Еще несколько шагов. В отблесках ближайшего ко мне светового пятнышка выразительно проступил контур человеческого лица. Я щелкнул предохранителем, закинул ружье на плечо и бегом бросился к нему. Споткнулся и чуть не упал – под ногами хрустнуло что-то металлическое, нога застряла в чем-то вроде мягкой проволоки. Я зажег фонарь. Это был велосипед. Я вытянул ступню из капкана велосипедных спиц. Хозяин велосипеда лежал в нескольких метрах от него. Три ярких звездочки – налобные фонари. Два больших пятна – световые отражения их лучей на черном снегу. Батарейки фонарей почти исчерпали свой ресурс, значит, лежат они тут уже долго.
Один велосипедист умер, лежа на спине, луч его налобника нигде не отражался. Поэтому и звездочек было пять, а не шесть. Снег черный, но почему? Крови было много, она замерзла лужами на асфальте и подчернила ледок и снег на обочине. Свет метался по застывшим пальцам, вывернутым икрам, побелевшим пяткам, раскрытым в немом крике ртам. С них стащили обувь. Странно, что и налобники не забрали – ради цинка, который из них можно было достать. Второй умер прямо на своем велосипеде – наверное, его атаковали, когда он остановился и всматривался в темноту, чтобы понять, что случилось с первым. Аккуратный, хирургически точный надрез. От уха до адамова яблока. Много крови. Зверь так не вскроет. Тут нужна сталь, а не когти. Третий пробовал защищаться. У велосипеда согнуты колеса, похоже на то, как будто он отбивался, держа велосипед за раму. Но велосипед – неудобное оружие. Слишком неуклюжее для того, чтобы как следует ударить противника, и при этом слишком тяжелое для того, кто обороняется. Этого покромсали сильно. Несколько почерневших ран на спине, одежда, пропитавшаяся кровью на груди и животе.
Когда знакомились, я толком и не смог рассмотреть их лица. Все трое для меня были энергичными, веселыми голосами из темноты. Сейчас я всматривался в черты людей, над которыми недавно добродушно потешался. Моложавые, несмотря на седые виски. Гладко выбритые. Наивные немного. Кровь подкрасила их губы багровым. Кто из них предлагал мне фалафель? Кто из них спрашивал, как зовут Герду? Кому я так и не ответил, можно ли ее погладить?
«Не печалься, человек с собакой. Ты не один на этой дороге».
Сейчас уже один.
Все, что было дальше, я делал не очень-то осознанно. Перетянул тела на обочину. Собрал вскрытые и выпотрошенные рюкзаки и велосипедные сумки, положил рядом с хозяевами. Из них вытрясли все, даже люминофор выкрутили из рам.
Зашел в лес, набрал сухих веток и сложил из них большой прощальный костер. Велосипеды положил сверху. Думал, может, вернуть им термос, в котором они передали мне чай, но решил, что мертвым подарки не возвращают. Герда все это время сидела у дороги и молча наблюдала за моими приготовлениями. Высек искры на бересту – она быстро занялась, пламя перекинулось на ветви сухостоя, и вскоре вокруг стало очень светло. Вырыть глубокую яму в промерзлой земле я бы не смог даже с помощью своего карликового топора. Костер был единственным способом проводить моих добрых знакомых по-человечески. Стало очень светло, будто солнце навестило лесок на прощание. Я присел, чтобы снегом стереть кровь с пальцев. И увидел то, на что раньше не обращал внимания: вся обочина, так же как и снег на откосе, который связывал колею с лесом, была щедро усыпана следами.
Вытянутые парные капельки, острые сверху и скругленные снизу. Следы больше всего напоминали уши Герды, когда она напряженно во что-то вслушивается. Выражение «козлоногие» ударило в голову как-то само собой, без всякого желания осмыслять увиденное. Несколько цепочек следов уводили за деревья, другие тянулись вдоль дороги. У многих внутри была красная обводка, будто копыта были запачканы свежей кровью. Я представил себе созданий, которые могли оставлять такие парные остренькие следы и так хирургически вскрывать горло, и мне стало очень некомфортно у яркого огня. На сколько километров простиралась засветка от него? Успею ли я использовать ружье перед тем, как меня выпотрошат? И кого, вообще, опасаться? Какого они роста? Козлиного или человеческого?
Пришлось далековато возвращаться, и весь эпизод вызвал мысли о благословенной жизни в Вольной муниципалии. Пока еще брезжила последняя возможность тамошнего бюргерского счастья. Я уже увидел, какие опасности обещает прогулка. Центральные полисы замерзают насмерть, а в нескольких часах ходу от них стоят нетронутые леса, из которых можно не вернуться. Порядок, который установился в бывшем городе-герое Минске, выкристаллизовался из сотен смертей. Может, напрасно я бросаю вызов этому порядку? Если через дюжину снов я осознаю бессмысленность своего странствия, вернуться будет невозможно, останется только один путь – вперед. Uber из пустошей не вызовешь.
Я глотнул виски из горлышка – за упокой души велосипедистов и решение идти дальше. Некогда самый дешевый из доступных купажированных шотландцев, Teacher’s расцвел на языке запахом старого доброго света. Волна тепла достала аж до кончиков пальцев.
Герда черной тенью следовала за мной. Глаза быстро привыкли – тут было больше снега, благодаря чему была лучше видна стрела дороги, которой следовало держаться. В ста метрах от шоссе по насту, присыпанному снегом, была протоптана настоящая магистраль. Я ненадолго зажег фонарь и увидел сотни следов: человеческие ботинки, кроссовки, конские подковы, выдравшие снег прямо до дерна, на отдельной кабаньей дорожке попадались массивные раскопы – вепри искали еду, срывая рылом слои земли. Похоже, дорогами пользовались лишь самые непуганые идиоты.
Мне казалось, что после пережитого шока я смогу дойти до Фермы без отдыха и снов, но ходьба под тяжелым рюкзаком успокаивает, избавляет от тревожных мыслей и мыслей как таковых, а потом медленно вытягивает жилы, высасывает всю энергию. Каким бы напряженным или перепуганным ты ни был, сколько бы твоя кровь ни вскипала от адреналина, через тридцать-сорок километров обязательно начнешь цепляться рюкзаком за деревья, спотыкаться все чаще и в конце концов упадешь и будешь готов спать прямо на снегу. Заброшенных микрорайонов на моем пути больше не попадалось, и пытаться найти другой населенный пункт с помощью карты, не зная собственного текущего местоположения, было глупо. Поэтому как только посреди заснеженного поля я увидел какой-то одиноко стоящий сарай, то сразу свернул к нему. Не надеясь найти ничего лучшего.
От хозяйского дома рядом с хозпостройкой остался лишь фундамент. Скорее всего, строение когда-то просто разобрали на бревна и перевезли в другое место дачники. Сарай не тронули, ни к чему этот хлевок сельчанам-любителям. Внутри постройки все еще стоял запах животных – у входа был загон для коровы. На сеновал вела деревянная лестница, и после лаконичной, но эмоциональной дискуссии в стилистике британского парламента ее собачье величество разрешило затянуть себя наверх. Решительную роль в обмене аргументами в дебатах сыграла жестянка собачье-кошачьего корма, против которой у Герды возражений не нашлось.
Закопавшись в сено, я почти сразу заснул. Был бы рад слукавить, что снилось мне лето в деревне, но это было не так: ночь снова пугала меня кошмарами.
Первое, что я почувствовал при пробуждении, был лютый холод. Как и в прошлую ночь, я совершенно не представлял, сколько спал. Без сигналов Гацака счет времени, проводимого на ходу или лежа, стал абсолютно относительным. Ноги вынесли меня на тропинку, я почти бежал вперед, представляя себе зажаренную свиную колбасу, которую куплю на Ферме (если до нее доберусь). Лямки рюкзака поскрипывали от быстрой ходьбы, Герда вяло трусила рядом, явно не одобряя выбранный мной темп. Именно в этот момент я впервые увидел идущего.
Надо сказать, что света вокруг стало как будто чуть больше и цвет неба изменился, став серебристо-туманным, а не медным, как в Грушевке. Возможно, пелена, отделявшая наши белые снеги от загадочного источника света, на который намекал Рейтан, стала тоньше. Так или иначе, бредя сквозь белое поле, я ясно видел частокол сухого камыша далеко впереди. И вот из небольшого зазора в этом сухостое выскользнула черная фигурка. До нее было довольно далеко, но было видно, что это человек, он один, с ружьем за спиной, и идет быстро.
Тут случилось нечто неожиданное: я еще больше ускорил шаг, чтобы нагнать его и спросить, сколько осталось до Фермы. Но он, не меняя темпа, взял значительно левей тропы. Причем сделал это автоматически и без колебаний, так, будто это было негласным правилом для всех встречных в пустошах. Я направился к нему, но он, заметив это, резко остановился. Когда до фигурки оставалось шагов сто, человек снял с плеча ружье. Герда рыкнула и собралась уже бежать и откусывать ему гениталии.
– Рядом, – спокойно скомандовал я ей и тоже остановился.
– День добрый! – крикнул я человеку, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более приветливо. – Я только спросить хочу! – Я поднял руки вверх, показывая, что намерения мои самые благонадежные.
Человек, рассматривая меня, ничего не ответил. Я сделал несколько шагов навстречу. Он крикнул:
– Стой! Ближе нельзя. Буду стрелять.
– Скажите, пожалуйста, далеко ли до Фермы? – спросил я.
– Сорокет кэмэ. По трассе, – глухо буркнул он.
– Извините, пожалуйста, может, у вас найдется чего пожевать? Очень есть хочется, а по дороге ничего и нет.
– Так не делается, – спокойно ответил встречный.
– Я хорошо заплачу! Бутерброда бы какого. Или колбасы. Хоть что-нибудь. Живот ноет, аж кишки в бантики завязываются.
Человек постоял с минуту, уставившись на меня, и снова произнес:
– Так не делается. Видишь человека – забирай на несколько шагов правее, и он делает то же самое. Иначе можно стрелять. Так не делается.
– Помираем с голодухи с собакой, – решил я прикрыться ее величеством.
– Свиной стейк. Целый хлебец и кусок сала размером с камень-кресало. Десять цинков, – предложил он. Цена была космической, но что сделаешь. – Я положу мясо на землю и отойду на сто метров. Ты забери и положи цинк. Если обманешь, буду стрелять!