Я хотел отметить, что Бог, который, споря с Сатаной, позволяет умертвить десять человек, – не тот Господь, которому я бы молился. Но я решил проглотить реплику: это еще сильнее уверило бы женщину в том, что мы – творенья дьявола. Я молча сбросил с плеча двустволку, взвел курки и приподнял ствол. Ружье было направлено не на женщину, я навел его на терракотовую армию бутылок с «чернилами». Тыкать оружием в безоружного человека я не умел и учиться этому не собирался. Стрелять не хотел даже для демонстрации серьезности своих намерений. Но нам с Гердой очень нужны были антибиотики.
Мать Татьяна встретила поднятый ствол еще одной благодатной улыбкой. Чувствовалось, что если до этого момента она делала какие-то усилия, чтобы держаться своей странной картины мира, то теперь ее версия действительности была подтверждена жестом агрессии, на который добрый человек никогда бы не пошел.
Хозяйка вышла из-за прилавка, подошла ко мне, взяла рыло двустволки в кулак и прижала к своей груди, сдвинув золотой крест.
– Давай, Нечистый! Стреляй! Я давно уже не была на исповеди, потому что на земле не осталось ни одного священника, который мог бы ее принять. Но смерть мученическая все грехи отпускает. Стреляй, ну! А потом попробуй сам найти на нашем складе тетрациклин или цефуроксим! И весь ад тебе в помощь!
Я отступил на шаг и опустил ружье. Я проиграл этот бой. Ситуация стала безнадежной после того, как я схватился за оружие. О чем я вообще думал? Пробовал напугать? Женщину, которая верит в ад и рай? И что самое обидное, злых намерений у меня не было! И старался я не для себя. Но, как я вдруг понял, зло никогда не поможет сделать доброе дело…
Почему, уходя с заправки, я не схватил с полки пару банок тушенки или хотя бы какую-то салаку в томате? Потому что продать мне их отказались. А отбирать силой было несправедливо – это слово я использовал, чтобы объяснить Царю Горы, почему не отдам Герду. Чтобы взывать к справедливости, нельзя творить несправедливость. Иначе цена этого понятия размоется в твоей голове настолько, что в следующий раз стыдно будет апеллировать к нему, когда окажешься в беде. И кто знает, что у тебя тогда отберут?
Отойдя от ветряка на расстояние, которое полностью исключало идею туда вернуться, я включил налобник и достал карту. Из нее следовало, что дорога на Город Света находится справа от значка «Мерседеса». Я же, поверив указателю, пошел налево.
Мой отец ориентировался в картах очень хорошо, ему достаточно было бросить быстрый взгляд на «Атлас автомобильных дорог», хранившийся в бардачке нашей машины, чтобы понять, в какую сторону поворачивать из Налибок на Столбцы. Наше поколение постигало пространство уже методом прикосновений к GPS-устройствам. Поэтому мне пришлось напрячься, чтобы сообразить, что, если на бумажной карте движешься вниз, твои направления «переворачиваются».
Когда моя девочка в первый раз присела, я подумал, что она просто хочет отдохнуть. Я расстегнул рюкзак, достал ее консерву, но она отвернула морду. Герда дышала очень быстро, глаза ее блестели. Я погладил ее по загривку и сказал педагогическим тоном:
– Дорогая моя, если ты не будешь лопать кошачий корм, больше этого корма достанется котам. Они будут жрать его, их шерсть будет становиться все более блестящей, и в итоге они придут, белые, пушистые кругляши нежности, и замурлыкают нас с тобой до смерти.
Но сердце Герды, обычно очень чуткое ко всему, что касалось ущемления ее прав котоподобными, не откликнулось на попытку разжигания межвидовой розни. Она смотрела на меня своими влажными глазами и будто говорила: «Ну и пусть. Я прощаю им все!» Я снова ее погладил, и Герда обессиленно легла на асфальт животом. Да, я давно уже видел, что ей погано. Видел, но закрывал глаза.
Погладив ее по спине, я дал ей напиться теплой воды из термоса. Посидел рядом, отдыхая. Через какое-то время я очнулся, попытался поднять за ошейник Герду, она заскулила. Я все еще отказывался верить, что дальше мы не пойдем. Мы сидели под звездами посреди поля, стиснутого с боков двумя лоскутами леса. Деревья по обочинам выглядели как-то куце, слишком уж неуверенно прижимались они к дороге. Было ощущение, что, если сильно топнуть, они разбегутся, мелькая маленькими ножками. Ни домов, ни хозпостроек, ни огонька вокруг. На ночлег нам было бы хорошо остановиться в теплом месте с постелью не из веток и прелой листвы. В месте, где я мог бы перебинтовать лапу Герды и решить, что делать дальше.
– Герда, нам надо идти. До ближайшего жилья, каким бы оно ни было. Мы не можем в лесу ночевать.
Собака героически поднялась, сделала несколько шагов, сначала подскакивая, потом – подволакивая лапу. Но все-таки свалилась, быстро дыша и умоляюще глядя на меня. Я присел рядом, одной рукой гладил ее по боку, другую запустил себе под шапку, схватил за волосы и рванул так, что на глазах выступили слезы. Движение вперед было невозможно. Разматывать повязку тут, среди грязного снега и талой воды, было нельзя. И в тот момент, когда я собирался завыть от отчаяния, сзади послышался стук копыт.
Да, это было неосмотрительно, но я зажег налобник и вышел на середину дороги, намереваясь остановить всадников любой ценой. В голове ворочались сомнения: может, снять с плеча двустволку и встретить их с оружием в руках, ведь это может ускорить коммуникацию? Однако после случая на заправке решил воздержаться. Не стоит брать в руки ружье, если не собираешься стрелять. Приспособление для убийства не помогает говорить, а только мешает. Быстрый ручеек этих мыслей спас мне жизнь: если бы я целился в обоз, меня бы пристрелили, не сбавляя скорость.
Вскоре я разобрал по звукам, что кони идут галопом, а увидев в свете месяца черное пятно, которое быстро неслось мне навстречу, понял, что чешут не всадники, а странная тарантайка.
– Стойте! Остановитесь! – заорал я.
– Прочь! Стрелять будем! – крикнули мне в ответ. Я увидел направленный на меня ствол «калашникова». Другой голос крикнул: – Он не опасен! Ружье за спиной!
Повозка пронеслась мимо меня, резко приняла вправо и остановилась. Сбросив с плеч рюкзак и ружье, я с поднятыми руками подошел к повозке. Тарантайка была изготовлена из задней части антикварного «гольфа». Капот с двигателем, передняя ось с трансмиссией, сиденье водителя были аккуратно выпилены из кузова. От машины осталась только задняя часть с осью, сиденьями и багажником. Когда-то этот «гольф» был двухдверным, что позволило приварить к металлу под пассажирскими окнами раму, на которую посадили оглобли. Конструкция выглядела хоть и лихо, но надежно. Правда, прогибалась под весом пассажиров, проседая на амортизаторах почти до земли.
Спереди отфыркивалась четверка хороших коней. Кнут возницы торчал с заднего сиденья, видимо, он правил, втиснувшись между пассажирами.
– Выруби свет! – дали мне команду из салона, и, как только я подчинился, мне в лицо залепили сразу двумя лучами света.
– Это же Книжник! – крякнул из салона хрипловатый голосок, показавшийся мне очень уж знакомым.
– Похож, – с сомнением ответил ему другой, более молодой и суровый.
– Что, Книжник, пришлось-таки в скифы податься? – с беззлобной издевкой спросил первый.
В арбе зажегся диодный фонарик. Он раскинул лапы мертвенно-белого света по лицам и фигурам самой странной компании, которую только можно было встретить среди поля на границе южных пустошей, на пути к Городу Света. Посередине, сжатый и перекрученный, сидел Бургомистр. Его лицо сильно изменилось с нашей последней встречи. Тогда он походил на усредненного князька с медяка Ганзейского союза. Сейчас его облик скорее подошел бы старьевщику, который приторговывает медяками эпохи Ганзейского союза на фломаркте вестфальской деревеньки. Или даже оптовику, который поставляет старьевщику фальшивые медные монеты для обмана туристов. Величественность, и ранее не особенно свойственная его лицу, окончательно распрощалась с Бургомистром. Сейчас это было лицо комического актера, пробующего себя в драматическом амплуа. За Бургомистром сидела женщина, а ближе ко мне, с кнутом и «калашниковым», – Манька. На его физиономии виднелось несколько свежих кровоподтеков.
– Какие люди! – Я широко улыбнулся и опустил руки, увидев, что Манька убрал автомат за спину. – А я читал, что вы тюрьме.
Сделав несколько шагов к машине, я заметил, что под слегка приоткрытой крышкой багажника за задними сиденьями навалена масса каких-то блестящих цилиндриков. Похоже, арба присела не только из-за пассажиров, но и из-за тяжелого груза. Пятно фонаря легло и на клетчатую сумку, которая показалась мне очень знакомой.
– Переворот у нас случился, – печально усмехнулся Бургомистр. – Я думал, что все люди за меня. А они, оказывается, все это время хотели сильной руки.
Он быстро посмотрел себе за спину, откуда из-под съехавшей крышки блестел нагруженный цинк.
– У людей никто не спрашивал. Была демократия – хотели демократию. Настала диктатура – хотят диктатуру, – объяснил свое понимание ситуации Манька. – У кого оружие, тот и озвучивает желания народа.
– Но свобода! Я думал, они будут за нее сражаться! – Бургомистр неуловимым жестом попытался поправить крышку, но та все равно сидела косо, позволяя видеть груз.
– Нам пора ехать, – кратко распорядился Манька.
– За свою свободу борются только те, кто ее осознал, – сказал я. – Вспомните Кассандру. Может, мало свободы было при вас, господин Бургомистр. Или это просто называлось так – «свобода».
Я посмотрел на вызывавшего жалость старика и пожалел о своих жестких словах. В конце концов, он был рожден еще в старом мире, где существовали взятки, госплан и пятилетки. Он пытался быть лучше своих предшественников. И сделал все, на что был способен его номенклатурный мозг. А свобода – не волосы. Быстро не растет.
Вместо того чтобы разъяснить мне свое понимание свободы, Бургомистр просто подался вбок. И я увидел лицо сидящей рядом пассажирки. И это была совсем не секретарша Магдалена.
– Это вы? – крикнул я, но Кассандра не хотела смотреть в мою сторону.