– Там у вас следы. Что это за следы? Вы что, козлоногих тут выращиваете? – Мне очень захотелось снять с плеча ружье и просто держать его в руках, на всякий случай. Но это было бессмысленно.
Брат Егорий посмотрел на следы на земле и пощелкал пальцами перед моими глазами:
– Какие козлоногие? Ты тронулся? Свинья тут ходила. А там вот, – он показал на вход, – хлев. Мы свиней выпускаем на воле попастись. Ты свинью-то хоть видел, парень?
Свиней?! Да, в его словах был резон. Но кроме свиней я видел еще и порезанных людей. Место, где они погибли, было все истоптано именно такими следами. Вытянутыми, как ушки Герды, когда она внимательно во что-то вслушивается.
– Прошу прощения, но мне нужно идти, – сказал я и соскочил с перекладины. Подсел под лямки рюкзака, встал, опираясь на оградку.
– Сам не хочешь отдохнуть – пожалей собаку. Сучке надо поесть, загонишь – умрет.
– Ничего, она у меня натренированная. Нам бы дойти до корчмы «У Лейбы», кажется. Тут же у вас еще утро. Петухи только пропели, вы сказали. Спать днем вредно для шерсти. Блестеть перестает.
Я осматривался, пытаясь понять, с какой стороны подошел и куда двигаться дальше. Взгляд брата Егория стал еще более тяжелым, подвижные губы сжались, будто он готовился вот-вот принять какое-то нечеловечное решение. Но потом хозяин Фермы посмотрел на Гердочку, которой передалось мое волнение, и в его голову явно заскочила другая мысль. Черты лица немного разгладились.
– Корчма Лейбы стоит у дороги, высокий забор с факелами, мимо не пройдешь. К ней все тропы идут. Километров тридцать до нее.
– Прощайте! – Я сделал несколько шагов назад, лицом к нему, держа руку на прикладе. Но лысый вел себя мирно. Достал еще сигарету.
– Береги сучку, – посоветовал он мне. И, глядя в сторону, добавил: – Даже поесть не купил. Так, бедный, спешит куда-то.
Отойдя на расстояние прицельного выстрела, я повернулся к дороге и быстро зашагал вдоль нее. Нужно было отыскать поворот на бывшее гомельское направление, про которое говорил Царь Горы. Вскоре дорога действительно разветвилась. На перекрестке стоял надмогильный памятник, клееная гранитная крошка, на ней надпись золотом:
Жирнюк Михаил Афанасьевич
1960–2019
Пока сердца стучат любовью
Мы, вместе с мамой и свекровью,
Случим память с заботой нежной
И принесем цветы все, нежно
Деду – от женщин Жирнюков
Памятник был вырван из могильной плиты вместе с куском бетона. Поверх эпитафии Михаилу Афанасьевичу белым баллончиком чья-то рука цинично вывела:
Насамоны – прямо.
Поселок Сладостей – налево.
Ферма – сзади.
Левая дорога была шире, четыре полосы, хороший асфальт. Та, что шла прямо, представляла собой давно не ремонтированную двухполоску. Я выключил фонарь, нашел тропу в ста метрах правее от направления на Слодыч и поковылял по ней. Тридцать километров. Почти день ходу при моей не самой высокой скорости. В животе ощутимо урчало – съеденная свинина давно уже превратилась в чистую энергию, оставшуюся далеко за плечами. Переход будет непростым.
Шел и думал про следы. Не знаю, как выглядят эти козлоногие и насколько кабаны, которые теоретически могли потоптаться на месте убийства, отличаются от домашних свиней, которых в лесу быть не могло. Но следы на Ферме не просто напоминали те следы. Они были абсолютно идентичными.
Я снял с плеча двустволку, достал из рюкзака патроны, два засадил в стволы. Цилиндрики вошли с приятным звуком, будто кто-то подул в горлышко бутылки, по два патрона кинул в правый и левый карманы пальто. Поставил ружье на предохранитель и двинулся вперед, пытаясь при ходьбе издавать как можно меньше шума.
Идти становилось все труднее: мне показалось, что вокруг немного потеплело. Время от времени попадались черные пятна луж, тронутые ледком по краям и незатянутые в центре. Местами черная вода поблескивала на дне особенно глубоких следов. Голове стало жарко в заячьей шапке – надо будет искать замену.
Мучило беспокойство, все время казалось, что за нами кто-то крадется. Я отошел еще на сто метров вправо от основной тропы и стал пробираться по нетронутому насту. Герда всей своей фигурой, от ушей до хвоста, выражала глобальное сомнение. Может, она и согласна была перестраховаться после встречи со слишком настырным лысым кавалером, но подметать подлесок брюхом она не нанималась.
Все мысли окончательно растаяли, вытесненные лютой усталостью. Остались только рефлексы и мышечные реакции. Основной из которых была боль. Мы сделали три привала, на последнем Герда съела жестяночку корма. У нас оставалось еще пять собачьих перекусов, значит, в Поселке Сладостей нужно будет основательно пополнить припасы. Когда есть хотелось невыносимо, я подбирал и рассасывал льдинку. Голова кружилась, будто под стробоскопом на дискотеке. Время от времени я прищуривался и видел все время одно и то же – белый снег, ветви и корни деревьев, кусты, через которые можно было продраться, заросли, которые нужно было обходить, снова белый снег, ветви и корни деревьев.
А главное, черт-те что произошло с направлением движения. После долгого перехода вслепую по темноватому ельнику я свернул налево и попробовал нащупать дорогу или хотя бы ту хорошо протоптанную основную тропу. Но встретились мне только волчьи следы и разорванная на мелкие ошметки галка. Дороги не было там, где мы ее оставили. Успокоив себя тем, что иногда шоссе делает многокилометровые изгибы, я продолжал идти прямо (или туда, где, как мне казалось, находится это «прямо»). И вскоре наткнулся на асфальтовую дорогу по правую сторону. Я попытался состыковать в уме, как дорога могла перескочить через нас и найтись с другой стороны относительно нас, но не справился с этим. Вообще я слишком устал, чтобы делать адекватные выводы. Мне только нужно было дойти. До этой. Хреновой. Корчмы. Упасть там на кровать. И выключиться часов на сорок. А потом съесть полтеленка.
Разозленный на пропавшую дорогу, на собаку, всем своим видом показывавшую, что в Букингемском дворце уже давно почивают, на сбивавшую с панталыка ночь, на себя, на фермера, я вышел на середину асфальта и поковылял по разметке. Я был готов встретиться с козлоногими, свинорогими, жаборотыми, котохвостыми, чертом лысым – только бы мне после этого дали прилечь. Но навстречу не попадалось ни козлоногих, ни корчмоподобных. Сознание начало как-то моргать – яркая вспышка, и я задаюсь вопросом, как могла четырехполосная дорога превратиться в заброшенное двухполосное абы что. Потом мысли терялись в каком-то сумраке – шаги, тишина, боль в мышцах. Снова вспышка и свербящая тревога: почему я не видел прохожих, после того как сошел с тропы? Может ли быть направление на Поселок Сладостей настолько безлюдным? Потом – темнота, шаги, движения, дыхание. Гердочка жалостливо поскуливает – «сэр, мне бы уже на массаж и прилечь». Снова сознание и странное понимание, что я лежу на спине на сухом поваленном дереве. И, кажется, на какое-то время провалился тут в сон.
Это включило голову. Не найду постель – засну на земле. Причем засну уже совсем скоро. А воспаление легких – не самый приятный спутник в долгом путешествии.
Я увидел стоящие рядом с асфальтовой дорогой покореженные и проржавевшие жестяные навесы. Похоже, деревенские тут когда-то продавали заезжим боярам из столицы рыбу, ягоды и грибочки. Значит, где-то они, эти деревенские, должны были жить. Потоптался по близлежащему подлеску – никаких прогалин, просек или дорожек. Прошел чуть дальше вперед – там с одной стороны деревья расступались, оголяя черное русло речушки. Я прошелся вдоль нее – сначала в одну сторону, потом в другую. Что интересно, вода не замерзла, ледком были тронуты только косы у берегов.
Прошел через хлипкий мостик – хорошая примета, потому как в безлюдных местах мостов не делают. Обошел холмик и увидел побеленные инеем шиферные крыши.
– Ура, товарищи! – подбодрил я Герду, чья морда представляла собой нечто среднее между фотографией Махатмы Ганди после голодовки и наброском портрета «Первая в мире собака-аскет».
Пьяной походкой прошелся по жесткому подтаявшему снегу и уткнулся в занесенную проселочную дорогу, которая змейкой бежала к хатам. Деревня стояла настолько далеко от маршрутов наших современников, что тут даже сохранился оригинальный дорожный указатель. На котором значилось название «Габляны» – ни следов пуль, ни матерных приписок поверху.
Я пошел по улице, выбирая для себя и ее величества дом поприличнее. Удивительное зрелище: эту деревню забросили еще до того, как люди перестали ждать рассветов. Снег был нетронутым – ни одного следка. Если бы хозяева покидали ее во тьме, они бы оставили следы на вечности белой простыни, которая никогда не растает. К тому же ставни на окнах были стыдливо прикрыты, может быть, для того, чтобы солнце не выжигало занавески и любопытные не высматривали оставленные в доме ценности (банки из-под варенья и радиоточку «Маяк»).
Скорее всего, Габляны пали жертвой великого переселения, которое пришлось на тот момент, когда все продававшие заезжим боярам рыбу, ягоды и грибочки деревенские жители решили сами стать столичными боярами.
Я попробовал сунуться в небольшой каменный дворец рядом с дорогой – капитальные металлические двери были заперты на такой же капитальный внутренний замок. Следующее жилье было более скромным – обложенный кирпичом деревянный дом, треснутое и замазанное пластилином стекло в окне, голубая дверь из ноздреватых досок. Хотя тут и имелся тяжелый замок, он был навесным.
– Приехали! – сказал я собаке устало, снял ружье и в три удара прикладом снес замок.
Потянул на себя дверь – она, скрипя, провисла на петлях. Включил налобный фонарь.
– Добро пожаловать! – Я сделал приглашающий жест, пропуская Герду внутрь.
Она, не веря, что издевательский марш-бросок на сегодня закончился, задрав хвост, побежала в темноту. Сени от жилых комнат отделяла занавеска от мух – свидетельство того, что хозяева ушли из дома летом. Собака проскользнула под ткань, сделал шаг в сумрак, и вдруг что-то звонко лязгнуло, и Герда пронзительно заскулила.