, я хотела сказать что-то другое.
Отто хмурится, и на лбу у него появляются морщинки, он приоткрывает глаза, чтобы посмотреть на меня. Но он больше ничего не говорит, только не сводит с меня взгляда, пока я рисую защитный символ.
– Я лишь хотела поблагодарить. Чтобы ты знал, что я ценю то, что ты для нас делаешь. – Мой голос стихает до шепота. – Ты… исключительный, Отто Эрнст.
– Исключительный? – переспрашивает он, выгибая бровь.
– Ну сносный, по крайней мере.
Я пытаюсь отшутиться, но его глаза не отрываются от меня, и я стараюсь не смотреть на него. А затем Отто говорит, и его голос звучит хрипло:
– С тобой все становится проще.
Я убираю оставшееся зелье в карман и наклоняюсь вперед, чтобы подуть на защитный символ на его лбу, и что-то в его позе меняется, когда мое дыхание касается его кожи. Что-то в его плечах, может быть, это напряжение. Я вижу, как блеск символа исчезает, но замираю, приоткрыв губы, задерживаясь так близко от него, что чувствую запах пива, которое он пил, хмельного и легкого, чувствую пульсацию его дыхания на своей ключице.
Все внутри меня переворачивается, мир наклоняется, и я начинаю покачиваться, но удерживаюсь, схватив Отто за плечо, что, однако, только приближает меня к нему.
Мои губы касаются его лба. Высохшего символа.
Я застываю.
Его руки сжимают мои бедра, и я ощущаю всю глубину этого момента – мои губы на его лбу, его пальцы сжимают мне юбку, а моя рука – его плечо.
Пауза затягивается и становится такой же огромной и глубокой, как Лес, и я больше не могу ее выносить.
Я всхлипываю, прижимаясь к Отто, последние дни давят на меня, и во мне нарастает отчаянное желание замереть в этом моменте, поцеловать его и забыться.
Его пальцы сжимают мои бедра почти до боли, а руки дрожат от едва сдерживаемого напряжения.
– Фридерика, – бормочет он в воздух между нами, которого не хватает. – У меня в голове сейчас проносится тысяча мыслей. Ты должна рассказать, что у тебя на уме. Сейчас.
Этот требовательный тон.
Всепоглощающая близость.
Удивительное самообладание, от которого я схожу с ума.
– Думаю, – начинаю я, проводя губами по его виску и щеке, пока наши носы не соприкасаются, а его рот не оказывается так близко, что я чувствую его пряный вкус, – что хочу, чтобы ты прижал меня к стене этого замка и заставил увидеть этого твоего бога.
– Verdammt, Liebste[47], этот твоя язык…
А затем он овладевает этим языком. Поглощает его, и его губы оказываются такими же безжалостными, как и его руки, врезаясь в мои с такой силой, что я отшатываюсь, и только его рука, обхватившая меня и прижавшая к себе, спасает от падения.
Нарастающее желание пронизывает меня волной ощущений, достигая кончиков пальцев, которые запутываются в его волосах, подбирается к самому центру моего естества, когда его язык проникает внутрь, переплетаясь с моим. В этом поцелуе каждый наш спор, наша борьба за то, чтобы принести друг другу удовольствие. Отто наступает, я отталкиваю его: почувствуй все первым, почувствуй сильнее…
Он грубо поворачивает мою голову в сторону, обнажая мою шею, чтобы скользнуть языком вниз с таким мастерством, что я оказываюсь на грани. Мое хныканье перерастает в стон, и я уступаю, растаяв в его руках.
Я позволяю ему победить, потому что не могу понять, зачем он разрешает мне прикасаться к нему, не говоря уже о том, что для меня загадка его желание прикасаться ко мне. Я перевернула его жизнь, сломала все своим горем, а он заключает меня в объятия и прижимается губами к моей коже с благоговением литургии, будто в этот момент видит что-то святое в том, чтобы заставить меня застонать.
Я отдаюсь во власть его силы, беспомощная, но готовая открыться ему прямо сейчас, наслаждаясь движениями его языка на своей коже. Но все же мне нужно снова ощутить его вкус, я хочу насытиться его сладостью, поэтому прикладываю ладони к щекам Отто и направляю обратно. Это своего рода поклонение – быть рядом с ним, наслаждаться биением пульса на его шее, наслаждаться тем, как он теряется, когда я посасываю его губу.
– Фрици? – доносится голос Лизель из замка.
Я замираю, задыхаясь, прижимаясь к Отто и стискивая его волосы. Моя кожа пылает, я прихожу в себя. Отто тоже замирает и, затаив дыхание, держит одну руку у меня на затылке, а другой обхватывает мою спину.
– Фрици, – снова зовет Лизель. – Я не хочу спать одна.
Я прочищаю горло, хотя и знаю, что мой голос все равно прозвучит хрипло.
– Я… я иду, – кричу Лизель.
– Liebste, – шепчет Отто и целует меня в щеку. «Дорогая».
Я недостойна его. Я эгоистка. С тех пор как мы встретились, Отто продолжает нести бремя собственного горя, но все равно смотрит на меня так, словно мира вокруг не существует. Если я смогу стать для него целым миром, если смогу положить конец его внутренней войне, сделаю это, сделаю, я…
– Я с тобой не закончила, – говорю ему, чувствуя себя настолько свободной, что, когда он ставит меня на ноги, мне приходится ухватиться за волосы на его затылке, чтобы не упасть.
– Мы найдем время, – обещает Отто, и я снова прикусываю его губу, потому что могу, потому что этот момент вызывает бурю эмоций, и я в его власти так же, как и он в моей.
Я делаю еще один вдох, прижимаясь к Отто, собираясь с силами, а затем отталкиваю его.
Он хватает меня за запястье и тянет назад, обхватывая мое лицо ладонями. В лунном свете его глаза встречаются с моими, вспышка желания затихает во время этой короткой передышки, и он проводит большим пальцем по моей скуле, поглаживая мое ухо.
Я не жду, что он что-нибудь скажет. Мы понимаем все в одном этом взгляде, тяжесть слов, лежащую на сердце, – чувство недостойности, вину, стыд. Но так или иначе, мы вместе, хотя, возможно, и не заслуживаем друг друга. И когда Отто снова целует меня, поцелуй получается нежным, а его шершавые губы кажутся мне атласом и вызывают из моих глубин еще один стон.
Не отпуская Отто, я тяну его за собой обратно в замок, в манящее тепло маленького убежища, которое мы создали в мире, сотканном из опасностей и пламени.
30. Отто
Когда Фрици и Лизель уютно устраиваются на полу, я отправляюсь на долгую прогулку по холодной декабрьской ночи, чтобы заставить себя думать о… чем угодно, только не о ней в моих объятиях, не о ее губах. Я прокручиваю в голове все, что мы сделали, все, что я хочу сделать, набираю пригоршню снега, припорошившего разрушенную стену замка, и растираю лицо, пытаясь изгнать похоть из тела.
Ни один священник не дал бы обет целомудрия, если бы сначала испытал поцелуй, каким наградила меня Фрици.
И я не священник.
К тому времени как я возвращаюсь в зал и осторожно переступаю через защитное заклинание, наложенное Фрици, снег с моего плаща уже испарился, а вот огонь, горящий у меня внутри, зажженный прикосновением Фрици, не ослаб. Я плотнее заворачиваюсь в плащ и ложусь в метре от Фрици, стараясь держаться как можно дальше, но все же достаточно близко к костру, чтобы не замерзнуть. Мне нужно поспать. Нам обоим нужен отдых. Завтра мы отправимся в Черный Лес и найдем там бог знает что – хотя, надеюсь, и мою сестру тоже, – и нам понадобятся все силы и сообразительность, которые у нас есть.
Я считаю до ста. До тысячи.
И в конце концов засыпаю.
Когда я просыпаюсь, она в моих объятиях.
Хотя приходится спать на грязных камнях заброшенного замка, мое тело расслаблено, потому что она лежит рядом. От правильности происходящего, от мысли, что эта девушка в моих объятиях, когда я просыпаюсь, у меня перехватывает дыхание. Фрици свернулась калачиком, спрятав руки под голову и прижавшись ко мне всем телом. Ее волосы рассыпались по моему плечу, моя левая рука лежит у нее под талией, а правая на ее боку.
Рассвет серый и холодный. Фрици все еще спит, а по тихому прерывистому похрапыванию рядом я понимаю, что Лизель тоже. Я лежу неподвижно, не желая разрушать это мгновение. Даже глубокой ночью, во сне, мы нашли дорогу в объятия друг друга. Я закрываю глаза, желая, чтобы этот момент длился вечно. Я вдыхаю запах ее кожи, ее волос, ее самой.
С мягким вздохом Фрици шевелится. Мои руки сжимаются вокруг нее. Ее тело напрягается, а затем расслабляется, будто соглашаясь. Она поворачивается так, чтобы оказаться лицом ко мне.
– Доброе утро, – шепчет она, устраиваясь удобнее в моих объятиях.
Мы совсем близко друг от друга, и хотя еще день назад я бы не позволил себе этого, теперь у меня нет ни малейшего желания отказывать себе в чем-либо, что имеет отношение к ней. Я поднимаю руку, откидывая прядь ее светлых волос и обнажая шею. Мои пальцы скользят по ее нежной коже, она вздрагивает, и это ощущение наэлектризовывает мое тело.
Я наклоняюсь, чтобы лизнуть ее ухо и прошептать:
– Утро будет добрым только после того, как я проведу с тобой добрую ночь.
Она выгибается, ее руки обвивают мою шею и притягивают к себе. Мои губы скользят по ее подбородку, пощипывая, целуя и пробуя на вкус. Она – пир, ради которого я готов голодать всю оставшуюся жизнь.
Фрици застывает.
– Лизель просыпается, – шепчет она.
– Заколдуй ее, пусть поспит еще, – ворчу я.
Фрици легонько шлепает меня, но замечаю задумчивый блеск в ее глазах, будто она действительно обдумывает мое предложение.
– Крапфенов не осталось? – спрашивает Лизель, не открывая глаз.
Фрици отталкивает мои руки, когда я пытаюсь удержать ее. Со стоном я откатываюсь от нее, пытаясь заставить себя сосредоточиться на предстоящем дне, а не потакать своему телу в реализации фантазий, которые оно хочет воплотить в реальность.
– Ты все съела, – говорит Фрици.
Лизель вскакивает.
– Если что-то осталось на улице, я доем.
– Это же подношение лесному народу! – возмущается Фрици.
– Может, они оставили что-нибудь мне!