– Форель, – представил рыбу незнакомец. – Раньше ее много было в местных реках. Но потом тут образовалась промышленность, и форель поднялась севернее. Любит чистую воду. А теперь, когда все предприятия встали, вернулась. Теперь даже в ручьях встречается. Я научил хозяев ловить ее. И за это они меня всегда бесплатно угощают.
Я всматривался в говорящего. Почему-то при взгляде на него ощущение повторения того, что я переживаю, усиливалось. Я будто узнавал этого человека, хотя точно его никогда прежде не видел. Его одежда говорила о том, что он чужеземец. Возможно, потому, что наряжен он был слишком легко для этих мест. А может, просто сама одежда была необычной. Самой экзотической деталью казалась кожаная шляпа стетсон. В голливудском кино белый стетсон носили хорошие ребята, а черный – плохие. А эта шляпа была серой, цвета сильно заношенной кожи.
Торс незнакомца обтягивал жилет из рыжеватой замши, поверх которого был наброшен охристый вельветовый пиджак в крупный рубчик. Его пафосные ботинки были то ли действительно изготовлены из змеиной кожи, то ли под нее стилизованы. В общем, стиль моего собеседника явно отсылал к субкультуре, погибшей вместе с магистральной культурой человечества.
Напрягая память, я вспомнил, что в Минске так когда-то одевались байкеры, которые отдавали предпочтение мотоциклам «Харли-Дэвидсон». Но некоторые детали одежды, например, многочисленные амулеты из кости, прикрепленные к жилету и воротнику пиджака, перстни на пальцах, которые больше подошли бы суфию, чем любителю мощных моторов, старинная сумка-кофр, стоявшая у ног, – все это вписывалось в культурные коды значительно более древние, чем мифология «Харли-Дэвидсон». Его облик говорил о пустыне, беспредельности и свободе. Таких людей точно не встретишь в наших местах.
Лицо хозяина террасы было медным, как если бы однажды его настолько сильно обожгло солнце, что загар остался с ним навсегда. Длинные седые волосы, лохматые брови и внимательный взгляд. Взгляд то ли юного индейца, то ли старого ковбоя.
Что касается книг, то читал он или очень мало, причем на языках, которых я не знал, то ли настолько много, что чтение как фактор формирования личности перестало иметь значение. Поэтому понять его литературой у меня не получилось.
Я хотел спросить, как его зовут, думая, что, если он ответит по новой моде, называя не личное имя, а профессию, это поможет понять, чем же занимается ковбой. Но, как только я оторвался от разглядывания его внешности и повернул голову к столу, я увидел, что передо мной стоит точно такая же тарелка с форелью, обложенной запеченной картошкой, лежит трехзубая вилка и рыбный нож. От моей тарелки все еще вовсю шел пар, значит, пищу для меня приготовили позже, чем для моего собеседника.
Мой рот невольно открылся. Фокусов я не видел с детства.
– Приятного аппетита! – широко улыбнулся он мне, одним движением снял шкурку со своей рыбы, отложил ее в сторону и подхватил вилкой большой кусок нежного филе. В мой нос настойчиво постучался запах базилика, лимона и других чудес, которые абсолютно никак не представимы в этом мире. Однако незнакомец, возможно, знает, и как выращивать цитрусовые в полной темноте!
– Что-то вы не едите! – сказал он обеспокоенно. – Неужели рыба несвежая? Вам чем-то не угодило угощение?
Я покачал головой, сбрасывая морок. Но вот же она, рыба, которую передо мной никто не ставил. Источает пар и аромат. Боясь показаться сумасшедшим, я осторожно отметил:
– У меня странное ощущение. Как будто все это уже происходило. Дежавю. Началось, как только вы меня окликнули.
– Дежавю – результат того, что из миллиона возможных путей, которые приводят к настоящему моменту, вы выбрали именно тот, который вам предназначался.
Поскольку я ничего не понял, то решил заняться рыбой. Сделал острожный надрез, но филе поднялось вместе со шкуркой, вылезли кости, Тогда я решил начать с головы, и пока ее отпиливал, разворотил всю переднюю часть рыбы. В отчаянии забросил в рот картофелину. Из глаз чуть не брызнули слезы, такой горячей она оказалась. Я забыл, что печеная картошка под корочкой надолго остается раскаленной.
– Поскольку прошлого и будущего не существует, мы все живем в одном времени, – продолжал любитель форели. – Мы вынуждены снова и снова повторять свой маршрут. Иногда делаем ошибки, которые уводят нас далеко в сторону. Иногда выходим на предназначенную нам колею. И тогда происходит дежавю. С человеком не может произойти ничего лучшего, чем дежавю.
Его слова звучали как речь адепта какой-нибудь секты, поэтому я решил ускорить поедание рыбы – на тот случай, если наша коммуникация свернет в пролесок, в котором мне станет неудобно. Отбросил нож и начал есть вилкой. Процесс пошел шибче, особенно когда я сообразил, что кости можно доставать изо рта рукой. Наверное, выглядело это не очень прилично, но какие претензии можно предъявить человеку, только что вышедшему из стены дождя?
– Но кем нам предназначена эта колея? – спросил я нейтрально. – Кто решает, куда нам двигаться? Разве не сам человек? Свобода воли и все такое?
Мой сотрапезник то ли задумался, то ли отдался гастрономическим переживаниям. Пока он молчал, я успел ответить на свой вопрос сам:
– Именно для этого и нужна свобода воли – чтобы у нас была возможность сойти с основной сюжетной тропы.
– Меня зовут Самуэль, – сказал он, проглотив очередной кусок рыбы и протягивая мне руку. Я торопливо вытер запачканные рыбным соком пальцы о брюки и пожал его кисть. Мне показалось, что он произнес свое имя не совсем обычно. Не «Са-му-эль», а скорее «Са-ма-эль», с ударением на второе «а». После рукопожатия он добавил уже совсем неожиданное: – А вы можете звать меня Миша. Так проще.
– Я – Книжник, – попробовал я втянуть его в разговор о профессиях. – До недавнего времени жил в Грушевке. А сейчас стал странником. Иду на юг.
«Миша» поддел рыбу вилкой и ножом и ловко перевернул ее на другую сторону. Картошку он почти не тронул, укрепляя мое ощущение, что происходит он не из этих мест. Речь его при этом была очень чистой, ни в окончаниях, ни в ударениях он не путался, если не считать ударения в собственном имени.
– Книги, – сказал он задумчиво, хирургически сняв большой кусок филе поверх костей. – Помню одну, особенную. Написал ее один русский. Все думали, что это роман про нечистую силу. И мне было интересно почитать, что люди пишут про нечистую силу. Гоголь ведь тоже писал про нечистую силу. Но текст русского посвящен был совсем не нечистой силе. А самой главной беде ваших земель. Благодаря которой тут у вас хозяйничает нечистая сила. Страху.
– Страху? – Я догадался, о какой книге идет речь. Похоже, что с «Мишей» невозможно было вести диалог, поскольку он протаптывал тропинку разговора в том направлении, в каком ему хотелось, а собеседнику оставалось просто поддерживать его в ключевые моменты.
– Да, страху. Страх тут верховодил сто лет назад. Страх тут царит и сейчас. В других местах тоже несладко. Но нет вот этой вот боязливости во всех и каждом. – Он глубоко вздохнул, как будто хотел унюхать в воздухе запах человеческой боязни.
– Но, согласитесь, сложно не быть трусом, когда по дорогам рассекают козлоногие. Со свиными головами… – возразил я.
– Тот русский писал, что основная связанная со страхом проблема в том, что он приводит нас ко всем остальным грехам. Испуганный человек и предаст, и обманет, и убьет. Но на самом деле главная проблема в том, что страх застилает глаза. Испуганный ничего не видит, кроме собственного ужаса.
– Но есть и объективные вещи, – не согласился я. – Например, три покойника у дороги на Город Света. Одному из них отрубили голову настолько по-залихватски, что она отлетела от тела на расстояние брошенного камня. Другого рассекли наполовину. Он был Бургомистром Грушевки.
– И что в этом страшного? – Самуэль трезво посмотрел мне в глаза, и я вдруг понял, что даже самому себе не могу объяснить, с каким чувством я всматривался в остроухие силуэты страшных всадников. А Самуэль будто знал об этом чувстве, будто видел, как я прятался за деревом, одеревенелый, боясь вступить в бой с упырями.
– Ну как «что страшного»? – разозлился я. – Например, то, что у одного из погибших был автомат Калашникова с полным рожком. Он расстрелял все тридцать патронов. И все равно погиб. Свинорылых не берет человеческое оружие.
– И вы, конечно, все это видели своими глазами? – Самуэль вытер губы салфеткой.
– Мне про это люди сказали. – Я пожал плечами. – Если бы я это сам видел, там бы и остался, рядом с Бургомистром.
– Об этом вам сказали люди, – улыбнувшись, повторил он за мной. – Люди вообще – большие пустомели… Жили на свете влюбленные. И было это очень-очень давно, когда Земля еще не была перенаселена и напоминала прекрасный сад. И мужчина любил свою единственную. А когда в глубокой старости она умерла, он, сойдя с ума от горя, вырезал из собственного тела ребро, и на нем изобразил лицо своей жены. И говорил с ней. И что люди об этом написали? «Взял одно из ребер… и закрыл то место плотью… и создал из ребра жену». Что за глупости? Разве можно человека из кости сделать?
– И где вы вычитали эту версию истории Адама и Евы? – спросил я, не переставая жевать. – В Кумранских свитках?
Когда я спрашивал про то, что уводило беседу в сторону от линии, которую вел мой собеседник, он просто замолкал. Так и сейчас – он откинулся на спинку стула и всматривался в струи воды, лившейся с крыши террасы. Я не мог понять, к чему гнет «Миша». Что козлоногих не нужно бояться? А как тогда иначе? Любить их?
– Человек боится того, что не способен понять, – сказал я, глотая картошку. Она была такой вкусной, словно ее только что выкопали с грядки.
– Человек не боится, а удивляется тому, что не способен понять. Когда же приходит страх, никакого человека уже не остается, – флегматично пожал плечами Самуэль.
– Но вы же не станете отрицать, что мир без рассветов пугает?
– Не вижу в нем ничего пугающего, – снова не согласился он.