Это была глубокая и быстрая река. Ее невидимое движение подхватило меня и поволокло прочь от деревянной лесенки, и мне пришлось перейти на кроль и грести изо всех сил, чтобы оставаться на месте и иметь возможность схватиться за ветки едва видимой в тумане вербы. Я разглядел строеньице конторы. Дверь бани выходила за забор, к воде, подойти к которой с территории Насамонов было невозможно. Плюхаясь в воде голышом, ты был абсолютно невидим для поселка – отлично придумано.
Нельзя сказать, что после преисподней парилки в реке не было холодно. Мозг автоматически фиксировал, что вода очень холодная. Но для тела, доведенного до кипения, это перестало иметь какое-либо значение. Я висел, вцепившись в ветки вербы, позволяя черным волнам обтекать мою пропаренную тушку. Влезая, наконец, по лестнице обратно, я ощущал себя совсем другим человеком. Все во мне, что не могло сгореть, утонуло.
Во фригидарии меня ждала чистая простыня, в которую я с наслаждением замотался. Ощущение было примерно таким же, как когда долго идешь с сорокакилограммовым рюкзаком, а потом снимаешь его и оставляешь далеко за спиной. Причем переживание облегчения относилось словно не к телу, а к душе. Я налил себе водички и отметил, что у нее появился явственный вкус. Измученное адским жаром тело всасывало каждую каплю влаги, празднуя ее, будто нектар райских цветов. Я вслушивался в беседу между Андроном и Миколой, звучавшую теперь вполне благодушно.
– Я пра чё сумую найперш? – говорил Андрон. – Бадай шчо по тым момінтам, колі мчав на Мінск на своіму «круізёрі». Пам’ятаеш, у мене тріхлітровы був японец? Ідзеш, усе тобе дорогу поступуюць. Бо ты страшны такі, тонуваны. І передне вікно навстіж, а ў магнітолі – нешта таке прыемнойе, своё. «Смог он зе воотэр! Пымж пымж пымж! Пымж пымж пымж пымж! Пымж пымж пымж – джы джы джы!» Ось цэ жыцця було[21].
– А ці про шчо шкадуеш? Са втраченнага назовжді?[22] – спросил меня Микола.
Я откинул голову, делая вид, что размышляю, хотя думать на такие эмоциональные темы сейчас, после кипячения и полоскания, не хотелось.
– А ў мяне така втрата. – Микола, не дождавшись моего ответа, начал рассказывать сам. – Мне це навіт сніцца, бывае. Шчо в’іджаю я до Бобруйску, а там дуже вялікі гіпермаркет быв. Як же ён зваўся? «Крона», здаецца? І вось ты ідзеш – і ўсё ёсць. Вось тут – ряді з бухлом, текіла, коняк, ета, як ее? Бекхеровка! Далі – м’ясо: вэнджаны парсюковы вухі, ласіныя губы ў воцаце, далі – ріба, сукхая, солэна, жіва. І ківбаса, і сірі з сіньою і білою плесянёю. І ты ідеш, і бярэш, і бярэш. Якшчо ў грібнім лесе! Якшчо вось борівікі пойшлі, богато, дуже богато борівіків! І ты бярэш, і яно не скончаецца. Такі ось шчодры буў свет. Чаму не вбереглі?[23]
Тут с улицы раздался негромкий металлический «дзинь», который привел ностальгических собеседников в состояние ажитации. Они бросились одеваться с такой скоростью, словно от этого зависело, накормят ли их. И если накормят, то насколько сытно.
– Вечар![24] – объяснил Андрон.
– Вяселле! – добавил Микола.
Слово «вяселле», то есть свадьба, намекало на теоретическую возможность запеченного поросенка, фаршированной щуки, холодца с хреном, пиханных пальцем колбас, и поэтому, быстро одеваясь вслед за беженцами, я поинтересовался:
– А что, будет настоящая свадьба?
Мой вопрос имел гастрономический, а не матримониальный прицел. Как любому человеку, который только что вышел из парилки, а за прошедший день съел всего три маленьких кусочка тушеной свинины в ужасном эрзац-лаваше, мне было все равно, кто на ком женится и какое там приданое. Но Андрон ответил невнятно и акцент сделал на брачной составляющей, а не на пищевой:
– Ну воні накруцілі тут, канечне, з цімі нарачонымі маладухамі. Але шчо паробіш. Звічай![25] – При этом он почему-то прикоснулся к своей промежности. Жест как-то не очень сочетался с рассказом про чужую свадьбу.
– Тут раньше не так было. Це Аракул. Аракул іх так навчів[26], – еще более невнятно объяснил Микола.
– Так а кормить будут? – спросил я уже напрямую, но они не ответили, поспешно поднимаясь по лестнице.
– Оракул – это человек такой? – спросил я у спины Андрона.
– Це не чоловек. Це светлавы стовп[27].
– Страшэнны стовп! Я був побіч, там жудасць охоплюйе![28] – добавил Микола.
– У його можна запытацца – таксама святлом, якшче ў тебе вежа ё. Той, бывае, і адказвае[29].
– А откуда он ответы эти берет? – Я слышал про Оракула уже много раз, так и не понимая, что это за холера такая. Не помог и ответ спины Андрона.
– Не звідкі не бярэ. Ён усё сам ведае. На тое він і Аракул[30].
Моим ожиданиям, касающимся роскошного свадебного стола, не суждено было исполниться. Сказка разбилась о суровую реальность пищевых будней хутора Насамоны. На стол, за которым до этого меня встретил Тамада, было выставлено шесть банок тушенки, две банки черных маслин без косточки, огромный поднос с восемью мочеными огурцами, причем каждый был разрезан на четыре части. Тут также имелись пресные хлебцы, бутыли с брагой и керамические жбаночки с каким-то крепким алкоголем (такой вывод я сделал потому, что смердело из жбаночков еще сильней, чем от браги). На лавках рядом со столом сидели две дюжины Грибков. Говорливые, локтистые, какие-то благостные. Жених и невеста были сдвинуты этой бандой на самый край стола. Да-да, вы не ошиблись, сначала я обратил внимание на угощение, а потом уже – на количество конкурирующих ртов, и только в самом конце – на молодых.
Жених был в шикарном сером костюме с искрой. Людьми, которые женились в этом костюме до него, а также их детьми и внуками можно было бы заселить средних размеров остров в Тихом океане. Так, по крайней мере, казалось при первом взгляде на заношенную ткань. Парень был белокурый, грибковская щетина в честь праздника соскоблена с лица. Ощутимо пьяный, он смотрел на гостей с подчеркнутой приязнью. Невеста была в хорошо выстиранном белом платье, пошитом из почти не замызганной гардины. Девушка-Грибок: молодая, остроносенькая, с праздничной укладкой. Губы накрашены, подведены глазки-бусинки. Красивая и вертлявая – образ отличницы, раскрасневшейся перед экзаменом. Она как раз избегала смотреть на гостей и уставилась на открытую тушенку. Все чего-то с нетерпением ожидали, не прикасаясь к пище, и мой желудок, стенки которого прогрызал голод-древоточец, молился, чтобы то, чего все ждут, скорее наступило. Все расселись и застыли.
И тут встал Тамада. Кто-то подал ему баян, он рванул мехи и запел. Голос у него был торжественный и строгий, будто он читал литургию в храме.
Матка не гледзіць у тэлевізар,
Матка не седзіць на лаўцы з Воляй,
Матка гатуе ўвесь дзень мачанку,
Каб расшчытацца за працу ў полі[31].
Все гости подхватили последние две строки, причем получалось у них ладно: женщины под конец строчек забирали выше, мужчины басами тянули вниз, выходили по-григориански гармонично, несмотря на идиотский текст.
Дочца маменьцы дапамагае,
Дочца мачанку да столу крые,
Хлопец ужо з поля, баранаваўшы,
Стаіць ля студні ды шыю мые.
Выйшла матуля ў сенцы па шчавель,
Выйшла дзявуля, каб хлопца вітаці,
І тут унязапна, праз фортку ўляцеўшы,
Мачанку сокал стаў пажыраці.
Плача мамуля – нету мачанкі,
Плача дзявуля – няма чым аддаці,
Прыдзецца зараз за хлопца дачочку,
У жонкі на векі па-да-ра-ваці[32].
Последние двустишие хор повторил раз пять. Перед тем как замолкнуть, люди тянули это «па-да-ра-ваці» на разные лады почти минуту. Получилось очень проникновенно. Хотя, как всегда с народными песнями, было непонятно, откуда тут взялся трагизм, из каких вывертов мелодии и текста. Напрасно я ждал, что после песни Тамада предложит начать трапезу. Он широким движением сбросил с себя баян, подождал, пока все притихнут, нальют и возьмутся за рюмки. Потом плеснул себе из бутыли браги, строгим взглядом проконтролировал, чтобы налито было у каждого. Мне в руку сунули рюмку с чем-то вонючим. Стало ясно, что сейчас будет тост. И что, как бывает всегда, когда в твоей рюмке плещется отвратительное пойло, пить придется до дна. А может, еще и стоя.
Тамада заговорил селекторным тоном, и по тому, как внимательно слушали его Грибки, я догадался, что тост он рождает каждый раз новый, без повторов:
– Что выделяет человека из животного царства? – Он обвел всех присутствующих взглядом, в котором сквозило сомнение, людей ли он видит вокруг или представителей животного царства. – Что, грубо говоря, делает человека человеком? Я скажу вам что. Способность делать дитёв. Это только котики и собачки вытворяют это самое для удовлетворения. Пстрыкнулись и разбежались в разные стороны. Ни обязательств, ни ответственности. Человек – разумная личность. Он это делает для будущего. Для продолжения рода. И это то, почему мы, Грибки, сегодня собрались тут, чтобы проводить во взрослую жизнь новых Грибков. В каждом огурце сидит сто тридцать шесть семечек. И только три из них способные прорасти и дать жизнь другим огурцам. Что определяет, какие семена сопреют, какие съест мышь, а какие прорастут и засеют землю другими огурцами? Ритуал. Только делаючи все так, как говорит нам традиция, мы не будем съеты кротами, спорчены генами или сорняками! Молодым – совет да любовь!