Уже смирившись с мыслью, что мне суждено замерзнуть на тендере этого старинного паровоза, я протиснулся по жердочке к входу в будку Машиниста. И надо сказать, что после этого пути, проделанного почти вслепую над черной бездной, на свете осталось не так много вещей, которые могли бы меня напугать.
На этот раз Машинист принял меня почти приветливо. Словно в его будку меня привел не собачий холод, а желание увидеть рабочие детали котла.
– Дошел? – спросил он коротко. – Ну молодец!
Тут было очень жарко. Как в котельной грушевского Кочегара. Только гораздо более тесно. На площадке в два квадратных метра, упирающейся с одной стороны в раскаленные до ста градусов Цельсия металлические детали топки, теснились три человека. Один, помощник Машиниста, спал, в беспамятстве прислонившись к стенке. Прямо за его спиной проносились подсвеченные луной поля. Его мотало из стороны в сторону, но, кажется, он привык спать по-солдатски и контролировал положение тела, даже провалившись в глубокий сон. Наверное, стокер в этом антикварном паровозе не работал, бедняге пришлось забрасывать необходимый для закипания котла уголь вручную, лопатой. Возле манометров, рукоятей, вентилей и поджимов суетился Истопщик. Он был похож на Машиниста, только выглядел гораздо более несчастным. Сам Машинист стоял в самом козырном месте – два шага от топки, на равном расстоянии от боковых проемов. Он с видимым удовольствием прикрикивал на Истопщика, делая вид, что управляет процессом.
– Сильно замерз там наверху, – объяснил я свое появление. Мой глаз быстро оценил расклад: места, куда мог бы втиснуться четвертый член бригады, тут не было конструктивно предусмотрено. И я, стоя у входа, мешал доступу Истопщика к каким-то рычажкам, к которым гавканьем направлял его Машинист.
– Может, я могу вам чем-нибудь помочь? – предложил я. – Прибраться, например. Или, не знаю, вентиль какой подкрутить?
Иллюстрируя свое предложение, я несколько раз повернул покрашенное в синее кольцо, выглядевшее немного новее, чем остальные устройства чудесного агрегата. Я понял, что прошу о невозможном, еще до того, как успел договорить: полутемная кабинка была заставлена приспособлениями, колбами, железками, шарнирами с экзотическими названиями, выбитыми поверх польских терминов. Помочь чем бы то ни было я был неспособен, поскольку ни черта не понимал. Более того, мое присутствие рядом с топкой предполагало, что кому-то другому пришлось бы лезть на тендер.
Тем временем сдвинутый мной синий вентиль издал негромкое сипение, Машинист быстро закрутил его до прежнего состояния и заревел, причем почему-то не на меня, а на Истопщика:
– Стравливание воды производить в крайних случаях! К синему вентилю не прикасаться! Он – на случай критических переливов! Наблюдать за уровнем! У тебя манометр на красном, твою медь! Держи температуру!
– А что будет, если синий вентиль крутануть? – всунулся я, просто чтобы поддержать разговор. Чем дольше я тут находился, тем больше тепла вбирал всем телом.
– При низком уровне воды оголяется потолок огневой коробки котла! Над небом топки воды должно быть сто миллиметров, иначе начинается перегрев! Выплавляются контрольные пробки! – прокричал Машинист в спину Истопщику.
Я подумал, что кочегары при такой работе должны меняться каждые два-три рейса, потому что обслуживание металлического ихтиозавра выглядело процессом более напряженным и нервным, чем когда-то – биржевая торговля. И каждого новичка надо муштровать заново, объясняя, как справляться с этим реактором на колесах. Машинист продолжал запугивать:
– Через шесть минут потолок наберет под пятьсот пятьдесят градусов и начнет деформироваться. Если сразу же не снизить температуру, перегретый металл даст трещину. В котле температура двести, в атмосфере вода кипит на ста. Мгновенное вскипание даст дополнительное давление – машине придет звезда. Котел раскроется, как банан. В Городе Тюрем хлопцы закипятили музейный паровоз, недосмотрели воду – рванул так, что снесло два этажа вокзала. Шестнадцать человек сварило. Бригаду так и не нашли.
– Понятно! – покривил я душой: мне все это представлялось абракадаброй из учебника физики. Чтобы меньше мотало, я схватился за торчащую над головой железяку. Но та подалась, что-то резко зашипело, и я вернул ее в исходное состояние. – А сколько нам ехать вообще?
Услышав вопрос, не относящийся к миру котлов, Машинист недружелюбно зыркнул на меня.
– Тебе типа в минутах ответить? – Он сбросил мою руку с рычага и продолжил инструктировать бедного Истопщика. Тот бросался от прибора к прибору, как оператор атомной станции, в реакторе которой началась неконтролируемая реакция. – Водный инжектор, – тут Машинист постучал по поручню, на который я пытался опереться, – открывают осторожно, глаза на манометре! При спуске воды заполнение производить постепенно! Следя за давлением! Иначе разнесет!
– А есть тут что-нибудь, к чему можно прикоснуться и не вызвать взрыва? – крикнул я, обращаясь к ним обоим. Но Машинист не посчитал вопрос достойным ответа. Помолчав, я сделал еще один заход: – Может, его лучше наверху положить? – Я кивнул на спящего стоя помощника Машиниста. О, с какой бы радостью я занял бы его теплое место! Предварительно себя к чему-нибудь привязав.
– Он лежа в рейсе не спит! – блеснул глазами командир огневой бригады, не поясняя, чем обусловлен подобный аскетизм: самостоятельным решением спящего или волевым распоряжением любителя Платонова. – Тебе пора идти, – закончил он экскурсию. Я, хватаясь за патрубки и манометры, направился к выходу, но Машинист перехватил меня за плечо. – Можешь лезть по капитанской лестнице, – предложил он великодушно.
Отступив на шаг, он показал на ведущую наверх металлическую лестницу у себя за спиной. Она позволяла подняться на тендер прямо из кабины, мимо хлипкой рейки, приделанной к боковине угольного вагона. Эта лестница была шире, карабкаться по ней было не так страшно – спина упиралась в металл кабины. Однако наверху ноги проскальзывали по крышке угольного короба, а ветер норовил сдуть меня на рельсы. Я опустился на карачки и добрался до спасительной лежанки. Забравшись под брезент, я достал из рюкзака спальник и два толстых свитера. Пропихнув ноги и тело в спальник, я повязал свитера поверх шапки. Таким образом мне удалось не столько согреться, сколько сберечь то тепло, которым я напитался у топки. Я высунул нос из-под своего полога и наблюдал, как плывут внизу черные поля, рассеченные то тут, то там шеренгами тополей и небольшими лесными делянками. Несколько раз мы проносились мимо снятых с рельсов электричек – поваленные на бок, они напоминали сломанный детский конструктор.
Паровоз бурно сопел и отфыркивался – в его порывистом движении чудилось что-то не до конца механическое. Как будто сама паровая технология помещалась где-то между автоматикой дизельных машин и древним способом передвижения на оседланных животных, каждое из которых имело свой темперамент и характер. Теперь я понял, откуда черпали свою одержимость движением итальянские футуристы, чем питал свое восхищение паровозами Платонов: с этим зверем нужно было слиться, вслушаться в ритм его сердца. Тогда тут, на площадке огромного танкера с водой, рвущегося сквозь ночь, становилось совсем не страшно и приходили приятные мысли о том, что ждет меня в Городе Света, само название которого обещало нечто значительное. Несмотря на то что ветер заползал даже под мое покрывало, спальник согрел меня. И, уже проваливаясь в дремоту, я ощутил, что это Герда прижалась к моим ногам теплой, разомлевшей ото сна спиной.
Раздел четвертый
Меня разбудила тишина. Тишина и ощущение остановки движения. Я встрепенулся, натянул ботинки и полез по капитанской лестнице в будку Машиниста и, только зависнув над спуском в кабину, почувствовал вонь. Воздух вокруг был отравлен мертвечиной. Этот запах не спутаешь ни с чем другим.
Я собирался спросить у Машиниста, чего стоим, но было и так понятно. Так пахнет большая беда. Мои ноги стали двигаться осторожней, и я беззвучно проскользнул в кабину, заполненную шипением, бульканьем и другими звуками работающего котла. И от увиденного присел на скользкий металлический пол с замершим дыханием и сжатым сердцем. Помощник Машиниста стоял там же, где я видел его спящим. В одном шаге от проема, не защищенного ни дверцей, ни стеклом. Он даже не поменял позы, прильнув плечами к стене. Но головы на плечах у него не было. Из черной водолазки торчал остаток шеи с белеющими позвонками. Когда он спал, руки его были скрещены на груди. Сейчас между черными ладонями была зажата его голова. Перед смертью покойник успел очнуться и испугаться. Глаза его были широко открыты. К белкам уже успела прилипнуть угольная труха.
У левого выхода, между разогретыми приборами, лежал Истопщик. Пол скользил под ногами именно из-за его крови. Смерть его была не такой скорой и более мучительной. Не хочу это описывать, но, похоже, парня задушили его же собственными кишками.
Машиниста я не увидел. Возможно, ему удалось сбежать. Железный динозавр, которым правили покойники, продолжал жить. На манометре скакала стрелка, из патрубков травился пар, металл хрипел от давления. Пригибаясь к полу, я подполз к проему и осторожно выглянул.
Первым мне бросилось в глаза огромное рыло свинокопытого, который сидел на коне в метре от локомотива. Его закутанная в черный плащ фигура частично закрывала от меня происходящее. Почерневшая пасть, здоровенные ухи-лопухи – все это не двигалось. Изо рта существа не шел пар. Оно, в отличие от коня под ним, не дышало.
Я внимательно всмотрелся в свиную голову. Заплывшие глазки, прилипший к посиневшему подбородку язык: чудище было мертво уже несколько недель и не казалось способным кого-то убить. За ним, у земли, что-то двигалось, и, пока мои глаза адаптировались к подсвеченной блеклым паровозным фонарем темноте, я успел удивиться, как убедительно сумели воплотиться в жизнь фантазмы какого-то там Семена Цапли.
Наконец я разглядел две фигуры, которые перетаптывались рядом с паровозом.