– Может, хватит? – спросила та, что стояла на карачках.
– Мало следов. Топчи еще. – У лица ответившего зажегся огонек сигареты. Фигуры окутал табачный дым.
«Топтавший» разогнулся, держа в руках обрубки свиных ног. Опять нагнулся, обмакнул во что-то копыта. Напрягая зрение, я распознал в этом «чем-то» разорванную грудину Караванщика.
– Этот уже кончился. Не дает больше цвета, – пресек его потуги голос брата Егория. И добавил: – Вот именно для этого, Сёма, мы обычно и оставляем одного живого свидетеля. Чтобы кто-то мог рассказать про зверства козлоногих. И не приходилось бы потом эти зверства рисовать.
Его собеседник отошел в сторону, покопался там и вернулся к кабине, таща за ногу тело Машиниста.
– А с этим что делать? – спросил «художник» вяло.
– Напряги фантазию. Оракул передал, что свинорылых не существует. Что он их придумал. Скоро фраеры перестанут бояться. Так что постарайся уж.
– А если, допустим, нос ему отрезать?
– Ты, главное, сейчас следы делай. Пока кровь не остыла.
Второй зажег свет, высветивший аккуратное ножевое ранение у сердца Машиниста. Он сорвал с хозяина паровоза почерневшую майку, набрал «краски» и повел кровавый «свиной» след в сторону вагона. Вдруг из темноты, в трех шагах от будки паровоза, выскользнул третий человек, он нес на плечах тяжелый мешок и не очень-то смотрел по сторонам. Приблизившись к свиноголовому всаднику, этот третий отпахнул плащ и, недовольно кряхтя, начал приторачивать мешок к седлу. Боясь, что меня заметят, я не мог слишком высовываться, чтобы рассмотреть детали.
– Долго еще? – спросил голос брата Егория.
– Две трети вагона осталось! Были бы телеги, можно было бы загрузить как есть, в сундуках. Но это же вы решили, что свинокопытые на телегах не ездят. Приходится теперь ссыпать в мешки. Еще часа два горбатиться. А вот если бы были телеги! Ну вы так решили! А где написано, что свинокопытые на телегах не ездят?
– Не пререкаться! – коротко отреагировал главный. – Авторитет уважать надо.
– Нет, а я что, спорю? – продолжал ныть тот, что принес мешок. – Поставили цинк таскать человека, у которого ребра переломаны, я таскаю. Хотя этак нетрудно и легкое себе проткнуть. А от этих свинюков смердит так, что можно за один вдох сифилис подхватить.
– Ничего не чувствую! – обрубил голос фермера.
– Нет, ну правда, сгнила свинина! Скоро черви заведутся. А я рядом с поломанными ребрами кручусь! Лучше бы вы уже Сёму на эту работу поставили!
– В том, что ребра сломаны, сам виноват, – повысил голос авторитет. – Кто тебя просил лезть под пули охранника этого Бургомистра? В меня попали? Нет? В Сёму попали? Нет? Ну так сам виноват. Скажи за броник спасибо.
– На этого больше цинка уже не повесить, – вздохнул раненый. – Многовато для одного коня. Гружу следующего. Давайте свиняков поменяем! Материала же хватает!
– Как на Ферму вернемся – новые головы будут, – с неохотой согласился брат Егорий. – Хотя я вони не чувствую.
Свиная голова тронулась и, вильнув ушами, полетела на землю.
– Вот! Не будет смердеть на обратном пути! – радостно пропел голос нытика.
– Ты что вот сейчас сделал? – с нажимом спросил главный.
– Сбросил гнилого этого! Вы же сами сказали, что новых напилим!
– Сбросил – давай заново поднимай и прикрепляй! – приказал брат Егорий.
– Почему это? – не понял тип с переломанными ребрами.
– Потому что! Сёма не для того животом землю тут подметает, следы подделывает, чтобы ты на месте преступления оставлял объяснение, отчего свинорылые такие живучие. В следующий раз будут не в свиные рыла целиться, а в тебя, тупица.
– С этого тоже уже крови не наберешь! – раздался голос Сёмы.
– Ну так загляни в кабину, с тех двух там ее столько, что наружу вытекает! – посоветовал авторитет.
Дальнейшие события, как написал бы автор приключенческого романа XVIII века, развернулись стремительно, будто парус на испанском галеоне. Пока вооруженный вместо кистей копытами Сёма разгибался, охал, потирал поясницу и поднимался наверх по металлическим ступеням, я успел в два легких шага оказаться у проема рядом с безголовым помощником Машиниста. Занес ногу в проем, и от спасения меня отделяло одно быстрое движение вперед. Но тут я остановился. И решил потратить целую секунду на то, чтобы вернуться и крутануть синий вентиль до отказа. Фигура «художника» Сёмы уже вырисовывалась в проходе, когда я, как ныряльщик, спрыгнул в прохладную темноту с другой стороны паровоза. Кабину заполняло шипение котла, и Сёма не услышал моего приземления. Но брат Егорий взвился:
– Кто там у тебя топочет?
– Все, кто мог топать, уже оттопали! – отозвался Сёма. – Тут все сидят ровно, как воры на малине!
Я вжался в песок откоса. Сёма, похоже, потыкал свиными ногами по окровавленному полу и стал спускаться. Аккуратно скользя по насыпи, я отполз глубже в темноту и припустил прочь. Боялся, не успею отбежать, когда локомотив грохнет. Отдалившись достаточно, я присел и всмотрелся в темноту. Я видел движение маленьких фигурок у металлического кита, но паровоз и не думал взрываться. Решив, что моя диверсия не удалась, я медленно пошел по путям – Город Света должен лежать где-то в той стороне.
Вокруг сомкнулась тьма, и в голову полезли неприятные мысли. О том, что рюкзак со спальником и теплыми вещами остался на тендере. Хорошо, что вечный фонарик я с себя не снял, просто спустил со лба на шею. О том, что двустволка, весь запас патронов и нож остались в разграбленном вагоне. Что я иду в Город Света с абсолютно пустыми руками: ни денег, ни еды, ни даже теплых вещей. Нет даже смены белья или запасных носков. Когда все эти соображения успели хорошенько испортить мое настроение, сзади грохнуло.
Сначала я почувствовал это по рельсам – вибрация по ним прошла быстрее, чем долетел звук. Рельсы металлически запели. Потом вздрогнула земля. Причем хорошенько так вздрогнула, как при землетрясении, которое мы когда-то вместе пережили на Суматре. Наконец донесся и звук – негромкий, но масштабный. Он заполнил все пространство вокруг, будто шандарахнуло взрывами по всей линии фронта. Я бы рад был тут добавить, что через несколько секунд у моих ног приземлилась голова брата Егория. Или прилетела половина коня с привязанным к седлу мешком со свиной головой. Или что случилось что-то еще, убедившее меня, что убийц сварило, порвало на куски и унесло с этого света.
Но тот далекий грохот в темноте, которому не предшествовала вспышка и после которого не сгустилось марево пожара, был единственным свидетельством взрыва паровозного котла. И я не знаю и никогда не узнаю, погибли ли бандиты или хотя бы один из них. Наверное, мне и не нужно об этом думать. Радость мщения – это чувство, приносящее наслаждение только тому, у кого других чувств не осталось.
Никакой тропы у насыпи, конечно, не было. Возле второстепенной железнодорожной ветки, которая пронизывала юг, связывая полустанок с заброшенным райцентром, вряд ли могли образоваться населенные пункты, чьи жители сновали бы вдоль путей. Как подсказывала карта, Город Света, Мекка нового времени, стоял там, где во времена БССР находился городок, отмеченный пустым кольцом. Четвертая степень убывания значимости, после крупного силуэта с обозначением улиц, двойного колеса и кружочка, заштрихованного внутри.
Местами ноги увязали в земле, и приходилось выбираться на шпалы. Местами прямо к железнодорожному полотну подходил лес, и колючие еловые лапы норовили уцепиться за мое пальто. На ходу я заметил, что некоторые секции рельсов отремонтированы – под ними лежали свежие шпалы: наверное, железнодорожникам после восстановления движения угольного каравана пришлось реставрировать не только паровоз. Рядом с проселочными дорогами, у проржавевших шлагбаумов, попадались домики железнодорожников. Построенные из кирпича, с целыми, невыбитыми стеклами в окнах, они обещали и постель, и какую-то пищу. И я уже было решился, что остановлюсь в одном из них во время своего следующего сна.
Идти без рюкзака было легко, я отгонял тяжелые мысли о последствиях утраты имущества, напевая песни, какие был в силах вспомнить. Подбирал и бросал камешки вперед. И, в следующий раз подняв голову, чтобы оглядеться, я остолбенел, обнаружив новое небесное явление, которого мы, все человечество, двуногие жители тьмы, уже и не мечтали дождаться.
Там, за холмом, в который упирались рельсы, выразительный и бесспорный, тлел розовый рассвет. Нет, пока еще было далеко до голубого неба и алого сияния вокруг солнечного блина, что выкатывается из-за горизонта. Но горизонт был очерчен совершенно ясным, контрастирующим с чернильной бездной небосвода сиянием. Я закрыл глаза и постоял так несколько минут. Раскрыл глаза. Свет не исчез. Тогда я повернулся спиной и досчитал до ста. Обернулся. Рассвет все еще был там. Все тело несильными разрядами тока стала жалить радостная дрожь. Я развернул карту и щелкнул налобником. Все сходилось: нарисованный частокол железной дороги указывал на юго-восток. Рассвет должен был начаться с той стороны.
И тогда, одурев от радости, я побежал. Глаз фиксировал, как постепенно растет розоватая лента над землей, как там, в стороне сияния, начинают блекнуть и выключаться звезды, и вот уже нижние лапы космического покемона стали куда менее яркими. Я бежал, и бежать было легко, бег казался самой совершенной формой выражения радости. Заложенным в самую суть человека танцем счастья. Когда дыхание кончалось, я переходил на шаг и чувствовал, как со скоростью дискотечного стробоскопа колотится сердце, а легкие распирают ребра, как пар в котле перегретого локомотива. Но я не останавливался, не останавливался, потому что меня переполняло ощущение, что этот волшебный рассвет будет длиться до тех пор, пока я – я один – буду верить в его реальность. И я уже не обращал внимания на то, что рассвет, настоящий рассвет, если бы он начался, уже давно залил бы оранжевым все небо. Может, из этой ночи можно только убежать, думал я. Может, есть такие рассветы, до которых можно только самому дотянуться, говорил я себе. И продолжал переставлять ноги. Продолжал двигаться вперед. Голова уже все понимала – и про направление железнодорожных рельсов, которое не могло так буквально совпадать с точкой восхода солнца, и про название места, к которому я спешил, и про подозрительно узкий диаметр «солнечного» сияния, но ноги все еще отталкивали землю, все еще несли тело вперед.