя ему обнимать меня в холодном лесу, пока мы пытаемся спасти наши жизни, будто у нас есть время предаваться сейчас моему горю. Но Отто гладит меня по волосам и шепчет что-то успокаивающее: «Это не твоя вина, твоя семья простила бы тебя, теперь ты в безопасности, Фрици», – и я должна поверить.
Когда я восстанавливаю дыхание, а слезы немного утихают, я говорю или требую, понизив голос и неожиданно разозлившись:
– Насколько ты настоящий?
Отто замирает, запустив руку мне в волосы. Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на него снизу вверх, понимая, что выгляжу отвратительно, но он смущенно улыбается мне.
– Ты такой противоречивый, – продолжаю я, сжимая его рубашку. – До этого дня ты был благородным хэксэн-егерем. А теперь ты мужчина, который утешает женщину, которая должна бы вызвать у него ярость или по меньшей мере отвращение…
Он качает головой, держа меня за локти.
– С какой стати я должен испытывать к тебе ярость или отвращение?
– Из-за того, что я сделала! Со своим ковеном. С тобой. С твоей сестрой. Все неприятности, которые я доставила…
– А я не доставил тебе неприятностей? Арестовал. Бросил в доме-крепости без объяснения причин. Втянул в свой план побега. Арестовал еще раз.
– Только потому, что я с самого начала испортила твой план!
– Когда помогла той, кого считала невинной женщиной, к которой пристали охотники.
– Не пытайся оправдать мои грехи.
Отто указывает рукой на себя:
– Я католик.
Неожиданно это заставляет меня рассмеяться. Смех становится громче, пока улыбка Отто тоже не перерастает в смех, и мы, должно быть, и правда спим и видим сны или вымотаны до предела, раз находим что-то радостное в этом лесу.
Отто уговаривает меня вернуться на поляну к Лизель, которая спит у костра, и мы сидим в уютной тишине, пока она дремлет, а пламя потрескивает. Слезы на моем лице высохли, но я чувствую отголоски своего смеха.
Мы не сможем здесь долго оставаться. Нет, только до тех пор, пока Лизель не отдохнет.
Но сейчас, после нервного срыва, я сосредотачиваюсь на ощущении того звонкого смеха. Не на опустошенности горя, которое снова накатывает на меня, лишь на время засыпая, всегда поджидая, дыша мне в спину.
На следующий день мы с Отто сменяем друг друга на веслах, чередуя греблю с перерывами, когда позволяем течению нести нас. Мои руки горят, а нижнее белье, пропитавшись потом, прилипает к телу, когда солнце скрывается за горизонтом, погружая реку в кромешную тьму, а небо заслоняется плотной завесой облаков.
Я опускаю ноги на дно лодки, стараясь не задеть Лизель, которая погрузилась в сон. Будет не так удобно, как спать на берегу, но сколько ночей мы можем позволить себе проводить, не двигаясь вперед? Мы не сможем вечно продолжать в том же духе, не сходя на берег, но будем стараться, насколько это возможно.
В темноте я различаю, что Отто протягивает мне бурдюк с водой и кусок твердого сыра. Я беру их, но руки у меня онемели, и все, что я могу сделать, это запихнуть еду в рот.
– Я буду дежурить первым, – шепчет Отто. – Разбужу тебя через несколько часов.
– Я так не думаю. Первой буду я.
– Фрици.
– Не верю, что ты разбудишь меня, когда придет время меняться.
– Я бы не стал…
– Думаю, ты позволишь мне спать столько, сколько я захочу, из-за своей мужской гордости, а завтра будешь страдать от бессонницы. Так что я дежурю первой и разбужу тебя, когда придет время.
Повисает тишина. А затем раздается его разочарованный вздох.
– Verdammt, Фрици, не могла бы ты просто… – Он замолкает и делает глубокий вдох. – Пожалуйста, не спорь со мной. Сначала поспи. Я тебя разбужу. Обещаю.
Если бы мы могли видеть в темноте достаточно хорошо, то посмотрели бы друг на друга с гневом.
Я драматично вздыхаю.
– Так и быть, позволю тебе выиграть этот бой.
Уверена, он сейчас закатывает глаза.
– Все что угодно, если это поможет тебе уснуть.
– Gute Nacht, jäger. – Он улыбается, услышав мой поддразнивающий тон. Я протягиваю ему весла, чтобы он положил их на свою сторону лодки, поскольку Лизель заняла мою. – Держи.
Отто находит в темноте мою руку, его грубые пальцы сжимаются на моем локте, и что-то натягивается в глубине под моим пупком.
Его прикосновение ослабевает. Он скользит вниз по моей руке, а потом сжимает мне пальцы, и я чувствую тепло его дыхания на запястье.
Дева, Мать и Старица, я же просто передаю ему весла, это нисколько не возбуждает…
И все же внутри у меня все сжимается, и я не могу дышать.
– Gute Nacht, hexe. – В его голосе звучит улыбка, когда он берет у меня весла.
Schiesse. Это путешествие меня убьет.
Я устраиваюсь поудобнее, в животе все трепещет. Я сворачиваюсь калачиком, как Лизель, кладу руку под голову вместо подушки и подтягиваю колени к груди.
Только благодаря тому, что чувствую себя измотанной – и надеюсь, буду меньше отвлекаться, когда по-настоящему высплюсь, – у меня получается ни о чем не думать. В тот момент, когда мои глаза закрываются, покачивание лодки успокаивает мой ум, и я погружаюсь во тьму – все глубже и глубже…
Лес вокруг Бирэсборна горит. Каждое дерево, каждый листок, каждая травинка. Я кружусь, но не могу придумать, как это остановить, какое заклинание использовать. Что я могу…
«Меня. Используй меня. Перестань полагаться на эти ограничения».
Голос раздается у меня за спиной.
Я не буду оборачиваться. Не буду. Дым сгущается, проникает в легкие, и я кашляю, на глаза наворачиваются слезы.
– Ты тоже слышишь голос, Фрицихен? Ты ведь слышишь, не так ли?
Передо мной из дыма материализуется Дитер.
«Используй меня!» — умоляет голос.
Я в ловушке. Дитер, голос – оба пугают меня до глубины души, оба заставляют в отчаянии думать, что делать, пока лес продолжает гореть.
Дитер подходит ближе.
– Полагаешь, что сбежишь от меня? Давай, беги, meine Schwester. Мне не нужно тебя преследовать. Я знаю, куда ты идешь. Знаю, что попытаешься сделать. Мне известно все, потому что мы с тобой одинаковые, разве не видишь? Мы одинаковые, и перед смертью ты будешь молить меня о помощи. – Он ухмыляется. – Или о милосердии. В любом случае ты будешь умолять.
Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова – дым слишком густой, воздух наполнен пеплом и вонью пожара, и я дрожу от страха, глядя в глаза Дитеру.
Это сон. Знаю, что сон. «Проснись, проснись…»
Я спотыкаюсь в панике, отворачиваюсь от него, пытаюсь убежать…
Но этот голос. Голос, который звучал у меня за спиной. Там оказывается дерево, которое я видела во сне несколько дней назад, его ветви тянутся высоко в небо. Только оно не горит, его ветви оголены, как зимой, и оно возвышается надо мной, поражая своим присутствием настолько, что я падаю на колени. Это Начальное Древо? Почему оно говорит голосом дикой магии?
«Он лжет тебе, – произносит голос. Ветви трепещут. – Он лжет. Ты не такая, как он. И ты спасешь нас всех».
28. Отто
Добравшись до Кобленца, мы сворачиваем на юг и двигаемся против течения, что требует значительно больших усилий, чем хотелось бы. Но на Рейне оказывается больше людей, чем на Мозеле, и это нам на руку. Мы – маленькая лодка среди десятков других, скользящая в тени больших кораблей. Никто не утруждает себя расспросами. Когда мы платим за проезд в городах, чтобы продолжить путь вниз по реке, католики принимают нас за протестантов, а протестанты принимают нас за католиков, и никто не стремится выпытывать у нас правду, как только мое золото оказывается у них на ладони.
Иногда по вечерам я останавливаюсь и вытаскиваю лодку на берег, мы разбиваем лагерь под деревьями, разминаем ноги и гуляем, пользуясь возможностью. Когда идет снег, мы переворачиваем лодку и используем ее как крышу, чтобы защититься от непогоды, а чтобы согреться, теснее прижимаемся друг к другу. Даже без костра нам достаточно природного тепла Лизель, чтобы чувствовать себя комфортно. Лизель, возможно, и возненавидела меня за черный плащ, который был на мне, когда она впервые меня увидела, но за время нашего путешествия она потеплела ко мне. Она угрожает убить меня во сне всего несколько раз за ночь, что является заметным улучшением в наших отношениях.
Скалы, возвышающиеся по обе стороны реки, усеяны замками. Некоторые из них огромны, другие крошечные, и каждым владеет принц или дворянин. Большинство замков расположены так близко друг к другу, что если бы мы встали на парапет одного из них, смогли бы увидеть соседний. Люди здесь разбогатели на виноградниках, построенных римлянами, и на пошлинах, которые их солдаты собирают вдоль реки, но они используют эти средства, чтобы ссориться друг с другом.
Однажды ночью мы разбиваем лагерь возле отвесной скалы из светлого камня, делим еду. Скоро нужно будет пополнить запасы, но даже Лизель замечает, что я впервые, с тех пор как мы начали путешествие, выгляжу расслабленным.
– Чему ты так радуешься? – ворчит она.
У нас остался твердый кусок вяленого мяса, настолько несъедобный, что приходится размягчать его в речной воде, чтобы наши зубы могли бы с ним расправиться.
– Видишь тот замок? – Я указываю на ближайший. – Он принадлежит графу Каценельнбогену.
Фрици и Лизель переглядываются и пожимают плечами, не понимая, что я имею в виду.
– Это Кошачий замок, – объясняю я, используя более известное прозвище. – Сторонников протестантизма. А тот, мимо которого мы проплывали раньше, маленький замок в серой скале? Это был Мышиный замок. – Глупые названия, но, по крайней мере, их легко запомнить. – Мышь связана с Триром. Но Кошка – нет.
– О, – выдыхает Фрици, понимая, что я имею в виду. – Теперь мы в землях, где архиепископ бессилен.
– С этого момента каждый день, пока мы гребем, мы удаляемся все дальше от его досягаемости.